Чудо и смерть в Северорыльске

• Кирилл Рябов. Щель. — СПБ.: ИЛ-music, 2022. — 218 с.

Начну с обращения к фанатам Рябова (да, у него серьезная фанатская клика, и это, пожалуй, отличает его от других «молодых» писателей). «Щель» — на данный момент — совершеннейший из текстов Рябова, в котором Рябов на Рябове и Рябовым погоняет. Лучше «Щели» только рассказы «Плохо» и «Пудельмудель». Но они всего лишь рассказы. «Щель» (она же «Дыра») — повесть. 

Эту повесть можно назвать «герметичным Рябовым». Парфенов в своей календарной программе, думаю, произнес бы что-то вроде: «2022 год. Кирилл Рябов создает на тот момент самое свое герметичное произведение — „Щель“. Место действия — провинциальный город, в котором нельзя пить местную водку. Главный герой — сорокалетний актер из бесконечного сериала про ментов. Разумеется, он постоянно пьет местную водку. Лейтмотив — суходрочка и ожидание. Ожидания больше, чем суходрочки, но меньше, чем водки. Впрочем, напитки в повести разнообразны». 

Рябов не видится писателем, который воспроизводит декорации условной хтонической России. Автор «Щели» уже обжил собственный мир, возвел и назвал улицы своего города и поселился в нем. Это справедливо не только для «Щели» или «777», где действие разворачивается на Дальнем Востоке. И Петербург Рябова, ярко описанный с разных углов — от баров улицы Некрасова до проходной Ленфильма в сборнике «Фашисты», — вовсе не Петербург, а пространство Рябовской вселенной, которое просто по случайному совпадению зовется Петербургом и заимствует его декорации. Этот вопрос оставлю для полемики будущих «рябововедов». Сформулирую для них точнее: «Существует ли «Петербург Рябова» или есть только «Город Рябова»? 

Герой «Щели» — актер Кротов, рожу которого десять лет подряд видели в бесконечном сериале «По прозвищу мент». Он будто знаком всем нам, но смутно. Теперь сериал закрыт, и Кротов едет на пробы к большому режиссеру, мэтру Скачковскому. Едет, разумеется, в глушь, пусть и с полумиллионным населением. «Щель» — это и одно из названий планируемого проекта Скачковского, и промежность закадровой героини Тани, в которую влюблен Кротов. То есть герой и живет новой надеждой, и ждет прихода волшебного Эроса в его унылую жизнь. 

Кротов похож на героев романов «777», «Никто не вернется» и «Пес» тем, что ждет чуда. Зафиксирую этим наблюдением интерес Рябова к природе чудесного вообще. Смотрите: в «777» с героем чудо происходит; в «Никто не вернется» происходит чудо, трактуемое как не-чудо; «Пес» — песня о призраке чуда; «Человеку плохо» — о том, что чудо избавления от беса также близко, как и сам бес. Полновесное чудо по-рябовски (в каком-то будущем) перекликается с балабановским «Я тоже хочу». Конечно, сравнивать кинематограф и литературу и уж тем более природу чудесного в них напрямую нельзя. Но речь не о приеме, не о типологии сюжета, а о духе чудесного. И Рябов, и Балабанов не находят никаких ключей к познанию явления, потому что и не ищут их; влекомые загадкой, они любуются самой возможностью чуда. 

В системе образов Рябова часто присутствует друг-трикстер (самый яркий такой персонаж — Гена в «777»). В «Щели» он тоже есть — актер Самошин. Здесь он не только этакий Ноздрев, скотина, которая воспользуется рябовским персонажем и предаст его, но и темное зеркало главного героя — вот что случилось бы с Кротовым, будь он чуть менее удачлив в своем ремесле (или и вовсе эманация самого Кротова, тут уж зависит от интерпретации). Самошин тоже ждет чуда: что его утвердят на роль (хотя его даже на пробы не позвали), — но пьет до белой горячки. Кротов же, как и положено рябовскому герою, плохо держит цель на мушке, тоже пьет, шатается в разные стороны, влекомый туманными призраками и незнакомками. Кстати, незнакомка — еще один характерный мотив Рябова, она то тащит героя в пропасть (как в «Пуделе-муделе» или «777»), то завершает знакомство каким-то безнадежным жестом, который отчего-то вызывает у читателя щемящую тоску (как в «Щели» и «Плохо»).

Рябовские герои живут беспутно, но насыщенно. Порой — как в последний раз, порой — как бессмертные, порой — потому что им просто насрать на себя. Типы эти не строго разграничены; Кротов по большей части относится к последнему. Да, ему почти насрать на себя, но при этом он ждет чуда. Тут-то Рябов и улавливает всю магию существования русского человека. 

За пять или шесть дней жизни Кротов успевает: попытаться переспать с проводницей, попытаться переспать со случайной попутчицей, чуть было не вступить в масонский орден, спасти от белочки одного друга, затем — почти от того же — другого, все-таки пройти странные повторные пробы (но не у режиссера, а у его помощницы, и не пробы, а какую-то фигню), узнать с десяток городских легенд (например, про три туалетные кабинки в клубе, в одной из которых есть дыра, куда можно за две тысячи рублей. вставить член, чтоб отсосали), выпить за Сталина, спасти друга от ментов, поучаствовать в опросе маркетологов о туалетной бумаге, увидеть пяток сюрреалистических снов. И на протяжении всей этой болтанки Кротов будет постоянно проверять «Телеграм», надеясь получить сообщение о том, что Таня приедет. Конечно, она не приезжает и кидает его на деньги. Конечно, Кротов не проходит пробы. Конечно, он не слушает совета и берет воду из рук таксиста-клофелинщика. 

Кротов будто не замечает ураганного идиотизма, который происходит кругом. Чаще — с его непосредственным участием. И вот эта относительно новая для рябовского героя отстраненность, невовлеченность, пассивность даже и делает «Щель» наиболее герметичной вещью писателя. Все-таки рябовские герои чаще пытались работать над ситуацией, что, правда, только усугубляло их положение. Героиня «Никто не вернется» — вообще боец с идиотией мира, боец отчаянный и обреченный. Кротов же палец о палец не ударит. Ему плевать. Кротов ждет только одного: что приедет Таня. Но Таня не приезжает. 

Интересно, что поведение и мироощущение героя меняются в тот момент, когда он приезжает в Северорыльск. До выхода из поезда Кротов дик. Ему не нравятся попутчики. Он рвется трахаться с первыми встречными и драться. Город смиряет Кротова. Есть подозрение, что Рябов писал без плана (и это не упрек) и сменил интонацию, когда присмотрелся к герою. Эта отметка — «вход в кадр» декорации нового для него города — важна, потому что здесь начинается дорога героя к его смерти (или перерождению, зависит от трактовки финала).

И какие же тут правила игры? Простые: смиренный войдет в щель. Не в ту, в которую ожидал. На самом деле Кротов едет расстаться со своим прошлым. С бывшей женой, которая снится и предлагает пельмени и которую он тут случайно встречает. С товарищами-алкашами, идущими по пути пьянство — возможное преступление — совершенное преступление — нарколог — и так по кругу, пока не ворвется в эту череду смерть. С поклонниками: таксистами, многодетными вдовами, хозяевами кабаков и ментами. С призраком матери, гроб которой не хотел помещаться в яму, так что паре человек пришлось попрыгать на нем. С городскими легендами про дырочку в сортире и с вечной дрочкой, которую великий режиссер Скачковский называет жизнью.

Рябов создал мир, в котором герой может проститься с собой через полное отрешение. Он как будто становится настоящим через свою маленькую смерть от клофелина и наблюдение за чужими маленькими смертями. Помощница Скачковского Жанна пишет портрет Кротова и, когда портрет отлежался, подводит итог: «Оформился». Главный герой оформился и снял маску персонажа «по прозвищу мент», маску самого Кротова, который даже в воспоминаниях измеряет свою жизнь съемками: женился между такими-то сезонами, развелся в таком-то сезоне. 

Рябов все время пересказывает жестокие эпизоды сериала с Кротовым: «Самошин играл коррумпированного следователя и серийного насильника в одном лице. Персонаж Кротова в финале эпизода отрубил ему голову. Правда, продюсеру эта сцена не понравилась. Пришлось переснять, просто пристрелить его». 

Убийства и пытки заменяются иными, более приземленными вариантами смертей. Это настойчивое наблюдение автора раскрывает тему (или даже дает ключ к) смерти самого Кротова. Которая, может, и не смерть вовсе. Кажется, точно установить это не смог и сам автор. 

Смерть Рябов воспринимает почти как чудо — понять ее устройство он не стремится и ставить эту точку в конце героя не любит: в «Человеку плохо» Коля избавляется от беса, но в финале повисает на балконе — и неясно, сорвется он или нет, и станет ли срыв освобождением уже подлинным или нет. Еще один пример «двойственности» и открытости смерти у Рябова — рассказ «Фашисты»: как бы расстрелянные герои (мать и дочь, которые в массовке в кино изображают жертв фашистов) бегут от того, чтобы в следующей сцене быть закопанными. Рябов постоянно оставляет своих героев в пограничном состоянии. Его художественный мир — что-то вроде лимба. Весь мир «Щели» для Кротова — уже потусторонний, отчужденный от него в силу «конца» его героя-мента и отсутствия нового начала — новой роли, которую он, скорее всего, не получит. 

Рябов от книги к книге работает над собой. Он сумел использовать в «Щели» все то, что активно разрабатывал в других текстах: ритмичные диалоги, непрорисованные, созданные по принципу необходимой достаточности образы героев, «случайные» анекдоты и байки из городского фольклора, создающие объем и атмосферу, динамику, кинематографичность. Финал (это обычно слабое место прозы Рябова) и сюжетные повороты (порой алогичные в прошлых вещах) стали значительно крепче. В «777» это были скорее сказочные, выбивающиеся из повествования коллизии, больше похожие на явление бога из машины (например, эпизод, где Хлебникова вот-вот порешат бандиты, но внезапно из фургона вылезает «безопасник» банка и разбирается с ними). В «Щели» сюжет выдержан: заряженные ружья стреляют, лишние ружья на сцене не возникают, обстоятельства достоверны. 

Интересно было бы посмотреть, как Рябов справится с эпической вещью. Чтобы в ней было две-три самостоятельных линии, чтобы действие происходило дольше, чем «в считанные дни» (как обычно у него), чтобы книга не влезала в карман. Вообще говоря, всем русским литераторам надо бы объединиться и заставить Рябова написать большую вещь; иначе он, сосредоточившись на небольших романах (а скорее даже повестях), доведет эти свои покетбуки до совершенства, и другим авторам будет просто нечего делать в этой форме.