Елизавета Гарина. Картинка бесстрашия неизменна

Елизавета Гарина окончила физико-технический факультет БФУ им И. Канта. Пишет стихи и рассказы с 2011 года. Публиковалась в журналах «Артикуляция», «Кольцо А», «Ямма», на порталах «Солонеба» и «Точка.Зрения». Живет в Калининграде.

Борис Кутенков: В стихах Елизаветы Гариной происходит временная метаморфоза, связанная с чувством утраты коллективного: «перекручиваешь время-столбняк — / где-то там впереди мать, Лена, Варя, / и маленький „я“ собирается в прах». Трудная, человечески порой бессильная, но эстетически небесплодная попытка возрождения дорогого — с привлечением элементов личной мифологии и фольклора, с трансформацией личного переживания в акт космогонии, — дает поэзии Гариной абсолютную власть над реальностью.

 

***

пустынно-тихо в дневниках улиц —
предсмертьем первого сентября
ветер сорвал каникулярные оры 
и понес дисплейный свет от глаз
к щиткам, эполетам, погонам, 
что кокардой строят военкомы, 
моросят рыже-красной слезой —
прозрачной и чистой, как вопль матери
после смерти деда, 
известия о его смерти, 
утаенное от нее ее матерью, —
установление непрощения между ними —
молчание, равное детскому непониманию,
грусти и тоски муравья в заморозках межсезонья,
медлительность взрослых людей,
обретших в формалине принятого решенья
боязнь не застать другую тишину,
пока эту высвечивает детский плач 
из комнаты дальней
в городе дольнем
немого двора —
стертого с лица места, — жаждущего
моим существованием быть 

 

Бабочка

1.    

В окне твоем темно. Не спишь
и свет не зажигаешь,
возле луна стоит, делая знак молчанья.

Глаза привыкли к темноте, 
и в комнате, ставшей шаром,
над столом-строкой бабочка трепыхалась.

Все спят. Ты ж не можешь
забыть жизни тетиву, зовешь — приходят —
кто любил, а не любила кого.

2.

Она села на десять ноль девять,
знала стрелка, с кем по пути.
В ноль двенадцать крылья белели
узкой полоской циферблатной оси.

Секунда, застряв в часовом механизме,
растерянную нежность клюет.
Бабочка — улетела — в синкретизме
узрел времени поводок. 

Хрупкий, зыбкий, шестерня круговая —
перекручиваешь время-столбняк —
где-то там впереди мать, Лена, Варя,
и маленький «я» собирается в прах.

 

У твоей больничной постели 
    
— «Ты обещаешь?» — «Обещаю.
Я тоже умру».
— «Честно?!» — «Честно».
(не единственно.)
— «Мама, а почему тебя две?
К одной клонятся архангелы,
за другой закрывается дверь.
И обе скользнули в глазной проем,
оставили иероглифы
не расшифрует и сон,
уже упал в него, но
и там с тяжестью тела —
весы накренились в явь —
падаешь да все на лопатки:
под защитой рентгена
в туннелях, где действует рай,
как в поворотах
коридора, что кажется, везут
с одного операционного
стола на другой 
в равновесии ребер
смотреть на землю и не мочь
поднять глаза —
и тут, и там ангелы 
живут невесело и бедно
в изображении 
глаза расслаиваются,
создают семейство берез —
испытание от Варвары-Красы
и я не мог тебя найти,
но и здесь, как до себя,
в матери выбирал
из рук выбегая
строчками по простыне
морщинам больничного тела,
синхронным переводом 
в тело свое
сотнями тысяч смертей —
недвоящихся, 
немножащихся 
ни при каком угле зрения
других — как вы,
сидящие в моих глазах».

 

Голуби-солдаты

                                   Э. Юнгеру

и слетятся на мой балкон
солдаты-голуби
голуби-солдаты
такие как есть 
с оторванной ногой
душой
с культями
с костылями
вместо крыл
и засрут его
красными яйцами и куличами
ХВ ВВ
ХВ — забыл?

поедят хлеба попьют вино
потолкуют за жизнь погогочут и — 
полетят 
как Дедал
летал 
сыном после
дантовским кругом
массу стирая к нулю
день за ночь
клевать рисовую кутью
курью
на всю нашу ораву

приношением
к прошлому возвратятся:
в скрип качелей ор детворы
в эхо советского недоустройства
словно колодезь вина
где и увидишь
тьму —
не глазом захваченную —
высвеченную
дагерротипом
партизанского братства
Вы — братство или аббатство?
ВЫ — ?

летают — неслышно
латают — невидно
просвирно
правят рабочий мир
станков
кривошипов времени
человеческой хромотой
изжившей свой век
голубиной чести
божьей болезни
неподтельной глубиной

 

ДОМА — нет

поначалу они как голуби запертые на чердаке 
всё суетились всё кружили всё искали
лазейку выход дыру а потом успокоились 
небо над их головой успокоилось ил осел 
поняли они что нечего искать там
куда они забились в дыру и есть он
стали оседать как ил в мутной небесной воде
выходить по одному по половине по четверти 
один заблудившийся упал в вентиляционную трубу
попал к нам и назвался домом 
так прямо и сказал ДОМ
а еще сказал что нет его а мы повторили 
«ДОМА — нет»
высказались без лишних стигматов 
сказали 
прямо 
не обнесли перелетными метафорами
некому прилетать все его братья в чертогах
за нашим умом
вспоминать что он сказал нам еще
НАС тоже нет

 

***

Как хозяйка уберет со стола скатерть
и стряхнет человекокрошек
но перед тем обернется —
почудится ей —
в глубине дома смех и беготня
давно повзрослевших детей
и развернув скатерть увидит
зацепившийся за ворсинки пепел
но повторно трясти не будет
аккуратно сложит на четыре залома
и положит сверху стиральной машинки 
на потом до завтра

а завтра мы еще раз для нее повторим этот забег
и будем радоваться и хохотать как дети
и снова она стряхнет скатерть
и полетят человекокрошки а пепел
на ворсе останется 
в сложенной скатерти
что лежит поверх стиральной машинки
смеется и плачет он
и она вспоминает
как качала в животе
потом на руках потом в горе
потом в стиральных яслях
как кружились и падали крошки
превращались в слезы ея
превращались в пепел ея
превращались 
в ея
и выбегали из ее рук в человечьи

 

Дом-сад

яблонь яблоками ветви касали до земли
был кожист сок и пылью заобветрен
чудовищно росли в край крапивной зги
замшелой дрожью обнимая за коленки
за яблони ноги, мамины новые сапоги
будто сидели в той самой грязи, ангелы на ветке

трое пар глядит на плода нежное свеченье 
от ветки ветричка к яблочка щеке идет
голосом птичьим, волной разобщенья,
стекает видевшим воздух взахлеб 
у муравьиной травы комариной ограде
стоит мамаяблоня в тетропаке, во мне кожурой 

мы себя отнесли куче барахла и навоза
мы оставили все — мы остались там;
если спали — где же луч подорожный? —
когда стая изразы сжевала фаянс? —
умерли мы — и возродить где угодно
мамуяблоню можем в отстоявшихся корнях 

 

***

— Что нам снится? Куда мы идем? —
как бывшая Ленина — хранилище капищ.
И повсеместно признаки измены:
дома, кольца, копья, истины.
— Что говорить — сказал и — сделал;
не нужно искать совпадений
                                                  гиены глистной.

Столбы. Холмы. — Где наш теперешний дом?
Оглобля сохи, не выученная жить переменой
каски, коляски, супруг молодой 
да смущенный
заколачивает зубы ногой, а они, 
межпроч, не из добротной пластмассы.

— Как же он чудно говорил о карете,
о деве речной, 
да о граде в затуманную пропасть, 
как жалко, как живо, 
                       цветочек ей рисовал
да только попросту перевел краски.

— И плывет тот мирок в рисунок Тима,
Тимоши —
мальчика больного опухолью мозга,
пикетом отцовской селезенки —
в те лагеря за ювенильной рекой, 
где еще не раз проткнут птичку,
но прежде выжгут сказкой глазки. 

Вот и все. — Вот и нам — всё: колени 
прикрыть и больше не скакать и не прыгать,
не базарить похабно, предгрозово,
не сбежать в другое болото иль озерцо, 
                          как краснокнижная выдра.

— Где ты, Тимочка, как тебе, чаво,
как там в даль паруса уходят,
как в глаза смотрят и отводят 
                    не свои — твои грехи?

— Поздно. Лучик уж осекся —
преснопряная жизнь колотит в бока
и журчит жеманно плутовка душа, 
                     словно ей и без нас жить охота.

— Поздно выйти, поздно
                                  руки на сердце сложить
все мы не мы всех позабыли 
и нам на раны эти браслеты из слез,
протоптавшие тебе бескрайний берег, 
может быть, носить и за честь.

— Аминь, Ассоль. Аллах Акбар. Же диез, сестричка,
караван отчалил — дорога пуста,
а значит, скоро назад воротится
чертова жизнь из скупого ларца,
где ни чанки ни чарки — высушенные глаза,
как тени лежат у дороги.
— Нечего им бегать и без нас воровать
эту грязь у кривозеркального мира.

 

***

есть три слова: мама ты я
их понимаю без словаря
к остальным — нужен толковый
ничего общего с миром
кроме

как деревьев корни
текут в Северное море
Лена Енисей Обь
до станции Восход
и обратно до озера «Восток»

не дай же выплыть
оставь на дне котлов
в молочном парном студеном
мне все равно
каким стеклом металлом дерьмом
вынесет в «милость твоя»

мама ты я
три мешка органической памяти
замороженной в нерушимости
твоей

 

Рама

Не золоченую, не отважную,
не дерзкую, не униженную, 
кем была она, юность, — рамою,
а внутри картинка у каждого своя, — бери и неси!

...Когда-нибудь я пойду босой,
и мне кинут в нее на счастье,
бродяжке, бедняжке, бегуну 
во флаконе Живанши и Анданте,
и тогда я припомню золото то —

что мылось в речах президента,
несших улицу в потьма,
жахах динамиков хэви метла, —
и снова вживусь в раму стола:

Аня — три дня после аборта, 
Рома — вчера избил свою мать,
Кристина — бросила ребенка,
второго оставила на асфальте лежать

Вова — очухался от передоза,
Вова — который меня учил летать
на «Аисте» за домом и школой,
Вова — дыру камерного прокола,
вспенив губы, хотел в себя взять...

И сейчас за этим пустым столом
эти люди из вины и таблеток —
мой распятый космодром,
не покоривший ни одну планету, —

узнавание любви во всем:
в форумных бреднях, подъездах —
голос Бога в миганье лампочки над столом;
он, как и ты, отвечаньем предал.

И я хороню мечты о любви к другу,
не ставшим любимым, любовь
к любимому, с которым не смогла дружить, —
знать этот свет и шторы не двигать,
знать счастье, да что значит быть?

Как в фильме про Данилу Багрова:
я скоро рожу, тебя — закопают
в раму, всю ту же, по-любому,
под розариумный стол нам всем падать,
чтоб грузом двести ее удержать на стене.

 

Аннигиляция

оосыы клевера воспламеняют ежечасно:
ни капли смерти — все сочтены —
грудь укрыта бархатом зеленого атласа
под винницей — еврейское кладбище

исчерпало лимит исусовых душ
численность кругом стаканится:
больше некого мертвить и тут
убиенных убивцев жизнью убитых

в моей земле — терракотовая армия
на старославянском житие жито
читает чресь набитый рот закладана
взрывчаткой в базальт веков

прямостоячее в ожидании здравия
на зависть местных голуб ворон
погостна зениток последняя стадия
весть благая летит супостатом 

без срока годности периода распада 
повторяют вернусь обратно
клеткой печени бабочкой души — ссалом
вскроюсь в прозрачный этилен

 

***

по дороге ползет жук
прошли двое
людей,
только двое,
о чем он думал в тот крайний момент?
а он думал — я чувствую(знаю), —
что двое ушли,
а он исчез — 
бескрылый, черный, длинный, как фура, —
почему же мы жалуемся,
когда люди идут по нам? — 
думал он, чувствовал, что думал, — 
знал,
как я 
самого себя 
верой в то, что будет, —
чувство вне умершего тела,
мысль вне импульсного ума —
любовь
жертвой заключена
в каждый след, в четыре стены излома,
в четыре бока
на вечный срок
с видом на могильник.

 

***

в подъезде пахнет травой 
курили — курят — курить будут
в винте лестничных пролетов хохоток
внутри зрачка осознавание
шага кривизны кручения
всех винтов — до ДНК и обратно
к сверлам
            пружинам 
                     шнекам мясорубкам
ко всем шестеренкам истории

— Асоль-соль-соль, куда пошел? 
— по моей голове ползают змеи
змей нет но я чувствую 
под кожей движение их тел:
изранены каналы —
рвы заполнены головами Горгон
в земле скользит их запах
травой пахнет цвет их глаз

они не шипят — они стонут
их порубил Георг но победу не спрятал
и теперь в глюках приходят
к отцу сыну брату — не святым
причащенным затяжкой одной —
чтоб собрать свои переломы тобой 
закрутить полость 
           и мерцать тоже тобой

бескрышность — отсутствие боли —
уже действует яд —
руины из земли вздыблись
в их брюшине дыма клубы
страх и над ним запах свободы 
правды ее небесно-голубой 
одна она здесь бесстрашна
                        одноглазая Кассандра:
трава 
           выветривается
в памяти
картинка бесстрашия неизменна

 

Обложка: нейросеть Midjourney