Авраам Б. Иегошуа: «Я пользуюсь славой писателя для того, чтобы влиять на определенные ситуации»

Недавно не стало А. Б. Иегошуа (Алеф Бет Иегошуа) — одного из самых известных в мире, наряду с Амосом Озом и Давидом Гроссманом, современных израильских прозаиков. В газете New York Times его назвали израильским Фолкнером, но в России он был мало известен: несколько его книг выходило в разное время в разных издательствах и лишь в последнее время началось их масштабное издание (и переиздание) в петербургском «Лимбус Прессе».Среди вышедших был и его самый известный роман «Господин Мани». Это семейная сага, охватывающая шесть поколений семьи Мани и широкую географию: от Греции и Польши XIX века до оккупированного нацистами Крита в середине века ХХ.

В память об авторе мы публикуем разговор главного редактора «Прочтения» Полины Бояркиной с А. Б. Иегошуа о его отношениях с русской литературой, важных для него темах и текущей литературной ситуации в Израиле.

— В ваших текстах поражает контраст между их сжатым описанием, данным в аннотации, порой напоминающим даже детектив или триллер, и самим текстом, неспешным, рефлексивным и глубоко философским. Это сознательный прием?

— Сюжет очень важен для меня. Можно сказать, что «Преступление и наказание» — это детектив, но это не детектив, потому что известно с самого начала, кто убийца. Безусловно, я пишу сюжет, работаю над тем, чтобы сделать его достоверным. Есть разные примеры: у Достоевского один герой обязательно должен встретить другого во что бы то ни стало, это происходит механически; у Толстого проходит время, прежде чем что-то произойдет.

У Достоевского движение сюжета происходит искусственно. Но он все равно как-то оправдывает себя движением идей. Я не думаю, что манипулирую с помощью сюжета. Книги отличаются друг от друга. Всех писателей можно жестко разделить на две категории: те, кто описывает определенный мир, например, Аарон Аппельфельд, Уильям Фолкнер. И писатели предмета: у них нет определенного мира, но у них есть предмет и время от времени они его меняют. Я автор предметный, и поэтому один мой роман от другого отличает структура и то, как она работает в тексте. Для меня не существует мира, который мне нужно вновь и вновь исследовать.

— Вы как-то сказали, что русская литература — это своего рода основа для вас, а какие авторы и тексты особенно значимы?

— Да, это так для меня и авторов моего поколения. Мы выросли на Гоголе, Достоевском, Лермонтове, Тургеневе, Бабеле, Чехове и еще раз Чехове. Чехова все время ставят в израильских театрах. Переводчики русской литературы великолепно знали русский язык и сами были писателями и поэтами. «Война и мир» была переведена одной из лучших наших поэтесс — Леей Гольдберг. Это удивительное сочетание. Один из величайших переводов на иврит вообще — это перевод пушкинского «Евгения Онегина», сделанный Авраамом Шпионским. Ему даже удалось передать некоторое звучание русского языка на иврите.

Основная проблема для меня соотносится с концептом Джона Стайнера, ученого, преподавателя Оксфорда, который написал книгу «Достоевский или Толстой», как бы предполагая, что обязательно нужно сделать выбор между двумя направлениями русской литературы. Не знаю, правильно ли это и есть ли другие направления. Я начал с большой любви к Достоевскому, он был для меня близок наравне с Кафкой, Камю, но с возрастом я увидел недостатки его письма. И в то же время увидел величие Толстого, особенно в его больших романах. А недавно я прочел воспоминания его жены, где она пишет, что не любит «Воскресение», видя его слабость, — это любопытно.

— А какова литературная ситуация в Израиле?

— В нашей стране писателей действительно много. Есть множество писательских курсов, даже в университетах. И в этом контексте я не знаю, становится ли писательство менее значимым для людей наравне с другими развлечениями вроде кино и телевидения. Русская литература была базой для нашей литературы. Традиция литературы на иврите берет начало где-то в конце XIX века — она очень молодая. И иврит создавался наравне с литературой.

Иногда я думаю, что если бы мне нужно было начать свою карьеру писателя сейчас, я бы этого не сделал, потому что происходит резкое развитие литературы. Жизнь книги на полке в магазине очень коротка — три недели для бестселлера. Когда я выпустил книгу, она стояла в магазине долго, она привлекала внимание, появлялось много критических отзывов. Я старый человек, я сделал свою работу, и мне не нужно больше беспокоиться.

— Следите ли вы за молодыми писателями? Что вообще происходит в этом плане сейчас в израильской литературе?

— Немного. За теми, которым около сорока лет. Многие из них сейчас преподают в университетах. Я первый автор, которому предложили преподавать не потому, что я был ученым, но являюсь писателем. Сейчас такое часто встречается, в том числе есть преподаватели поэзии. И это очень здорово, потому что казалось, будто проза прикончит поэзию.

Расцвет нашей поэзии пришелся на 50-60-е годы XX века, а потом случались моменты, когда ее, можно сказать, и не было, но сейчас есть много поэтов, которые не ждут, что стихи будут продаваться огромными тиражами. Они рады и сотне экземпляров. Иногда они сами платят за печать. И происходит возрождение поэзии. Мне кажется, что поэзия всегда была авангардна по отношению к прозе. Литература может развиваться, пока поэзия создает новые смыслы, новый язык, новые ощущения. Я начал писать в конце 50-х, и я помню, что поэзия того времени была для меня ориентиром в работе над прозой.

— А каковы основные темы современной израильской литературы?

— Израиль — лаборатория многих конфликтов. Конфликты, самоидентификация и другие связанные с этим вещи дают широкий простор для интересной литературы. Израильско-палестинский конфликт. Холокост. Он встречается постоянно, даже у тех, у кого нет связи с Холокостом через семейную историю. Это очень удачная тема. Можно делать все что угодно, так как катастрофа была столь грандиозной, исчезновение людей было столь множественным, что вам ничего не нужно выдумывать (например, история разлученных во время Холокоста мужа с женой, где муж потом находит другую жену, а старая возвращается). Это был такой хаос в человеческих отношениях, и это дает возможность для множества комбинаций, многих сюжетов.

Конфликт с Палестиной невероятно важен для меня. Я знаю, что происходит, и я все время думаю о каких-то альтернативных решениях. Наша страна стала ультраправой. Я воевал и никогда не видел столько ненависти и презрения к арабам, сколько вижу сейчас. Левые окончательно прекратили свое существование и не предлагают никаких альтернатив. Я возвращаюсь к этой теме снова и снова. Я не думаю, будто мое творчество может что-то изменить, но пишу статьи и пользуюсь славой писателя для того, чтобы влиять на определенные ситуации.

И в то же время складывается удивительная картина: есть люди, которым не нравятся мои идеи, но они продолжают читать мои книги.

— Вы с Амосом Озом, Давидом Гроссманом и Меиром Шалевом придерживаетесь одних политических взглядов и даже воспринимаетесь как некая единая группа. А есть ли что-то в их творчестве, близкое вам?

— В определенном смысле. Каждый, безусловно, уникален. Но есть критики, которые пишут о книгах нашего поколения и видят сходства, как мы видим их у предыдущих поколений. Предшествующее поколение было поколением Войны за независимость. Десять крупных фигур. Например, Самех Изхар, Моше Шамир, Хаим Гури, Биньямин Таммуз… И когда мы читаем их сейчас всех вместе, то видим сходства. И я думаю, когда возникнет некая перспектива после нашей смерти, люди скажут, что, несмотря на наши творческие и биографические различия, все равно найдется какой-то один общий мотив для всех.

— А какие авторы предыдущего поколения важны для вас?

— Израильская литература очень молода. Мне было трудно ее преподавать, когда я только начинал это делать. Было легче говорить о Достоевском, Толстом или Флобере, потому что иврит менялся слишком быстро. Например, Гнесин [Ури Нисан Гнесин — прим. ред.], Бренер [Йосеф Хаим Бреннер — прим. ред.] — вы наверняка не знаете их имен, и многие израильтяне не знают — их книги не найти в магазинах. Есть один автор, оставшийся в памяти, великий основатель, это Агнон [Шмуэль Йосеф (ШаЙ) Агнон, нобелевский лауреат 1966 года — прим. ред.]. Его мощь состояла в том, что он сочетал религию и литературу. Он был религиозным автором. Все другие были атеистами, антирелигиозными, борцами с религией.

Случай Агнона феноменален. Как вы можете знать, иудаизм агрессивно настроен к творчеству. В католицизме, в христианстве в целом, столько создано в искусстве, церкви полны искусства. Гоголь был религиозен, Толстой верил в Бога и задавался вопросами, Достоевский все время возвращался к вопросам веры. В иудаизме нет творцов среди религиозных людей. Единственным был Агнон. Хорошо знакомый с религиозными текстами, он в то же время был великолепным рассказчиком. И он был — и остается — для нас источником вдохновения. В начале моего творческого пути я был под большим его влиянием.

Вопрос отношений религии и искусства проблематичен для евреев. И то, что сейчас мы видим огромное количество творцов в разных областях, связано с секуляризацией евреев. Моментально возник творческий поток. До этого они существовали рядом с тем же Микеланджело во Флоренции, но ими ничего не было создано.

А. Б. Иегошуа родился в 1936 году в Иерусалиме и жил в Хайфе. Он изучал ивритскую литературу и философию в Еврейском университете, а затем получил степень преподавателя. Преподавал в средней школе и университете. С 1963 по 1967 год жил в Париже и также работал преподавателем. В последние годы жизни был профессором литературы в Хайфском университете.

Наиболее известный как писатель и драматург, Иегошуа получил несколько престижных литературных премий, в том числе премию Израиля и Бялика, и является одним из самых известных израильских авторов.

Ему присущ особый дар улавливать настроение современного Израиля. В стиле, который получил название «анти-поток сознания», он исследовал животные инстинкты, которые угрожают цивилизованным людям, их изоляцию друг от друга, от сообщества и от самих себя.

Фото на обложке: Reuben Castro