Александра Сорокина. Выжженная земля

Александра Сорокина окончила факультет журналистики МГУ и программу «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ, стажировалась в университете Людвига-Максимилиана. Преподавала creative writing, публиковалась на «Дистопии», «Многобукв» и у нас с рассказом «Мой брат мигрант». Один из авторов романа «Вначале будет тьма». Сейчас начинающий моушн-дизайнер.

Сергей Лебеденко и Артём Роганов: Рассказ Александры Сорокиной одновременно продолжает традицию прозы писателей-эмигрантов и нарушает её. Здесь много иронии и самоиронии, местами чуть ли не довлавтовской язвительности. Есть и тема одиночества, которое из глобального самоощущения будто бы психологически вытеснено в беспрерывный поиск партнера, в тоску из-за кажущейся невозможности личного счастья. В то же время перед нами не пассивная героиня-изгой, упивающаяся утратой, а скорее созерцающая путешественница. Рассказчица грустит, но играет с миром, предоставленным ей долгой дорогой, и тот в своем разнообразии проносится перед ее глазами быстро, как облака в окне самолета.

 

ВЫЖЖЕННАЯ ЗЕМЛЯ

— Нет, ты представь! — не унимается Оля. — Они встречались двенадцать лет, а потом он такой: или ты съезжаешь, или я. А платили за все пятьдесят на пятьдесят! Местные женщины себя вообще не уважают?

— Они просто феминистки.

— Феминизм не равно идиотизм. Ей стукнуло сорок, а он... к чему он не готов? Он, сука, не рожает.

— Ты рассуждаешь, как русская.

— Потому что я русская. И ты, кстати, тоже.

Об этом я пытаюсь забыть.

Как и о спортзале, где бегает фаворит моего весеннего сезона: аргентинец с итальянскими корнями, густыми кудрями, длинными ногами и высокими скулами. Не человек, а Ренессанс! Сошел с картины да Винчи. Он на меня пялится, я на него пялюсь. Он при мне спотыкается, заикается, потому что занимается со своим партнером. Жизнь была бы проще, если б каждый носил бейджик: что предпочитаю, кого и как. Его истеричный (ладно, взволнованный) партнер следит за моими перемещениями, как сталкер. Хотя я не готова лезть в чужие отношения, когда ничего не могу предложить. Не чувствую в да Винчи порядочного мужа, защитника и достигатора. Но как хочется прикоснуться... будь проклята моя тяга к искусству!

За пятнадцать тысяч километров от дома те же проблемы.

На высоте десять километров я разглядываю их, как облака в иллюминаторе. Сосед слева вызывает у Оли отвращение: громко втягивает сопли, за час со взлета трижды ходил в туалет, — поэтому она всем корпусом обращается ко мне:

— Подмигни да Винчи! Может, у них открытые отношения?

— Но у меня-то нет.

— Твой мужик был в парламенте, а ты платишь за себя, где это видано?

— В Швеции.

— Поэтому там низкий индекс счастья.

Сомневаюсь, но проверить сети нет.

— В развитых странах у людей есть время думать о смерти, — взглянув на Олю, понимаю, что несу дичь. — Прости.

— Забей, — она пожимает плечами, изучая памятку про спасательный жилет. — Маму вытащили, дедушке заказали крест. Жизнь налаживается.

Мы летим подальше от ее дедушки, на Огненную Землю. Непривычный нам холодный юг: архипелаг лежит на пути в Антарктиду, поделен между Чили и Аргентиной. Сто лет назад рецидивисты, психопаты и политические радикалы сидели в ушуайской тюрьме: учились в начальной школе, работали в столярных мастерских, строили железную дорогу. Сегодня за десять-пятнадцать долларов в тюрьму может попасть каждый. Курс нестабилен, скачет, как припадочный. Однако туризм процветает: отели забиты, центральные улицы обещают товары, недоступные в стране. Та же Columbia греет душу.

До конца марта в Антарктиду и обратно курсируют корабли и яхты, но вчера наступил апрель и у нас нет двенадцати тысяч долларов (на двоих). А если б нашлись, их лучше отложить на заморозку яйцеклеток. Будь я расчетливее, могла бы выбить скидку на круиз. Среди капитанов числился украинский миллионер, который откровенничал со мной за поеданием клейкой пасты. Он изголодался по вниманию, ну а я... среди множества отличных ресторанов отыскала плохой. Первые свидания как игра в покер: все держат лицо, каждый может вылететь в любой момент. Ты же в курсе, что я русская? А ну-ка покрутись. Я покрутилась, меня одобрили. Да, из-за обстрелов он потерял лодки и магазины, но сам-то живой. И вообще, у России есть Чичваркин^* и Гуриев^**, а значит, страна воспрянет духом и станет демократичной. Сбежавшему от призыва виднее.

В самолете нас не кормили. За красивые глаза предложили чай/кофе и выдали по дешевому и тонкому батончику-мюсли.

— Ну знаешь ли! — Оля жует мое извинение. — Когда я оплачиваю свои хотелки, а он продавливает на секс, я чувствую, что он меня обкрадывает. Сам-то кончит, а я?

— Сходи в квартал Фрейда.

В Буэнос-Айресе есть магический квадрат, который заняли разного рода психи и психологи. Аргентина вообще настолько либеральная страна, что бездомные оккупировали площадь перед президентским дворцом, а посетители любого книжного — отдел астрологии.

Оля чешется, как моя рука, — это к перемене погоды. Ненормальная. Оля потратила на Антона семь лет, и все без толку. А тут бывший, с которым она вроде как дружит, отправился в кругосветку и пообещал навестить. Но в джунглях Бразилии подхватил какую-то испанку — и остался с ней.

— Я не хочу прослыть сексисткой.

— Неужели?

Я не спала перед поездкой, тут и в самолете не дают, а первая экскурсия, к зеркальным озерам, в Национальный парк, начинается до заселения в отель и длится пять часов.

А на завтрак у нас что? Обещали туман.

— Чисто по мне, когда мужчина учится до сорока, он автоматически теряет способность кормить семью.

— Сейчас все учатся.

— Но не на очном же! И чем они гордятся? Cómo estás, я Фернандо, мне тридцать пять, не хочу детей, учусь на психолога. Фу!

— Ага.

— Но я бы вышла за бразильца. Они мужики.

— Они гуляют.

— Сейчас все гуляют.

Аргентинские мачо готовят пасту круглый год — в основном, на девочках. Это называется chamuyo или вешать лапшу на уши, чтобы затащить в постель. Она будет даже грязнее, чем в квартирах, которые нам предлагали втридорога. За апартами в престижных, охраняемых районах охотятся не юные программисты — конкуренты в Грузии, — а беременные женщины. Они носят велосипедки, как все аргентинки, но забывают улыбаться, как русские.

Я торможу, когда слышу: «А ты откуда?» Надо ли говорить, из Москвы, если Москвы во мне больше нет? Прожила в Тбилиси месяца два, в Стамбуле — три, затем от Белграда до Мадрида... из какой я страны, с какой разглядывать себя стороны?

«You`re so lucky!» — пишут бывшие однокурсники, коллеги. Просто бывшие. Наконец-то путешествую нон-стоп. Вне дома, вне безопасности, дома тоже не в безопасности. Аргентинец хочет девушку с соседней улицы, непременно спрашивает, живешь ли solo.

— Он взял твой номер и украл мой телефон, — напоминает Оля.

— Не ревнуй, он мне не писал.

И в нашем аквариуме, благополучной околопарковой зоне, стоит держаться подальше от мостов, под которыми торгуют, и от мусорных баков, в которые смуглые ребята лезут за картонками. Твой спутник заплатит им, чтобы не связываться, полиция не будет никого разыскивать. Даже меня? Полиция не бьет протестующих, но и грабителей не ловит. В этих бесполых существах все сложнее разглядеть отца своих детей.

— Мой дядя купил жене Lexus, когда та залетела. Между прочим, от него.

— Это неоднозначный поступок.

— Быть мужчиной в 2023 уже неоднозначно, — Оля хватается за поручни, когда мы проваливаемся в очередную воздушную яму. — Ну что за дорога!

Самолет трясется, я автоматически представляю, как он падает. Бог сбивает боинг из рогатки. Люди — неприятные личности. Мы лишь сборище неприятных личностей, напалмом выжигающих природу и друг друга.

Когда я болела анорексией, одна Оля писала мне: «Как ты себя чувствуешь?» Не дежурная одноразовая озабоченность, а практически еженедельная рассылка. «Как ты себя чувствуешь?» — на пятый месяц без изменений.

Папа считал, девочке с детства надо указывать на недостатки. Чтобы поработала над собой, исправилась. Ты должна быть лучше, почему ты не меняешься? Потому что мужчины не выдерживают женского успеха — и постоянно ломаются?

Мамины слова после развода.

Мне было некого слушать, некому доверять, я была слишком далеко ото всех. Слишком далека.

Мои ногти ломались, стоило щелкнуть пальцами, но мышцы ослабли, даже рука не поднималась. Был бы член — и он б не вставал. Московская съемная квартира до того осточертела, что было неприятно в ней убираться. Оля писала, я не отвечала: настолько от себя устала, что хотелось вылезти из своего тела и войти в другое. Не в Олино.

Когда она не думает о браке, то думает о деньгах. Сколько надо зарабатывать, чтобы взяли замуж. Антон схватил ее на третьем курсе журфака, продержал за пазухой семь лет и выбросил. Украл семь лет молодости — считай, четырнадцать лет всей жизни.

Оля впервые без мужчины в доме, а я настолько преисполнилась одиночеством, что романтическое сожительство кажется обременительным. С холеным тренером флиртую по понедельникам и средам, с потенциальными партнерами — в темноте джаз-баров, у открытого огня мясных ресторанов и при холодном свете кофеен. С пятницы по воскресенье, между учебой и работой. В Буэнос-Айресе не спешат, смакуют жизнь. Оля, мечтавшая влюбиться раз и навсегда, охает и вздыхает, как пенсионерка.

Все-таки мы наивны, да и воспитаны по-другому, из-за чего едва не переругались с турагентом, разведенной белоруской. Как бывает в эмигрантской среде? Вы разговорились по делу, но зачем-то пытаетесь продлить знакомство, стать друзьями по национальному признаку. И вот уже низкорослая блондинка тащит в лучшую пиццерию на свете, где вас обслуживает улыбчивый владелец, с которым она когда-то спала. Ярче зубов сверкает его обручальное кольцо. В полночь, как по волшебству, к Оле вернулась вера в людей:

— Смотри! Они все-таки женятся! После тебя он встретил женщину своей мечты!

— Он и был женат, — белоруска до неприличия невозмутима.

— Твою ма-а-ать...

— Это он изменяет. При чем тут я?

— Европейцы долбанутые.

— Аргентинцы — латиносы.

Главное, им не говорить. Толерантность здесь правит женским маршем и гей-парадом, но итальянские корни негласно почетнее индейских. Мне нравится думать, что аргентинцы и русские похожи смешением кровей. Оля гордится длинной славянской косой, карими татарскими глазами и греческим носом от богатого прадедушки, который лишь единожды любил ее бедную прабабушку.

— Ты обиделась? — Оля кладет тяжелую голову мне на плечо. — Да нормальный у тебя швед! Сексуальный. Правда, китайца жаль.

Чего жалеть Китай, если его все боятся? Австралиец, разрабатывающий дроны для правительства, бубнил про опасность Китая. Мой швед, проигравший выборы, беспокоился из-за Китая, хотя Турция ближе. Гарвард (мама, у него Гарвард!) жаловался, что китайские выпускники заполонили топовые хедж-фонды. Китаец хвастался школой, которую построил в Центральной Африке, но я все равно ему отказала.

Мужчины говорят, что готовы мне все рассказать. Потому что я умею слушать и задавать вопросы. Я загадочная и самодостаточная.

Я без понятия.

Нет ничего, что я хотела бы рассказать. Пусть говорить можно что угодно — люди сегодня не задерживаются.

«You date only powerful people», — шептал Дэниел между поцелуями на танго-шоу. Дэниел достаточно powerful, чтобы взять ложу. Однако нас видели все: накаченные танцовщицы в блестящих платьях, их незаметные партнеры в смокингах, светловолосые немецкие братья-сестры (любовники?) и японские пенсионеры, вооруженные профессиональной фототехникой.

Снимайте!

Мне плевать, как когда-то на мальчиков. Я шарахалась от них в школе, а в универе не пропускала дальше крепкого рукопожатия. Теперь защищаюсь, утверждая власть. Не отрицаю, что подкармливаю эго. Когда нравишься богатым и востребованным, — пусть ты на них и не претендуешь, — автоматически повышается самооценка. В эмиграции высокая самооценка поддерживает как никогда.

Видели б меня бывшие одноклассники! Мне присуждали четвертое и третье место в ежегодном рейтинге «Кому б я вдул». Спустя годы дошла до первого.

С победительницей 2011 года мы убегали от дяденьки, задравшего мне юбку. Выходить из маршрутки не на своей остановке или переходить в другой вагон трамвая было как почистить зубы. Став готом, я пряталась от скинхедов. Они что-то кричали из девятки, потом посыпались наружу. Мама учила меня отвечать по-французски и рисовать восьмерки на льду. По-женски остро заточенными лезвиями. Папа дал мне денег. И комплексы. Сейчас я не думаю, что он злодей, просто рассказывать ребенку про животную мужскую природу, конкуренцию за власть, ресурсы и красивых женщин... как-то не комильфо.

Что, конечно, не отменяет бесчеловечную мужскую природу.

Собаку надо выгуливать дважды в день, а как часто встречаться со шведом, никто мне не сказал. Но я загуглила. Позавчера он спросил по-испански, в котором еле плавает: «¿Quiénes somos?/Кто мы?» Мы долго обсуждали нашу идеальную модель семьи, хотя он из левых и изменял своей бывшей. Он выше на две головы и смотрит мне в рот, даже когда рот закрыт. Подобно Вирджинии Вулф, я заявила, что женщине нужна рабочая комната, в которую ни муж, ни дети не должны входить: убьет!

К сожалению, Дэниелу понравилась эта идея. Настолько понравилась, что после свидания я бросилась судорожно искать авиабилет куда угодно. Из Дэниела выйдет плохой муж и умеренный отец. Мы съедемся, будем жить в разных комнатах, ходить к разным психотерапевтам, делить любой счет пополам. И детей пополам. Жаль, в Европе мало кто рожает больше одного. Придется распиливать.

Я стараюсь идти в ногу со временем, но внутри меня — Великая Китайская стена. Пока мужчины лезут наверх, я ее достраиваю. Однако мой аргентинский таролог, он же швейцарский арт-директор, он же многолетний любовник замужних французских художниц, выразился иначе. «Dear, you`re an avoidant», — но это не он, это карты.

— Ты аннексируешь их сердца, — Оля продолжает меня грызть.

— Иди лесом.

— Я не собираюсь выходить из самолета. Я упаду.

В салоне снова выключили свет. В зоне сильной турбулентности успокаивает, что твоей семьи здесь нет. Ты совсем один.

Я зеваю, меня резко толкают в бок.

— Если выживем, давай сходим на свидание?

— Мы с тобой?

— А что такого? Ты абьюзер, а я жертва. У нас есть потенциал!

— Это я встречаюсь со шведом. Откуда у тебя стокгольмский синдром?

Нас прерывает объявление на испанском и английском. Испанский мы учим с виду усердно, на деле — нехотя. Вынуждаем себя поскорее вернуться домой, но не можем: у Оли нет дома, а у меня — прибежища. В Европе у нас постоянно спрашивали паспорт — и отношение зависело от его цвета. Аргентина, напротив, имеет долгую историю принятия: конкистадоров, нацистов, евреев, троцкистов... потерянных всех мастей и паспортов. Со мной отказываются говорить о войне: закроем тему, давайте радоваться. Или Maňana, что значит завтра или никогда.

Кресло трясет над гористой местностью, я упираюсь ладонями в спинку переднего и пытаюсь кратко сформулировать свое отношение к Богу. Я не боюсь смерти, я боюсь умереть никем. Я должна умереть кем-то. Пусть не с кем-то, но собой.

— Надо было бросить Антона первой.

— Перестань себя критиковать.

В двадцать восемь Оля показывает людям, куда бить. Она как прочитанная книга, которую не дополнят и не переиздадут. В двадцать восемь я забыла, когда по-настоящему любила. Не анализируя совместимость. Не планируя отступление. Последний год (реально последний?) ломала голову, каким должен быть мужчина, от которого я не сбегу. Может, сам дьявол? Вот оно, дно.

Надо перечитать «Ад одиночества» Акутагавы.

Наш сосед поднялся было в туалет, но пошатнулся и плюхнулся обратно. Он толстый, и нам придется перелезать через него на пути к аварийному выходу. Если сидишь у выхода, можно заранее протянуть ноги.

И почему я не беру книги в самолет?

Потому что не до чтения.

Когда в последний раз (реально последний?) читала антивоенные стихи, получила по голове. Боль ударила в глаза. Это нервы.

Мужчины до сих пор шутят о женщинах за рулем, но наш пилот — мужчина, но этой махиной управляет автопилот... Я хватаюсь за поручни. Красные ногти отросли. Колумбийки совершенно не умеют работать с кутикулой. Интересно, когда самолет разваливается, насколько повреждаются тела? Чехов что-то говорил о красе ногтей. Чехов тоже был Антон.

Оля закрыла глаза, молча болтает ногой. В Буэнос-Айресе она сходила всего на одно свидание, после которого не хочет ни с кем встречаться. Без свиданий можно выйти за араба или индийца. Почему люди молчат, когда не надо? Я озябла, хочу попросить плед, но у всех закрыты глаза. Как можно спать, когда трясет?

Через проход сопит потомок эмигранта. Конечно, он счастлив: женщины на этой земле платят за себя и ждут верности от мужчин, которые живут только для себя. Мой учитель испанского прожил с девушкой двенадцать лет, а расстался, потому что она внезапно захотела замуж. За него?!

Да, человеческие отношения уродливы.

С Дэниелом я понимающая, принимающая, неревнивая, невлюбленная. Порой пассивно-агрессивная: хочу на свидание, но выделываюсь. Предложи место, подкрути яйца, побудь не партнером № 2, а мужиком. Знала я одного, который подходил к собратьям и предупреждал: «Сейчас нос в голову войдет».

Зато Дэниел целуется хорошо: неторопливо, с наслаждением. Говорит, я его использую, потому что считаю безопасным. Надо написать, я в безопасности. Это нормально, что я не хочу быть в моногамных отношениях, пока не встречу отца своих детей? Надо записать, чтобы загуглить.

Хочется, как в сказке: увидела и поняла — от него я готова родить. Если завтра третья ядерная, он пригонит самолет. Если самолет разобьется, он его заново соберет. Жизненно необходимо быть одной крови: вдруг придется переливать?

Открываю Tinder, чтобы сделать пару свайпов вправо. Нет сети. Господи, забери меня, я устала убегать!

Моей бывшей подруге брак не мешал хвататься за парней: тех, кто выгоден или нравился мне. Бывают же люди, которые успевают все, только бы не работать. Помнится, мне хотелось ей отомстить. Потом стало жалко. Не денег и времени, а сил и эмоций. Возраст дает о себе знать.

Нам вернули свет.

Оля лезет в косметичку — проверить сохранность лица.

— У меня новая морщина.

— Давай ты забудешь о ней до пятницы?

— Нет, ты только вдумайся! — захлопнув пудреницу, Оля принимается ею размахивать. — Де Ниро стал отцом в семьдесят девять, но в мире нет женщины, которая сможет родить в семьдесят девять. Какой смысл быть феминисткой? Ты останешься ни с чем!

Наверное, стоило подойти к да Винчи из спортзала. Его ревнивый партнер кривляется и закатывает глаза, но вряд ли выцарапает мои. Хотя меня совесть сожрет — и я потолстею. Кому нужны такие драмы? Вдобавок с бисексуалом непросто: со временем ему захочется того, что ты не сможешь дать. Отец моих детей не должен опускаться на колени перед другим мужчиной. Он должен быть атеист? Я открыта экспериментам, но несвободна от стереотипов.

После первой сексуально напряженной тренировки попыталась остыть в театре с чилийским переводчиком, джентльменом и монархистом. Ультраправым, уверенным в своей правоте. Испанскую монархию он не застал, ничего из нее не вынес, поэтому ищет счастья на обратной стороне Луны. Людям нужно то, что нельзя получить. Невозможное безопасно.

Мы снижаемся ровно: этот воздушный коридор строили немцы.

— Но они не рожают!

— Твой любимый аргумент.

— Они нам по гроб обязаны!

— Мы не бегаем по лесу с Калашниковым.

— Израиль?

— У евреев не равенство, а необходимость.

Наш сосед покашливает: вряд ли понимает русский, но уши-то у него есть. В принципе, евреям тоже дан выбор: в Буэнос-Айресе есть район Палермо Ботанико. Там синагога и сплошные ортодоксы: если видишь мужчину с пятью детьми, на нем обязательно будет кипа.

Мы приземлились, я чувствую колеса под ногами. Внутри потряхивает, и нет спасения: я бросила принимать антидепрессанты и, в отличие от местных, не курю траву. Девочки из зала не брезгуют прямо в раздевалке, между силовыми и кардио, туалетом и шкафчиками. Я отстегиваю ремень и поднимаю рюкзак с пола на колени. В столице рюкзаки носят на животе: лучше быть беременным, чем ограбленным, — но на Огненной Земле безопасно. Заключенным некуда бежать.

В ухе звенит, телефон оживает, Facebook поздравляет с днем рождения, предлагает отследить бездарно прожитые годы.

— Мы не разбились? Оль, это нормально, что я ничего не чувствую?

Не найдя расческу, она пропускает через пальцы выбившиеся из косы пряди. Я замечаю, что мы самые молодые: в проходе стоят зажиточные пары за пятьдесят и парни за тридцать с рюкзаками вдвое больше моего. Последние с виду не заняты, но им не до нас: взвалили посильный груз на широкие плечи, готовятся нести его в гору, на ледник. Я хочу стать мужчиной, чтобы почувствовать себя целой и ценной. Влюбиться, чтобы спрятаться.

Дэниел написал: спрашивает, что я думаю про клуб, в котором была с другим. Кажется, Дэниел для меня закончился. Он хочет стать премьер-министром, и он прав. I date only powerful people. Им есть, что рассказать, а я собираю истории.

На выходе из аэропорта нас встречают облака, опустившиеся на вершины гор и крыши автомобилей. Много пикапов, но дышится легко. Мало выхлопов, и нет залпов орудий. Мы не воюем с Антарктидой. Аргентинцы и чилийцы недолюбливают друг друга, но тюрьма уже музей. Приходится быть свободными.

Даже дороги на этой дикой земле выглядят лишними.

— Почему женщины проигрывают в любви? — я чешу голову, от холода на ней зашевелились волосы. — Оль, я хочу, чтобы мы победили.

— Ты же против войны!

— Здесь есть Uber?

Парни, среди которых и бразильцы, и мужики, расходятся по автобусам. Счастливых забирают свои. Оля выхватывает у меня из рук телефон:

— Нет, я поверить не могу! — она крутится, снимая видео, — Ушуая! — и крутится, — Край земли! — и замирает. — Эй, ты чего плачешь?

 

Обложка: нейросеть Midjourney

---

* признан в РФ иностранным агентом

** признан в РФ иностранным агентом.