Закрытый клуб: регистрация или вход с паролем | выключить рекламу
 
 
Светлана Сачкова:

Текст: Анна Делианиди

Светлана Сачкова — писательница и журналистка, сотрудничала с журналами Allure, Glamour и Vogue. Живет в Нью-Йорке. В 2020 году вышел ее третий роман «Люди и птицы», который, по словам Александра Стесина, продолжает гоголевскую традицию в русской литературе, сочетая в себе обыденность и гротеск, привычное и странное, страшное и смешное. О персонажах новой книги, о том, можно ли совмещать журналистику и писательство, а также о том, что значит быть автором в России и в Америке, со Светланой Сачковой поговорила Анна Делианиди.

 

— Ты была редактором Glamour, писала для Vogue... Есть ощущение, что это — два отдельных, не соприкасающихся мира: мир текста в глянце и мир художественного слова?

— Такое ощущение есть, но только потому, что в последние годы глянец, как мне представляется, переориентировался на то, чтобы публиковать максимально понятные тексты для максимально большой аудитории. Так было не всегда: достаточно вспомнить статьи в журналах «Столица» и «Афиша» начала двухтысячных или эссе, которые появлялись в американском GQ и журнале The New Yorker с самого их основания и практически до конца двадцатого века. Многие из них можно назвать настоящей литературой. Когда в 2003–2004 годах я была корреспондентом «Большого города», я старалась писать так, чтобы каждая моя статья стала фактом литературы, и уже гораздо позже с той же мыслью работала над текстами для ресурса «Батенька, да вы трансформер». Насколько у меня это получилось — другой вопрос.

— А как ты стала глянцевым журналистом?

— Это произошло само собой: написала сначала одну статью для журнала, потом другую, а затем устроилась в штат редактором. Но, работая в глянце, я все время думала о том, что если бы я была посмелее, я могла бы делать то, что делает, например, Елена Костюченко, которой я бесконечно восхищаюсь. Писать о важных общественных проблемах в России попросту опасно для жизни, поэтому я и выбрала нишу, в которой могла зарабатывать деньги текстами о новых фильмах и книжках и брать интервью у звезд кино и шоубизнеса. Но мне бывало за это стыдно: иногда у меня возникало ощущение, что «настоящие» журналисты смотрят на меня свысока.

— Как получилось, что ты училась в Нью-Йорке, потом была журналистом в России, а теперь снова живешь в Америке и учишься в магистратуре?

— Я закончила Нью-Йоркский университет в конце девяностых, затем вернулась в Москву, проработала журналистом почти двадцать лет и в итоге снова переехала в Америку, где уже спустя какое-то время осознанно поступила в магистратуру. Человеку за сорок, который переехал в другую страну и хочет начать жизнь заново, довольно сложно выстроить социальные связи на новом месте, особенно если он писатель. Программист может пойти работать в корпорацию, где он будет окружен другими программистами, а писателю логично пойти учиться или работать в университетскую среду.

— Есть дальнейшие планы на PhD и преподавание?

 
“
— Для меня цель учебы в магистратуре — не сделать академическую карьеру, а влиться в контекст того, что происходит в американской прозе, и найти единомышленников, к которым можно будет обращаться за советом и фидбэком на тексты.

Пока я жила в России, я даже не знала, что такое бывает. А в Америке это нормально: здесь принято собирать мнения разных людей и очень долго работать над текстом. Как правило, если американский автор закончил роман, он его не закончил: на самом деле — работа только началась. Сначала он ищет агента, который становится его первым редактором: часто он несколько лет переписывает роман вместе с агентом. Затем, если книгу покупает издательство, редактор оттуда тоже может попросить автора переписать текст, причем не один раз. Мой преподаватель рассказывал, что получил на свой первый роман положительный отзыв от пяти агентов. Из этих пяти он выбрал того, кто был настроен к роману максимально критично, — потому что, как он сказал, с его помощью можно было круче всего доработать текст. Вот эта готовность к долгой и тяжелой работе с не гарантированным результатом стала для меня откровением.

— Ты когда-нибудь скучала по глянцу?

— Мне не приходится особенно по нему скучать: я продолжаю что-то для глянца писать, да и круг знакомых сохранился, мы продолжаем общаться. Что касается разных приятных бонусов вроде поездок в Париж, когда тебя заселяют в пятизвездочный отель и водят по дорогим ресторанам — это было очень приятно, но сейчас для меня важно другое. Долгое время писательство было для меня тем, чем я занималась по остаточному принципу. Сначала семья, ребенок, потом работа и социальная жизнь, а потом уже литература. Бывало так, что у меня совсем не оставалось на нее времени: может быть, полчаса в неделю я могла посвятить какому-то тексту. А сейчас литература для меня на первом месте.

— Когда ты начала писать прозу?

— Очень давно. У меня вышли три романа: в 2000-м, 2005-м и третий, «Люди и птицы» — в 2020-м. Где-то посередине между вторым и третьим была еще одна книжка, которая не состоялась — сборник связанных между собой рассказов про подростков. На днях я нашла распечатки с подростковых форумов 2009–2010 годов. Когда я писала эти рассказы, я очень серьезно готовилась: изучала молодежный сленг того времени, а также проблемы и ситуации, которые возникали у старшеклассников в школе и дома . Я долго работала над этим сборником, вложила туда много сил. Затем отправила его Юле Гумен, с которой тогда только познакомилась — она и сейчас мой литературный агент. Юле он очень понравился, и она сказала, что быстро его продаст, только нужно добавить еще два рассказа на злобу дня. Когда я их написала и выслала ей полный текст сборника под названием «Школа», ровно в тот день вышел сериал Валерии Гай Германики с тем же самым названием. Нам отказали все издательства, сказав, что Германика тему закрыла. Меня эта история очень травмировала. Есть расхожее мнение, что писатели пишут для себя — я точно не из их числа. Мне важна судьба моих текстов, я не могу писать в стол.

 

— Можно совмещать журналистику и писательство?

— Можно, многие так и делают. Другое дело, что я в этом смысле не очень продуктивный человек: я одновременно пишу несколько текстов, но работаю над ними дискретно. Если сегодня я работала над романом, то уже не смогу переключиться и написать статью. Я всегда спрашиваю знакомых писателей, сколько они работают, и некоторые отвечают, что пишут по восемь часов в день. Меня это потрясает. Максимум, что я могу — три часа в день, дальше у меня просто иссякает мысль и не идет текст.

— Ты думала когда-то про текст из другой исторической реальности? Если бы начала писать, то какую эпоху взяла бы?

— Сейчас я как раз пишу роман, действие которого хочу поместить не в наше время, а в 2016 год, в момент, когда я уехала из России. Мне кажется, что это уже совсем другая эпоха. Я начала писать этот роман по-русски, потому что не сразу включилась в американский контекст. Это ведь очень сложно — писать для местной аудитории так, чтобы им понравилось. Я понятия не имела, за какую тему могла бы взяться, если бы решила написать роман на английском. Так вышло, что пару глав из этого романа я перевела на английский язык, когда готовилась к поступлению в магистратуру, и американцев мой текст страшно заинтересовал. Теперь я этот роман пишу и на русском, и на английском. Честно говоря, голова кругом: и один-то роман написать сложно, а тут получается сразу два.

— Твои русские и английские тексты сильно разнятся по стилю?

— Я заметила, что становлюсь другим человеком, когда пишу по-английски. Язык определяет менталитет — об этом еще Ноам Хомский говорил, но я это поняла на собственном опыте.

 
“
Когда я пишу по-русски и затем перевожу написанное на английский, мой родной менталитет частично остается в тексте.

Хотя это зависит от степени обработки текста: иногда меня заносит, и я сильно правлю, меняю синтаксические конструкции и даже смысл: мне кажется, что так будет понятнее, и в результате от исходника мало что остается.

— Как к тебе приходят герои? Кто в «Людях и птицах» появился первым?

— Первой появилась Таня, и она — абсолютно реальный человек, моя подруга. Я даже ее имя не изменила. Большая часть событий, происходящих с Таней в романе, случились с Таней в реальной жизни, я только добавила к ним происшествия из моей собственной биографии. Митя — тоже реальный мальчик, и собаку Федю я знала лично, а вот Саша — персонаж, собранный из нескольких реальных людей. Но он получился живым, хотя не все воспринимают его одинаково. От многих женщин, прочитавших «Людей и птиц», я слышала, что Таня — это их портрет вплоть до деталей, а вот Сашу им было трудно почувствовать. Зато от мужчин я слышала обратное. Один мой друг рассказал, что рыдал и кусал себя за руку, читая про Сашу, а потом позвонил своему старшему брату, с которым давно не общался. По его словам, он вдруг понял, почему его брат такой, какой есть. Тут может возникнуть вопрос, почему я мало выдумываю и беру все из жизни — даже японская тема в романе не выдумана. Просто жизнь мне кажется настолько интересной, что хочется за ней записывать, хочется сохранить все эти истории, поделиться ими. Разве я могла бы выдумать японскую ведьму, которая прыгает за героем из одной его машины в другую?

— Расскажи про имена: ты сразу и точно знаешь, как кого будут звать или как-то прикладываешь характер к разным именам и выбираешь более подходящее? В целом, имя определяет характер или нет?

— Честно сказать, я не обращаю особенного внимания на имена. Даже на свое: если бы меня звали Катя или Наташа, не думаю, что я бы почувствовала разницу. Но есть сила привычки: понятно, что если я знаю Таню в реальной жизни, то мне трудно представить ее Машей. Выдуманным героям я, как правило, даю обычные, приятные моему слуху имена. Но когда они оживают у меня в голове, когда я к ним привыкаю, когда они становятся для меня настоящими людьми, мне уже сложно вообразить их под другими именами.

— В романе «Люди и птицы» у ветра — стальной голубой цвет. Ты в целом визуал?

— Наверное, нет. Про ветер признаюсь честно: я это выражение подслушала. Ветер стального голубого цвета появляется не только в самом начале романа — в конце эту фразу произносит инструктор по йоге. Когда-то давно я попала на занятие по йоге и так была потрясена всем, что говорила инструктор, что почти дословно записала ее речь. Еще одна цитата — это карлик, появляющийся в моем романе, фантастическое существо, в котором некоторые читатели увидели русского домового, а другие — карлика из «Твин Пикса». Но это, конечно же, персонаж — прямиком из Гофмана. Только одна моя знакомая разглядела это: она тоже писатель, ей уже за семьдесят, и она из того времени, когда Гофман был популярен в России. А я просто зачитывалась им в детстве, и карлик проник в мой текст непонятным для меня самой образом. Как правило, в моей прозе нет фантдопущений, хотя я понимаю, что это сейчас тренд.

— Твой персонаж — карлик. Если это некое проявление Гофмана, как он прижился на московской почве? В целом, как думаешь, имеют фантастические персонажи некую географическую привязку или нет?

— Мне кажется, карлик прекрасно чувствует себя в Москве, тем более что он не одет в камзол с орденскими лентами, как какой-нибудь крошка Цахес, по прозванию Циннобер, и на общем фоне особенно не выделяется. 

 
“
Европейская культура нам близка, поэтому и гофмановский карлик — он очень свой, как мне кажется. Мне бы не пришло в голову заселить в свой роман существо из африканской или индийской мифологии, хотя наверняка кто-то уже так делал.

— «Пропылил ногами мальчик»... «Толстые, будто из жидкого теста, руки»... Откуда такие метафоры? Что ты заканчивала как первое высшее?

— Я закончила Нью-Йоркский университет, философский факультет. Еще тогда некоторые профессора говорили, что мне надо быть писателем, хотя я сдавала им серьезные эссе, а не художественные тексты. В последнее время метафоры даются мне труднее. Возможно, это связано с тем, что я живу на два языка, и мне кажется, что мой русский становится более кондовым, а английский — более свободным.

— Как пришла идея добавить сноски в текст? И уж тем более рецепт?

— В «Людях и птицах» мне было интересно играть с точкой зрения и фигурой рассказчика. Роман иногда вдруг влезает в голову эпизодического персонажа — например, злобной тетки, чтобы показать, что на самом деле она ужасно несчастная, или песика Феди, который вспоминает свою жизнь. Такое уже было у Толстого и Чехова, и это, конечно, большой привет им, но мне было интересно сделать это безотносительно такой вот односторонней переписки с классиками — просто потому, что интересно делать то, чего ты сам раньше не пробовал. Сноски родились из этого же импульса. Рассказчик в «Людях и птицах» — это отдельная сущность, он часто иронизирует над персонажами и пробивает четвертую стену, обращаясь напрямую к читателю, давая ему советы, которые могут пригодиться в жизни, или даже рецепт. Хороший рецепт, кстати: я сама делаю эти бутерброды с кабачками.

— Сложно писать детских персонажей? Чем это отличается от работы над взрослыми?

— Детских персонажей писать сложно — во всяком случае, мне. Я уже не очень хорошо помню себя ребенком, и сын мой давно вырос. В романе, который я пишу сейчас, две девочки — десяти и семи лет, и я изучаю материал по статьям, книгам и фильмам. Митя появляется в «Людях и птицах» не очень надолго, а эти две девочки — полноценные главные героини. Так что работы у меня много.

— А в целом сегодня, когда биологический возраст уже ничего не решает, как ты думаешь, в чем отличие взрослого от ребенка? Мы вообще когда-нибудь взрослеем?

— Я не очень согласна с тем, что биологический возраст ничего не решает. Все-таки от семилетнего ребенка мы не ожидаем, что он будет вести себя и рассуждать, как взрослый. Наоборот, много написано о том, что в средние века, например, люди не понимали, что дети отличаются от взрослых: к ним так и относились — как взрослым, только маленького размера, заставляли работать на равных со взрослыми и так далее. По мере прогресса появилось понимание того, что дети — это совсем другие существа, с другой психикой и физиологией. Но есть и индивидуальные особенности, конечно. Помню, когда я работала в Glamour, я брала интервью у актера Семена Трескунова, которому было тогда тринадцать лет. Он меня совершенно потряс, потому что рассуждал, как много поживший человек, который досконально разбирается в том, как устроен мир. Я ему страшно позавидовала. Когда мне было лет двадцать пять, одна моя коллега сказала: «Свет, а ты, оказывается, еще совсем ребенок». Я явно отставала в развитии, это правда.

— Ты планируешь вернуться к героям своей книги «Люди и птицы»? Дать ход какому-то из сюжетов?

— Пока такой мысли не было, и так очень много сюжетов крутится в голове. Но герои «Людей и птиц» стали для меня очень родными, поэтому, наверное, было бы здорово узнать, как там у них в итоге все повернулось. Мы застали их в точке, когда у них все вроде бы получилось, но хороший конец — это на самом деле не конец. Ровно об этом говорит рассказчик романа, подмигивая читателю.

— Как ты работаешь над сюжетом? Как у тебя в голове рождается история?

— Я знаю, что у некоторых писателей проблема с сюжетом: среди моих однокурсников много тех, кто великолепно пишет, но в их текстах ничего толком не происходит, история буксует из-за красивых описаний или пространных диалогов. Они из-за этого страдают и просят у преподавателей советов насчет того, как строить сюжет. У меня другие проблемы.

 
“
Раньше я писала романы так: мне будто показывали кино в голове, а я его записывала.

Но с тем романом, который я пишу сейчас, вышла неприятная ситуация. В самом начале, когда я написала всего пару глав, меня попросили набросать его синопсис. Я его с удовольствием набросала, даже получила удовольствие в процессе, затем написала первый драфт романа, следуя плану — и расстроилась. Результат меня совершенно не устроил, буду все переписывать.

— Как ты работаешь с текстом в течение дня? Когда лучше пишется?

— Абсолютно точно по утрам — потом я попросту тупею. А еще я легко возбудимый человек: если меня выдернуть решать дела, говорить с кем-то по телефону, то я уже не соберусь обратно, не смогу сосредоточиться на тексте. Поэтому я стараюсь писать с утра, а дела откладывать на попозже. Руководитель моей магистерской программы говорит, что писать нужно три часа в день, прямо по будильнику, и этого будет достаточно, чтобы быстро продвигаться. Я с ним согласна, хотя все еще завидую людям, которые могут писать по восемь часов в день.

— Есть ли у тебя какой-то особенный ритуал вызова вдохновения?

— У меня ритуалов нет. Более того, я считаю, что от них нужно избавляться, потому что они делают автора очень негибким. Я и сама не особенно гибкая, если честно: могу писать только в полной тишине, удобно устроившись на диване или за столом. Но я знаю людей, которые могут писать урывками, пока спит ребенок, или когда вокруг шум и гам, или в метро в час пик. Я так не умею — к сожалению, потому что если бы умела, писала бы больше.

— А что делаешь, когда заходишь в тупик?

— Помогает чтение: я просто начинаю читать книги других авторов. Не знаю, как это действует, но рано или поздно приходит решение. Читаю я довольно бессистемно, повинуясь импульсу, хотя у меня на полках стоит огромное количество книг, которые я собираюсь прочитать. Только что прочла Morningside Heights, четвертый роман Джошуа Хенкина, директора моей магистерской программы. Сейчас читаю «Апрельскую ведьму» Майгулль Аксельссон: мне в целом нравится, но, на мой вкус, в этом романе слишком много фантдопущений. Я не только писатель-реалист, но и читатель-реалист, как сказала моя подруга.

— Алексей Сальников прекрасно написал о твоей книге «Люди и птицы». Ты с ним знакома? Как относишься к его текстам?

— Мы не знакомы лично, но я читала его роман «Петровы в гриппе», и он мне очень понравился. Поэтому, когда возник вопрос, к кому можно обратиться за отзывом на обложку, я сразу подумала об Алексее и попросила Юлю Гумен с ним связаться. А он вместо блерба написал гигантскую рецензию, за что я ему очень благодарна.

— Если в целом смотреть на современную русскую литературу, кто тебе по душе из тех, кто на слуху сегодня?

— Саша Стесин, и вовсе не потому, что он мой друг. Его книжку «Нью-Йоркский обход» я прочла еще до того, как мы познакомились. Роман мне очень понравился, и я предложила Саше сделать с ним интервью. Этому, кстати, я научилась в Америке: там в писательской среде принято помогать друг другу. Потом мы стали дружить семьями. Сейчас мы оба в процессе написания новых романов, которые идут трудно. Саша до этого писал в основном автофикшен, а сейчас работает над текстом с вымышленным сюжетом и главным героем, так что у нас много тем для обсуждения.

— У тебя есть литературный агент в Америке?

— Американского агента у меня нет, так как нет пока готового текста. Нужно сначала закончить роман, а уже потом показывать его агентам — алгоритм именно такой. Редко бывает по-другому, но все же бывает: автор публикует крутой рассказ в литературном журнале, и тогда агенты начинают звонить ему сами.

— Недавно ты провела вебинар в школе Band. Как ты оцениваешь перспективы подобных сообществ и школ? Реально ли за короткое время, без погружения в историю и науку, научить людей писать или все же наличие таланта первостепенно?

— У меня пока нет большого преподавательского опыта, поэтому я могу сказать одно: если бы в то время, когда я начинала писать, существовали такие курсы, мне бы это очень помогло. Безусловно, талант нужен, без него никуда.

 
“
Но за двадцать с лишним лет, что я пишу прозу, я пришла к выводу, что это во многом ремесло. Именно по этой причине средний уровень американского романа очень высок: здесь множество магистерских программ, на которых людей учат, как писать, причем дают именно практические навыки, а не общие сведения об истории литературы.

Есть также множество писательских курсов для тех, кто не имеет возможности учиться в магистратуре: и восьминедельные есть, и полугодовые. Но это не значит, что люди уверены, будто курс за восемь недель сделает из них писателя: нет, они постоянно продолжают учиться, создают писательские группы, чтобы обмениваться текстами. Даже известные писатели состоят в таких группах.

— Если бы тебе предложили вывести пару правил для молодых писателей, что бы ты посоветовала?

— Я бы сказала, что научиться писать связные хорошие тексты может любой. Разумеется, не все эти тексты будут гениальными, но это нормально — гениев не может быть много. И нужно не бояться переписывать. Я когда-то очень не любила редактировать свои тексты — мне казалось, что чем больше редактируешь, тем хуже будет текст, потому что он лишится спонтанности. Но теперь я уверена в обратном: чем больше переписываешь, тем он будет лучше, и все вложения окупятся. Лучше сразу готовиться к долгой тяжелой работе. Бывает, конечно, и по-другому: скажем, Джонатан Литтелл написал тысячу страниц «Благоволительниц» за несколько недель. Но, как я уже сказала, гениев не может быть много.

 
Дата публикации:
Категория: Ремарки
Теги: Анна Делианиди  Светлана Сачкова  Люди и птицы 
Подборки:
0
0
5866
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
Необычные обычные
Июнь 1985 года. Дети, победившие на разных олимпиадах или проявившие себя каким-то другим способом, отправляются в якобы летний лагерь, а на самом деле — в место, где отберут самых подходящих по всем параметрам кандидатов для первого космического полёта на недавно изобретенном, еще толком не опробованном человеком летательном аппарате. В итоге те, кто проходит испытание, остаются для дальнейших, довольно жестких, учений и отправляются в полет, смысл которого (как и количество пилотов) с развитием сюжета неожиданно меняется. 
Энн Пэтчетт. Голландский дом
Новый роман американской писательницы Энн Пэтчетт — оригинальное смешение сказки и семейного эпоса. Судьбы главных героев — брата и сестры, рано лишившихся отца, — оказываются тесно переплетены с историей Голландского дома. Этот фамильный особняк хоть и не населен призраками, но каждый, кто переступает его порог, в каком-то смысле сам становится призраком дома.
Литературный «Ла-Ла Ленд»
Психологические травмы, пережитое и переживаемое психологическое насилие, нездоровые способы борьбы со стрессом и такие же отношения с родителями — все это может показаться тем общим, что объединит героев, вызовет в них взаимную симпатию, которая со временем перерастет в прекраснейшую дружбу. Но герои романа Кристины Двойных слишком близки к реальным людям, а их жизнь — к реальной жизни, несмотря на все литературные условности.
Линь Ихань. Райский сад первой любви
«Райский сад любви» — единственная книга тайваньской писательницы Линь Ихань, с 2017 года возглавляющая список самых читаемых книг в Китае. В последнем телевизионном интервью автор призналась, что описанный в тексте многолетний опыт сексуализированного насилия — ее собственный, но китайская полиция отказалась возбуждать против преступника уголовное дело. Линь Ихань так не удалось проработать травму, и сразу после выхода книги она покончила с собой.
Александр Пелевин: Любовная линия — крайне переоцененная штука
Александр Пелевин — прозаик-метамодернист, сам автор это направление определяет как «инструмент для создания новых смыслов». События его второй книги происходят в закрытом городке Покров-17 начала девяностых: загадочные происшествия каким-то образом связаны с военными действиями, проходившими здесь в 1941 году. Именно за этот роман Пелевин стал обладателем «Нацбеста» — 2021. О своих стихах, прозе и стиле в одежде писатель поговорил с Анной Делианиди.