Дефицитное для дефицитных

• Андрей Николев. По ту сторону Тулы. Советская пастораль. — М.: Носорог, 2022. — 240 с.

Книгу можно приобрести на сайте издательства.

 

Говорить о сенсации не приходится.

Мы имеем дело с задорным, трогательным романом, дополняющим безбрежную карту находок русской литературы, но уж точно не с прецедентом. Изучать, препарировать, раскладывать на таро можно и ночные облака — так что взять с книги, которая будто только и ждет, чтобы ее впечатали в известный контекст?

Андрей Николев (по паспорту Егунов) — последовательно античный художник. Его милетское многословие объяснимо: филолог-классик, переводчик древнегреческой литературы, синкретик до мозга костей, друг готики и эротики. Человек, впитавший голоса Серебряного века и протянувший руку советской неясности. Трагик, мистик. Один из тех, кого лаконично именуют «жизнетворцами».

«По ту сторону Тулы» — прежде всего комедия превращений, которую с легкостью мог бы экранизировать Лантимос. Трехдневная поездка нарочито интеллигентного петергофца (sic!) в глубину русской жизни (ее здесь представляет тульская деревенька с запрятавшимся внутри «собратом по несчастью»), явно опередила свое время и утвердила в русской прозе неявную, призрачную интонацию хулиганства. Каждое слово, каждая дефиниция здесь оборачивается сомнением: правда ли то, что описывается? Уже с первой страницы задана причуда, синтаксическая каверза:

Три добродушнейшие собачьи морды выставились из-под балкона. Старушечий голос, исходивший из кухни, звал:

— «Лобзай… сюда…»

Читатель мерно теряет почву под ногами, переставая догадываться о том, что ждет его в романе дальше. До последней строки Николев пользуется этим нехитрым приемом — оголенной эксцентрикой слога (поверьте, нет в романе страницы, на которой вы бы не споткнулись о странность) — чтобы подстегивать наше с вами сознание.

Эротика, физиологический гротеск, рефлексия достигают здесь подлинно средневекового размаха. Любая из разыгрываемых сцен романа вопит о собственной монструозности; в ней нет живого воздуха. Если, к примеру, Сергей, один из главных артистов здешнего цирка, принимается размышлять — на свой, на чужой счет, — то размышление его выходит неминуемо ядовитым, античеловечным. Вот пример:

Если бы мои стихи печатались на мышьяковистой серой бумаге, то вокруг каждого стихотворения шла бы печатная подпись: «Осоавиахим. Борьба с вредителями». Мои стихи клались бы на тарелочку, сверху наливалась бы вода, посыпали бы немного сахару… сахарного песку… А от него — смерть мухам, все летят на него и умирают. Трупы валяются по всей комнате. Бабушка веником выметает их, куры клюют мышьяковистые трупы, а потом дохнут. Сейчас и я буду таким. Хорошее томленье, только бы вытянуться поудобнее.

Злость эта родом из французских словесных игр — Жарри, Кено, Рембо, Вольтера, — из античной прозы, не знавшей границ дозволенного, пробовавшей на вкус крайние аспекты жизненного восприятия. Первобытная, забытая жестокость: дети бьют лягушек, играя, но лягушки умирают по-настоящему. Примерно этим и занимается Николев. Его переживание литературы глубоко болезненно — а как иначе, если Китеж оборачивается кутежом, — и оттого прорастающие из него словоформы так сильно напоминают бодлеровские les fleurs du mal.

Последние, кстати, долгое время были настольной книгой Вагинова, ближайшего соратника Николева и его, если угодно, метафизического наставника. Только если автор «Трудов и дней Свистонова» наблюдал в упадке революции трагическую ясность, лакомился воздушными бисквитами, живя на пределе, — и поэзия его есть разбитое зеркало, — то автор «Тулы» сардонически измывался над увиденным.

Такова принципиальная разница.

А конфликт романа вполне тщедушен: старая изящность новой небрежности. Вот, значит, имеется ряд талантливых, свободных, нежных ребят — и всех их обязательно сметут подступающие к горлу перемены. Вырождение — или, что куда показательней, перерождение интеллигенции, — в абсолютно незнакомую форму жизни. Разделение на pro et contra.

На другой же день митрополит Платон был высочайше выслан на Камчатку. Там он немедленно занялся изучением камчатского языка и сделал в нем такие успехи, что уже через месяц в провонявшей юрте, именовавшейся кафедральным собором, произнес проповедь на этом языке перед насильно согнанным из окрестностей камчадалами и алеутами.

Спасение отыскивается в декорациях — лукавства, эскапизма, безверия, остранения. Закупоренный, герметичный космос раннесоветских дач и местных оргий неспроста напоминает «Санаторий Арктур» или «Волшебную гору» — ровно потому, что стена, возводимая между собой и другими, заметна здесь как ничто иное. Чем дольше Сергей игнорирует обступающее его со всех сторон время, тем сильнее оно перестает быть для него контролируемым.

Жуткий случай.

«По ту сторону Тулы» лишен явного сюжета, поворотов-закоулков и какого бы то ни было авантюрного нерва — это сплошное road movie, кино парадоксов, оказывающееся ближе не столько вкрадчивой манере Вагинова и его шкатулочной прозы, но единственному сохранившемуся роману Скалдина «Странствия и приключения Никодима Старшего», вышедшему — по всем законам символизма — в 1917 году.

И там и там парадокс возведен в абсолют, объявлен монархом, наделен властью редких масштабов: переиначивать слог, дробить смыслы, множить интерпретации. И там и там автор как бы отсутствует, утопленный своими же филологическими амбициями. Перед читателем водружена тщедушная мистерия, театр бытовых иллюзий, школярская забава (pere Ubu; pere Ubu!). И там и там экзотика определяет рутину, предвосхищая магический реализм в его хрестоматийном воплощении.

Главное же — в обоих романах ничего никогда не объясняется. Загадка остается загадкой, не отказываясь, впрочем, от сторонних попыток развенчивания. Уединенный космос образует свой личный свод правил, интимный хронотоп, и время, показываемое в романе Николева, едва ли соотносимо со временем действительного советского строительства; это две не пересекающиеся между собой вселенные, заслуживающие одинаково пристального внимания.

— Вы опять смотрите, Сережа, на звезды? А я вот не охотник до них. Это странно, потому что звезды, наряду с Советским Союзом, — единственное место, которым не владеет мировой капитал. Казалось бы, я должен любить их, а вот не могу себя заставить.

— Зачем же заставлять? Вы идете по улице, над пятым этажом блестит звезда. Вы смотрите попеременно то себе под ноги — на панели следы какого-то сморканья, — то наверх, на ее подмигивание. Впрочем, вы неправы, Федя, капитал посягает на звезды.

Формула грусти, выведенная Николевым, показательна: боль плюс злость разделить на время. Игры, увлеченный бег за своим же хвостом кончаются для каждого из героев пустынно-печально: лишением возможностей, будущего, потерей, в конце концов, права на жизнь в новой действительности. И проблема далеко не в том, что Сергей жаждет прошлого, а в том, что само время — практически персонифицированное — к нему охладевает.

Культурой становится «кожаное сидение автобуса»; именно здесь и начинается летопись совершенно другой реальности, к которой Сергей причастен лишь номинально. Его игра завершена, изучена, отдана на эксперименты мистикам и антропологам; дальше бал ведет недосказанность. Капитал ухватывает звезды, и вместо одиноких светил античности над головой мерцает новорожденная планета Владилена.

«По ту сторону Тулы» заслуживает многих похвал, полученных в свой адрес; это взаправду увлекательная книга. Правда, особенно ценным становится то, что возвращение из архивного небытия случилось для нее именно сейчас, в год беспримерной коллективной метаморфозы. Говорить о реализме Бахтина — или же вагиновском упадке — бессмысленно; жанр, в котором действительность диктует свой роман, еще только-только прорезается на устах, обретает звук. И понять его можно в том числе благодаря роману Егунова: едкому, щелочному высказыванию о том, что взаправду рушит жизни, выворачивает наизнанку души. О культуре, замененной сидениями и рычагами. О людях, превращенных в автоматы по выдаче подслащенной воды. О нас с вами, еще не понимающих этого.