Дневник читателя: Ольга Брейнингер

В школьные годы многим доводилось вести «Дневник читателя» с краткими описаниями прочитанных произведений. То, что для ребенка было неприятной обязанностью, для взрослого может оказаться одним из важных способов самопознания. Журнал «Прочтение» запускает новую рубрику, в которой известные писатели будут делиться своим читательским опытом.

• Александр Александрович Бестужев-Марлинский (1797–1837)
• Русский писатель-байронист, критик, публицист эпохи романтизма и декабрист, происходивший из рода Бестужевых. Публиковался под псевдонимом «Марлинский».
   
• «Аммалат-Бек» (1831)
  «Мулла-Нур» (1835–1836)

— Чувства человеческие! — произнес Аммалат, отирая холодный пот с чела, — зачем посещаете вы сердце, которое отверглось человечества? Прочь, прочь! Мне ли бояться отнять голову у мертвеца, у которого похитил я жизнь? Ему это не потеря, а мне — сокровище... Прах бесчувствен!

Аммалат дрожащей рукой высек огня, раздул его на сухом бурьяне и пошел с ним искать новой могилы. Рыхлая земля и большой крест указали ему последнее жилище полковника. Он выдернул крест и начал разгребать им холмик; разбил еще не окреплый кирпичный свод и, наконец, сорвал крышку с гроба. Бурьян, вспыхивая, проливал неровный крово-синий блеск на предметы. Склонясь над покойником, убийца, бледнее самого покойника, глядел на труп неподвижно. Он забыл, зачем пришел туда, голова его кружилась от запаха тления, сердце в нем обратилось при виде кровоглавых червей, которые вились уже из-под платья. Прервав свою страшную работу, они, испуганные светом, расползались, сбирались, прятались друг под друга! Наконец, ожесточась, он несколько раз взмахивал кинжалом, и всякий раз немеющая рука его падала мимо. Ни месть, ни честолюбие, ни любовь — словом, ни одна страсть, подвигшая его на убийство, не ободряли теперь на безымянное неистовство. Отворотив голову, в каком-то забытьи стал он рубить Верховского по шее... На пятом ударе голова отделилась от туловища. С отвращением бросил он ее в приготовленный мешок и спешил вылезть из могилы. До сих пор он еще побеждал себя; но когда с страшным кладом своим карабкался вверх, когда камни с шумом обрушились под его ногами и он, осыпанный песком, снова упал на труп Верховского, присутствие духа оставило святотатца: ему казалось, что пламя охватило его, что адские духи, плеща и хохоча, взвились окрест его... С тяжким стоном вырвался, выполз он без памяти из душной могилы и бросился бежать, страшась оглянуться. Вскочив на коня, он погнал его, не разбирая утесов и оврагов, и каждый цепляющийся за платье куст казался ему рукою мертвеца, и каждый шелест ветки и стон чакала — голосом дважды зарезанного друга.

Душа и сердце русского читателя в XXI веке закалены как сталь. Читатель уже видел самоубийство Ставрогина, помнит выражение лица Печорина, отправляющегося на неминуемую смерть в Персию, и не забудет отзвуков красного смеха. Читатель видел «Двенадцать», проходил круги с Солженицыным и все, что только можно, — с Сорокиным.

И тут — Марлинский. Неуемный юношеский пыл в каждой строке, безудержные порывы, «растрепанные волосы, всклокоченные чувства и кипящие страсти» (Белинский). После всей русской литературы, казалось бы, — не читается; и «Мулла-Нур» снова становится на верхнюю полку книжного шкафа.

Сложно поверить сегодня, что в тридцатые годы девятнадцатого века Бестужев-Марлинский был главным любимцем читающей публики. Именно его имя на обложках заставляло Тургенева целовать от радости толстые журналы; благодаря ему Толстой отправлял своего Оленина на Кавказ, наполненный «образами Аммалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей»; из-за Марлинского сотни молодых юношей отправлялись на Кавказскую войну. По словам Тургенева, эти юноши вели себя как воображаемый Марлинский, говорили его языком и держали себя в обществе так, как могли бы его герои с их мрачным, экспрессивным романтизмом.

«Могли бы» — как догадка, как предположение — потому что о настоящей личности таинственного Марлинского ничего не было известно. Вокруг загадочного писателя, то и дело намекавшего на политические интриги прошлого, наказание и ссылку, создавался героический ореол, вплоть до слухов, что он — русский офицер, возглавивший восстание горцев; и даже что имам Шамиль — на самом деле Марлинский, принявший ислам и перешедший на сторону повстанцев. Вне всякого сомнения, Александр Бестужев поощрял и культивировал эти слухи, играя с публикой в прекрасную игру. Как написал Геренбек, элемент мистификации был в принципе свойственен поэтике декабристов — так, элементы самогероизации, создания трагического, жертвенного образа есть и у Рылеева, у Кюхельбекера, — но именно в творчестве Марлинского эта тенденция достигает высшей точки.

Бестужев-Марлинский был декабристом par excellence. В своей блестящей монографии Бэгби пишет о том, что восстание 1825 года и последующая казнь, в последний момент замененная ссылкой, совпали с самим романтическим устремлением декабриста Бестужева к смерти — и накрепко склеенный травматическим опытом образ неразрывности революции, героизма и смерти стал тем самым мотивом, который он воссоздавал, раз за разом, во всех своих произведениях.

Именно это, наряду с болезненным любопытством к экзотическому, ориентализированному русской литературой Кавказу, обеспечило Бестужеву столь шумную славу в Российской империи — не осознавшей и не отрефлексировавшей аристократическое восстание 1825 года, но ощущающей странную горечь и утрату смутных политических мечтаний. В кавказской прозе Марлинского, казалось бы, не было ничего о крушении декабристских надежд — и одновременно было все: вопросы о свободе, о личности и структурах власти, о несбыточности бунта и сладости иллюзий. Загадочный писатель Марлинский разрезал декабристский миф на кусочки, разложил в обратном порядке и создал из них новую картинку, охотно пропускаемую цензорами в печать — но безошибочно восстанавливаемую читателем.

Столь же много, сколь эта изобретательная игра в реальность говорит о приверженности Бестужева-Марлинского декабристской идее, она говорит и о его образе жизни и мысли. Биографы Марлинского не раз замечали, как сложно о нем писать — в первую очередь потому, что сложно нащупать тонкую грань между перформансом и реальностью; точку, где заканчивается игра и начинается жизнь всерьез. И если задуматься — что, как не это качество, может и должно привлечь современного читателя?

Пусть утомленный и обремененный сложностями мира «постправды» читатель двадцать первого века положит перед собой повесть «Аммалат-бек» и биографию Марлинского бок о бок. И пусть найдет в аффективной, но искренней и благородной прозе самого заслуженно и незаслуженно забытого автора девятнадцатого века то, чем пропитана наша реальность, — и то, чего ей так не хватает: образа жизни как прекрасного перформанса — полного героического устремления за пределы самого себя.