Полина Апрелева. Сон о неизбежном

«Одна моя знакомая однажды сказала, что все искусство делалось на коленке. Я посмотрела на свою коленку».  — рассказывает о себе Полина Апрелева. Она публиковалась в журналах «Прочтение» и The Village в рамках опен-колла с журналом «Незнание». Ведет телеграм-канал «коробка».

Артем Роганов, Сергей Лебеденко: Эта короткая, местами нарочито туманная история действительно напоминает сон или очень подробный анекдот, рассказанный человеком на грани нервного срыва. Причем эффект достигается не столько за счет сюжета или супер-открытого финала, сколько за счет многочисленных синтаксических повторов, сбивчивой интонации повествователя, который то оговаривается, то вдруг резко меняет ритм. Но рассказ все равно целостен тематически, что подтверждают системные отсылки к Пушкину, Достоевскому и другим классикам. Пожалуй, «Сон о неизбежном» — это такой новый сюрреализм в словесной форме, литературная картина «Сон, вызванный чтением „Медного всадника“, за секунду до пробуждения от конца света».

СОН О НЕИЗБЕЖНОМ

«Был городок предельно мал,
проспект был листьями застелен.
Какой-то Пушкин или Ленин
на фоне осени стоял..»

Борис Рыжий

«…Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон»

А. С. Пушкин. Медный Всадник

Наступила ненастная осень. Осень плевалась (в) и нервничала (на) Женю. Женя жил в городе, который своим уставшим историческим телом упирался в реку. Река была еще более нервной, чем осень. Осенью река превращалась в безумную неконтролируемую воду, несущую собой хаос. Хаоса Женя не любил. Любил он порядок, структуру и понятность. Понятность же, структура и порядок не любили Женю, а потому никогда не попадались ему на жизненном пути. Путь был сложный. Сложный настолько, что у Жени начинали сдавать нервы, и он сам превращался в осень — даже если была весна, зима или лето.

Женя выругался матом на моросящий дождь — СУКА! — нет, в куртку, шепотом — «сука…» — и осторожно зашагал в сторону дома, мимо одного из памятников Ленину. Ленинов в городе было девять — в каждом районе свой, и один главный Ленин в центре, на площади. Площадь была разделена на владения — один кусок Ленина, другой Пушкина. Пушкин же в городе был один. «Один, как гость случайный, задумчивый, но не печальный». Печальный был Женя. Женя шел, сдуваемый ветром, в сторону дома. Дом же никак не приближался. Приближалось только непонятное ощущение какой-то катастрофы. Катастрофа же заставляла себя ждать, как ждут затянувшейся зимой лето.

Так же и Прасковья ждала Женю дома. Дома, где они жили вместе уже несколько лет. Лет, которые Прасковья потратила на эту бессмысленную возню. Возню, которая, как думала Прасковья, гарантирует ей любовь, счастье и хоть какую-то определенность. Определенность же не любила Прасковью, как Женю не любили понятность, структура и порядок. Порядок теперь казался Прасковье недостижимым — мутным, заляпанным стаканом с кружочками чая или кофе на внутренних стенках — грязным. Грязными были и мысли Прасковьи. Прасковья думала, как бы лучше разойтись с Женей, который напоминал ей всем своим поведением нежаркое, никакое, непохожее на себя лето.

Прасковья тоже любила ругаться на хаос и погоду матом. Матом таким, который Жене даже не снился. Снился ему обычно Ленин. Ленин с Ленинского района во сне бежал в Ленина с района Орджоникидзе, потом этот двойной Ленин бежал в Ленина Чкаловского района, тройной Ленин бежал в Ленина Октябрьского района, Ленин-Л-О-Ч-О бежал в Ленина Кировского района, Ленин-Л-О-Ч-О-К бежал в Ленина Железнодорожного района, Ленин-Л-О-Ч-О-К-Ж бежал в Ленина Верхнего района, и в конце Ленин Л-О-Ч-О-К-Ж-В со всей дури влетал в Ленина, стоявшего в центре, на площади. Площадь моментально превращалась в маленькую тарелку, потому что на ней стоял огромный ЛЕНИН. Ленин-гибрид, таящий в своей медной груди всю мощь коммунизма. Коммунизма, который Женя не увидел в Советском Союзе. Союз рухнул, а Ленин стоял прямо посреди площади и глядел на Женю поначалу с насмешкой. Насмешка вскоре уходила с лица Ленина, и он кидал свою кепку, которую держал в левой руке, прямо на Женю. Женю кепка придавливала, как дождь под конец августа придавливает лето.

Этот сон мучил Женю давно. Давно предвещал ему какую-то катастрофу. Катастрофу, которую он чувствовал всем своим желудком. Желудок Жени был чувствительнее сердца. Сердце больше напоминало желудок — поглощало еду и поддерживало жизнь. Жизнь же настоящая билась в желудке, который сотрясался, отбивая пульс. Пульс в районе живота тоже мучил Женю, как будто говоря, что всё вообще с ним не так, как должно быть. Быть или не быть — с Прасковьей — думал Женя. Женя решал быть. Быть очень быстро превращалось в не быть, как только он встречался с ней глазами, горевшими сорокаградусным летом.

Прасковья ждала его на пороге дома, готовая выплеснуть с невыносимой решимостью то, что придумала. Придумала же она то, что им нужно разойтись, разъехаться, больше никогда не возвращаться друг к другу под предлогом нехватки телесной близости, потому что цели у них вообще-то разные, противоположные, несовместимые. Несовместимые даже на уровне разговоров, которые умирали, как только рождались. Рождались же они в основном в ней. В ней! В ней! В ней! В ней рождались, а в нем умирали. Умирали, как никогда не запланированные дети. Дети, которые могли бы стать продолжением разговора. Разговора, который затеял Женя, не состоялось. Состоялась только катастрофа, которую предвещал сон с Лениным, соединенным из всех Ленинов города, как июнь, июль и август  соединены в лето.

Как только Женя занес кинжал своего «не быть», а Прасковья приготовилась говорить то, что придумала, река, сдерживаемая каменными спусками, окончательно разнервничалась и вышла. Вышла из своих берегов, разломила каменные спуски, закричала Женино — СУКА — нет, не шепотом — СУКА — и понеслась через площадь, разделенную между Лениным и Пушкиным, в город. Город, который своим историческим хрупким телом упирался в реку. Реку, которая снесла Пушкина. Пушкин потерял свою голову. Голова Пушкина поплыла в бурном потоке, разбухла от воды и врезалась в дом, где Прасковья и Женя почти решили больше никогда не видеться. Видеться придется, как будто шепнула голова Пушкина и тихонько, но настойчиво втолкнула Женю, стоявшего на пороге, внутрь дома, заслонив собой проход. Проход был загорожен, и это была катастрофа. Катастрофа масштабнее, чем та, которая случилась со всем городом, затопленным, как дождливое лето.

Женя обернулся и увидел в дверном проеме неестественно разбухший нос Пушкина. Пушкина, которого он уважал. Уважал долго, но теперь возненавидел. Возненавидел он и реку, и осень, и Ленина, и памятники, которые делают не пойми из чего, и закричал — СУКА, НЕТ! — не шепотом. Сука обернулась Прасковьей. Прасковья закричала тоже не шепотом — таких матерных слов Женя (и автор) не знает. Знает только Прасковья. Прасковья, нелюбимая Женей. Женя, нелюбимый Прасковьей, как Пушкиным нелюбимое лето.

Город отошел от катастрофы. Катастрофа сошла на нет, как только кончилась осень, и река успокоилась, заползла в свои берега, замерев подо льдом. Льдом же покрылась заслонившая вход в дом Прасковьи и Жени голова Пушкина. Пушкинская голова растаяла и расслоилась, и на пороге дома Жени и Прасковьи появился…

Обложка: Арина Ерешко