Анна Маркина. Окутанные ливнем золотым

Анна Маркина родилась в 1989 г., живет в Люберцах. Окончила Литературный институт им. Горького. Публикации стихов и прозы — в «Дружбе Народов», «Prosodia», «Юности», «Зинзивере», «Независимой Газете» и др. Автор книг «Кисточка из пони» и «Сиррекот, или Зефировая Гора». Финалист Григорьевской премии, Волошинского конкурса, премии Независимой Газеты «Нонконформизм». Член арт-группы #белкавкедах.

 

ОКУТАННЫЕ ЛИВНЕМ ЗОЛОТЫМ

 

 

***

Были ночи плотные и кручинистые,
домочадцы меркли во сне непрочном,
на задворках вымазали горчицей
березняк и травы, и сквер у почты.
Мы, худые, с выраженными ключицами,
отражались в окнах веранды дачной,
и в зеницах луж, и глухих колодцах,
по карманам шарили незадачливо,
будто что-то из них прольется.
И душа, душа — один всплеск мозаичный,
к телу горестному привязанный.
А вокруг октябрь, деревья тлели,
и заборьи зубы губами вязовыми
прикрывали гниль и свое старенье.
Стерегли аптекари долговязые
дубью кожу, календулу, почки вербные,
запасали для плачущих жен пустырник.
Что нужней всего, уходило первым.
Но хранимы китайские шлепки с рынка,
пережившие столько, что и меня… наверное.

 

***

Растаем все — вонзенные, сквозные,
под залпом слов из горловых мортир,
о, неба, снега взмокшие связные,
таящиеся в гробиках квартир.

А кто тут отскоблен и безупречен?
Мы астры, мы завянем, мы умрем.
На обреченность переходит речь моя
и лопается мыльным пузырем.

Кирпичный лес, возросший полукружьем,
огнями запечатанный во мрак.
Я сторож, что поставлен без оружия.
И видит враг. И сам себе он враг.

 

***

Я попалась. Ты осален.
Сифа. Вода. True-ляля.
Снег лежит — большое сало,
чернохлебная земля.
Я маасдамовый, я норный;
эволюционный крен.
С гордым видом корабля
тазик наш вплывает в новый
год две тысячи N N.
Кружка где? Взревем трехкратно:
«Сила, счастье на века!».
Майонезные пираты,
Мандариновы войска.

 

***

— Итак, — приступил барышник, — вот этот стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить.

Борис Виан

Представляешь, как же так можно, скопом?…
Пока в небе шла выпечка облаков
с солнечным сиропом,
на земле проводили аукцион,
торговались за стариков.

Публика была собранна и строга,
то и дело с табличкой вытягивалась рука –
лишь бы, лишь бы не проморгать
подходящего старика.

Был один превосходный лот:
грузный и серый, как кашалот…
Но ушел, к сожалению, за бесценок.
Приобрел его хозяин дорогого особняка,
посадил в углу
в декоративных целях.

А еще запомнилась (даже страшно,
как же годы бывают злы!)
неудачливая актриса, вышедшая в тираж, но
сохранившая стать и отзвуки благородства.
Некрасивая дама взяла ее мыть полы,
чтобы та оттеняла ее уродство.

Были двое (пара) — просили не разлучать.
И за них все поднимались и поднимались руки
полчаса или, может быть, целый час.
Они, видимо, умудрились набить оскомину,
раз их продавали внуки.
Чья взяла — не помню уж.

Я ведь тоже могла бы купить кого-то,
устроить своей свекровью,
чтоб нудела о времени, о здоровье
да была засохшая, как смола,
чтобы пахла ивой, шалью и молоком,
ну, ты знаешь, просто была порядочным стариком,
я б такую приобрела.

 

***

Ананасы, атлас и анапест — здесь связи нема,
может а, может б, я схожу постепенно с ума,
пахнет так лопухами, так небо желейно, щербато,
что как будто кусок его можно отрезать лопатой.
Посидишь на земле, полежишь — вот такой постоялец,
правда, дуб, потускнев, не шумит, над тобой не склоняется,
только месяц, который мечтает стать летним шмелем,
колыхает на панцире дышащий тьмой водоем,
и безбрежная русская тяжесть склоненных акаций,
и нельзя, как и в детстве, нельзя там пойти искупаться,
потому что с поверхности звезды вот-вот улетят,
потому что отец здесь топил в свое время котят.

 

Триптих

1.

заглянула вглубь
за грудную клетку,
посмотрела под, под другим углом,
а там бабочки на вертеле над костром,
мокнут носом клюющие рыбаки,
и такуууущие холода, пробивающие все лета,
и стреляет, стреляет, словно из пистолета.
я такое не то, такое не оправдавшее
ни строки,
что меня и любить не стоит,
а надо.

2.

И если земляника, то пускай
не у тропы, не под сосной пушистой, -
у рельсов или кладбища, где полдень
так легок, будто взбит он из белка
и с сахаром, желток же запечен.
Чтоб горечь наложилась на душистость,
чтоб все — в компоте, даже черноплодка.
Еще с цветами приносите пчел.

3.

Разойдется — закрепишь булавкой,
деньги кончатся, сваришь рожки,
так пружинишь себе понемножку,
и кольцо с умеревшей руки
уже отдано на переплавку
в потерявшуюся сережку.

 

***

Пытаешься, пытаешься распутать
в себе большую правду, но в глазах
такая вдруг проскальзывает смута,
что стыдно человеку показать,
как будто был ремонт в тебе загадан
как снег из лета, ждал его, сбылось:
явилась бестолковая бригада,
обои налепила вкривь и вкось,
но если взгляд смотрящего заточен,
он распознает, как ему ни ври,
что стены под ажурными цветочками
искривлены и полны червоточин,
а трещины расходятся внутри.

 

***

Цвет, мой свет,
был маковый, астровый, апельсинный,
больше нет,
что-то бледно-плотное, парусинное,
что-то здесь,
в коленях, в щиколотках, в сосудах
просто взвесь
соль и взвесь от земли и наверх… повсюду.
Ты со мной
был листом на ветке, тополем на обочине,
лед и зной,
тополь срублен, лист опал, как и листья прочие.

 

***

На земле — просыпанный порошок.
Ты стоишь на нем и стоишь некрепко,
будто вынут землю, как табуретку,
в тот момент, когда ты прочтешь стишок.

И ты смотришь в мир, боязливо, мрач-
но с любовью все же, смешной и щуплый,
А зима приходит тебя прощупать,
но с диагнозом медлит, как юный врач.

Она мечется век от жильца к жильцу,
и мелькает халат ее между нами,
и ты видишь, что делать с тобой не знает,
по ее встревоженному лицу.

 

***

Зима — как чудище озорно,
статичной музыки Матисс,
меня, укутав по сезону,
впевает в мутный свой мотив.

И, примостившись на диванчик,
гляжу, бесхозное дитя,
как мысли мертвых одуванчиков
на землю влажную летят.

 

***

не хватит духу так и жить беречь
на линиях развешенную речь
гримаски на случайном фотоснимке
до сердцевин продрогшие простынки
читавшие под телевизор спят
щенки в коробке горсточка опят
из рыжины какой-то кочевой
к стене ногами к шкафу головой
все случай вот и выходка ведра
уехавшего ночью со двора
куда бог весть на кашлявшей копейке
под соснами пронзает муравейник
хвоинка наклоненного луча
сквозь теплое безмыслие молчать
как пятиклашка на осколке лета
застуканный отцом за сигаретой

 

лодочная станция

Затянет окна, замерзнут раны,
ва-банк, играем твое-мое,
сезон забытых катамаранов,
у самой пристани вмерзших в лед,
а кровь все крутится час за часом
во мраке тела — почти стендаль,
не проясниться, не докричаться,
где тормоз, газ, вообще — педаль,
хозяин где, тот очкарик ушлый,
снега растают, вернется зной,
покойся паки, смотри и слушай.
Ни зги не видно за белизной.

 

***

Пока декабрь от слякоти разбух,
Пока часы бьют в барабаны времени,
Приблизиться на вытянутый слух,
Короткий взгляд, подснежное волнение,
На комнату, на локоть, прошептать,
Что мир, как мальчик, ждущий на продлёнке,
Провел по полю белого листа
Еловые каракули зелёные
И человечков. Это я и ты,
Как мишурой покрытые хребты,
Стоим под снегом, что от ветра прядает,
Окутанные ливнем золотым.
Приблизиться. Быть рядом.

Иллюстрация на обложке: Manny Rodriguez