В тихом омуте реалисты водятся

• Вера Богданова. Павел Чжан и прочие речные твари. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 443 с.

Приближается столетие со дня образования КНР. Компания «Диюй», монополист на объединенном технологическом рынке России и Китая, входящих в Содружество азиатских государств, готовится выпустить для российских граждан новинку — биочипы. Чипы с заранее присвоенным идентификационным номером будут вживлять в тело сразу при рождении, и носителям откроется доступ к океану развлечений и услуг — в обмен на круглосуточный надзор государства. Над новинкой работает группа российских программистов во главе с Павлом Чжаном и Игорем Долговым. Оба — карьеристы, и оба несут по жизни груз проблем: если второй переживает крах бизнеса в родной Коломне, то первый мечтает переехать в Пекин и найти отца-китайца: он исчез, когда Павел был ребенком, еще до того, как его мать погибла и мальчик попал в детдом. А заодно — выяснить, что на самом деле случилось с растлившим его в детдоме Костей Красновым, на чей след Павел нападает в одной из благотворительных поездок по Московскому региону.

Для начала стоит сделать важную оговорку. Издательская аннотация не обманывает: роман Веры Богдановой — в большей степени роман о травме и о ее последствиях, чем рефлексия о мире наступающего киберпанка. Точнее, с антуражем в книге все в порядке: российские дети с начальной школы учат китайский, вместо Пушкина герой цитирует Ло Гуаньчжуна, а с технологической антиутопией борются идеалисты из группировки «Контрас», призывающие к восстанию против репрессивного контроля. И все это — на фоне вечного кризиса и новых девяностых. С формальной стороны к роману тоже не подкопаешься: технологии вроде очков виртуальной реальности и биочипов органично вплетены в ткань повествования, и последствия их использования отражаются на героях и их восприятии мира.

Люди стали ресурсом. С самого рождения каждый миг их жизни был разворован соцсетями, мессенджерами, стримами, подкастами, ТВ и рекламой, генсеками на кабриолетах, психологами в Youku, играми в планшетах, арках, vr-очках с эффектом полного погружения. Ни у кого не осталось времени хотя бы на то, чтобы услышать самого себя. Вот, например, спросила она у старшей девочки, кем та хочет стать, когда вырастет. Сама Соня в одиннадцать уже лечила кукол, выписывала им бисакодил и барбитал по фармакологическому справочнику. Но девочка глянула так растерянно, будто ей предложили решить задачу по тригонометрии, не меньше. Она не знала, чего хочет, ничем себя не представляла без подсказки блогов и отца.

И все-таки антиутопия занимает автора куда меньше, чем сам Павел и история его травмы. Функцию фантэлемента Богданова объясняет в послесловии к роману:

Насилие, в частности над детьми, остается одной из самых актуальных проблем, но, к сожалению, в нашей стране о нем не говорят открыто, в отличие от тех же чипов, которые можно так увлекательно обсуждать на кухне, хоть чипизация и не является (пока) чем-то реальным. А насилие уже есть, оно происходит рядом с нами, но разговоры о нем заминаются с поразительной скоростью. Помню, как меня удивили комментарии к статьям о преступлениях в вышеперечисленных детдомах. Чего там только не было (анонимно, конечно): и то, что у редактора портала обострение, раз он опубликовал материал на такую тему, и то, что это политики виноваты (а дальше про политику), а может, рептилоиды (дальше про рептилоидов), сами дети тоже виноваты, разумеется, потому что глупы и не хотят учиться, и вообще обсуждать нужно бомбежку в Сирии и Украину, вот это важно.

Замечание эмоциональное, и у менее талантливого автора оно обратилось бы воспроизведением насилия на страницах романа в иллюстративных целях. Но писательское мастерство Богдановой выразилось в том, что в качестве двигателя сюжета она использует важный вопрос: как в долгосрочной перспективе насилие и порожденная им травма влияют на жизнь человека? Павел, лихорадочно мечущийся между поисками насильника, токсичными созависимыми отношениями с активисткой «Контрас» и мечтой, которую застило желание мести, похож на неваляшку, которая раскачивается из стороны в сторону и не замечает, что вот-вот упадет с края стола. Месть не принесет ожидаемого облегчения, а надежды потерпят крах — с довольно непредсказуемыми последствиями.

Мало какой из недавно вышедших у нас романов переплюнет по плотности событий «Павла Чжана», да и от «достоевщины» в нем бывает трудно дышать: герои теряют работу и жизненные перспективы, предлагающие помощь друзья загоняют в долговую яму, а на дворе царят новые девяностые с безработицей, продуктовыми карточками и экономической стагнацией.

Крах надежд, психологизм, пристальное внимание к социоэкономической жизни общества — все это Борис Гройс называет отличительными чертами нового реализма в статье, недавно опубликованной в «Художественном журнале». Согласно Гройсу, реализму суждено вернуться в современное искусство — все потому, что герои XXI века примерно так же отторгают реальность, как и их побратимы двести лет назад. Недовольство реальностью может иметь лишь художественное воплощение: «…До тех пор, пока недовольство действительностью не проявляет себя через насильственный протест или революционное действие, оно остается скрытым и, таким образом, предположительно вымышленным». То есть писатели предвосхищают общественные перемены, высвечивая в своих текстах проблемные явления, пока не заметные в публичном поле. Конечно, в эпоху интернета кажется, что все возможные проблемы видны как на ладони, но громкие разоблачения последних лет показывают: если что-либо сегодня и очевидно, так это поразительная способность людей игнорировать преступления, которые совершаются буквально у них на глазах. В такой ситуации писатель делает то, что может: пытается растормошить общество текстами. Проза, конечно, не журналистика, но действует на уровне эстетического переживания — там, куда сухой язык журналистских расследований добраться не может.

Иными словами, кажется, что «Павел Чжан» находится на гребне нарождающегося тренда: отнять реализм у покрывшихся коростой и заразившихся отечественным национал-авторитаризмом «новых реалистов» и дать ему новую жизнь. Рискну сделать еще один шаг и обратить внимание на отчетливо готический характер этой прозы: будущий крах подготовлен травмами прошлого. Как разрабатываемые в романе биочипы обладают неким техническим изъяном, который приводит к летальному исходу, точно так же и травма Павла в конце концов приводит его к собственной гибели.

У этого готического реализма есть еще один существенный признак: множественность точек зрения. События читатель наблюдает глазами то Павла, то Игоря Долгова, то Сони, возлюбленной Павла — и у каждого из героев есть свои надежды, мечты и список претензий к другим, по одним из которых они получат причитающееся, а по иным — нет. Прием множественности точек зрения распространяется по современной литературе со скоростью лесного пожара, и остается только гадать, результат ли это повсеместного проникновения социальных сетей (где точки зрения на одно и то же событие могут быть диаметрально противоположными) или этического поворота, который стал результатом движений #янебоюсьсказать и #MeToo.

Как бы то ни было, остается вопрос: а есть ли надежда? Ответ довольно старомоден, и его дал еще безымянный монах из «Расемона» Куросавы. Узнав, что дровосек украл с места убийства дворянина дорогой инкрустированный кинжал, чтобы прокормить шестерых детей, монах передал ему брошенного ребенка со словами: «Тогда я еще не потерял веру в человечество». В романе Богдановой ребенок тоже становится ответом на мрачные дилеммы реальности: героиня отказывается делать аборт, в то время как Павел, отец ребенка, совершает цифровую революцию. Концовка в духе «Бойцовского клуба»: мир в огне, но хотя бы теперь все будет по-другому.

Или не будет?

Реализм XIX века закончился вместе с выходом авангарда на сцену fin de siecle, ужасами мировой войны и дегуманизацией литературы. Реализм XXI века рождается среди самого тяжелого мирового кризиса и в период политической стагнации. Удастся ли ему стать вестником грядущих перемен? Поживем — увидим.