Опасный водоворот

• Оливия Лэнг. Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют / пер. с англ. Е. Березиной. — М.: Ад Маргинем Пресс : Музей современного искусства «Гараж», 2020. — 384 с.

В предыдущих сериях: британская писательница Оливия Лэнг создает уникальный жанр — сплав автофикшена (или, как она сама называет его в интервью, биофикшена) с эссеистикой; Оливия Лэнг оттачивает владение им; Оливии Лэнг надоедает; Оливия Лэнг делает попытку — не слишком удачную — в роман (Crudo).

«Путешествие к Источнику Эха» сделано в том самом излюбленном ею жанре с триадой «переживание — исследование — контекст». Приятно было бы сказать, что вот, мол, ура, автор вернулся к тому, что получается у него лучше всего. Но нет: «Эхо» написано почти десять лет назад, между «К реке» — травелогом о реке Уз, любви и Вирджинии Вулф — и знаменитым «Одиноким городом» — трудом о великих ньюйоркцах. Описанное в «Эхе» путешествие по Америке состоялось весной 2011 года, а книга увидела свет в 2013-м. Структура этой работы понятна уже из названия: «путешествие» — будут путевые заметки, «почему?» — будет ответ на очередной вопрос. Третья тема задана чуть раньше, там, где напечатано имя автора. Третья тема — это сама Оливия Лэнг.

Что касается причины моего интереса к этой теме, я должна признаться, что и мою семью затронули проблемы алкоголя. С восьми до одиннадцати лет я прожила в доме, где алкоголь правил бал, и это наложило отпечаток на мою дальнейшую жизнь. Читая в семнадцать лет «Кошку на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса, я вдруг обнаружила, что тип поведения, в атмосфере которого я росла, не только назван и проанализирован, но и встречает активное сопротивление. С этого начался мой интерес к тому, как осмысляют писатели проблемы пьянства и его последствий. И если уж я надеялась понять поведение алкоголиков — а моя взрослая жизнь как раз тому подтверждение, — то помочь в этом могли бы как раз свидетельства, отысканные в книгах.

Переживания, опыт, личная мотивация к исследованию — хотя, забегая вперед, скажу, что на этот раз самой Лэнг (или лирической героини Лэнг) в тексте очень мало. Ее описания детских впечатлений, связанных с алкоголем, скупы и безэмоциональны и кажутся даже притянутыми за уши к плотной, насыщенной ткани разговора о писателях и поэтах. У нее — сожительница матери, которая однажды устроила пьяный дебош, из-за чего семье пришлось в срочном порядке сменить место жительства. Три года, один эпизод. У них — десятилетия исканий, депрессий, метаний, позора, преступления, разбитые семьи, болезни, больницы, невозможность убежать от самого себя, расщепление собственного «я», распад личности и даже — часто, у каждого второго — самоубийство как знак поражения в этой борьбе.

Они — это Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Эрнест Хемингуэй, Теннесси Уильямс, Джон Чивер, Джон Берримен и Реймонд Карвер.

Когда я погрузилась в эту массу материала, я поняла еще кое-что. Эти люди были между собой связаны и физически, и регулярно повторяющимися ситуациями. Друг для друга они были вдохновителями, друзьями или сообщниками, учителями или учениками. Реймонд Карвер и Джон Чивер в Айове отнюдь не единственный пример приятелей-выпивох, не уникальный случай рюмочной дружбы. В 1920-х завсегдатаи парижских кафе Хемингуэй и Фицджеральд пили на пару, а поэт Джон Берримен оказался первым подле только что умершего Дилана Томаса.

Иными словами, плавают они разными стилями, а тонут, как выясняет Лэнг, — одним. За основу она берет медицинские справочники, научные исследования о природе алкоголизма, письма, дневники, воспоминания, даже штудии Фрейда — почти десять страниц библиографии — и начинает компоновать материал, рассовывать его, словно багаж, по сумкам и кармашкам на всем маршруте своего путешествия.

По правде говоря, не так уж это самое путешествие и необходимо для книги. Но зато движение добавляет поэтичности и создает особый накал трагедии, потому как страдания героев — от Фицджеральда до Карвера — с какой-то особенной остротой высвечиваются на фоне голубого орлеанского неба, прозрачного ручья Морс-Крик, форелевых речек и заснеженных горных вершин. Разве можно променять этот мир — а Лэнг, Лэнг-внутритекстовая, едет строго по тем местам, где жили и умирали шестеро литераторов, — разве можно променять его красоту на бегство от него, на плаванье в стакане?

Даже четырехэтажное здание аптеки с его красным неоном по скругленному фасаду было прекрасно. Трамвайные рельсы бежали между пальм, и небо залилось странной бледностью, а потом уже потемнело. Я зашла в ресторан «Роял-Хаус» на Роял-стрит и заказала пиво и тарелку запеченных устриц. К шести часам зал опустел. Я поспешила выйти: мимо шествовала джазовая свадебная процессия, все крутили в руках носовые платки и белые зонтики. Это же Сэконд лайн! Новобрачная остановилась, открываясь объятиям человека в красно-зеленом карнавальном костюме и шутовской шляпе. Лицо его было покрыто золотой краской, и пусть он вышел подурачить туристов, всё же я ощутила, что он выражает самую сущность этого города: разношерстный дух карнавала.

Мастерство в описании пейзажей Лэнг отточила еще в «К реке», и тут оно наконец разворачивается в полную силу. Автор будто награждает читателя собственным зрением — своей внимательностью, открытостью, способностью восторгаться. Более того — Лэнг очень хорошо умеет смотреть на те же предметы сквозь чужую оптику. Так, скажем, она берет отрывки из романов Фицджеральда, искусно смешивает их с собственными ощущениями и подвергает анализу — впервые, кажется, по-настоящему демонстрируя талант литературоведа, удивительно проницательного и точного в формулировках.

Однако, возвращаясь к метафоре багажа, стоит сказать, что Лэнг, как метко замечает в послесловии переводчик, далеко не гений упаковки. Материал ее исследования вываливается тут и там, не умещается в сюжет, не влезает в композицию, теряется по дороге. Связки между своей и чужими историями — условные и даже смешные: «я вдруг вспомнила» — дальше биографическая деталь или какой-нибудь текст; «мне привиделось», «я представила», «от размышлений меня оторвало N», я «случайно», «случайно», еще раз «случайно» «наткнулась на X», «внезапно мне привиделся Z». Все крутится вокруг одних и тех же схемок: Лэнг садится в поезд или самолет — Лэнг думает о своих героях, Лэнг ужинает — Лэнг думает о героях; описание гостиницы — мысли, купание — мысли, прогулка — мысли... Затем все заново, как воронка, — и очень похоже на «К реке», и на «Одинокий город» страшно похоже. Не Оливия Лэнг, а Роберт Лэнгдон какой-то.

И в голове читателя порой — да, смешиваются детали биографий, имена жен, сыновей, отцов, места и события. Фицджеральд прилипает к Теннесси, Чивер — к Берримену и Карверу, один Хемингуэй стоит особняком. А может быть, так и задумано, чтобы эти шестеро стали к финалу книги одним целым, собирательным образом гениального алкоголика, путешественника к источнику Эха. И сделано это, может быть, затем, чтобы в финальной сцене на кладбище мы забыли, о ком именно идет речь, — и будто навестили могилы всех сразу и смогли бы скорбеть о них всех и со всеми сразу проститься.

Лэнг выстраивает собственную гипотезу относительно писательского алкоголизма — выстраивает остроумно, через метафору плавания и воды. В самом деле: тут и попытка защититься от тревоги — будто в материнской утробе, и соединиться с самим собой, и балансировать — и обратное желание, желание утонуть. Утопиться в стакане. Недаром в «Эхе» так много описаний ручьев, озер, рек, морей, океана. Это очень «водная» книга — про воду внутри и снаружи, грязную и чистую, мертвую и живую.

В такое место вы могли бы вернуться после того, как испоганили, разодрали в клочья свою жизнь, потакая безудержным желаниям. Всю эту гадость, которую вы натворили там, в прошлой жизни, здесь можно со временем выполоскать, ведь перед вами ландшафт, будто нарочно созданный для неторопливого достижения цели. Глядя, как вода точит скалы, вы можете сжиться с тем фактом, что когда-то разбили голову жене за улыбку, подаренную другому; что вы ударили ее винной бутылкой и жена от разрыва артерии потеряла едва ли не шестьдесят процентов крови.

И сама Оливия Лэнг, как пловец из рассказа Чивера, который она так часто цитирует, плавает туда-сюда между своими героями, временами, местами, свидетельствами. Кажется, будто вот-вот подплывет к разгадке — и снаряжение у нее для этого подходящее, и видит цель она хорошо, и силы рассчитывает, чтобы хватило на последний рывок. Ее собственный, пусть бедноватый, опыт, ее бережное отношение к материалу, ее позиция принципиального неосуждения не позволяют отвлечься и просто любоваться закатом через красивый бокал — речь идёт о катастрофе, о подлинной боли. Лэнг умеет пожалеть без сентиментальной плаксивости, вот что. Она умеет быть нежной даже со скальпелем в рукаве. Умеет сострадать.

И — почти добирается к источнику Эха, ей-богу, почти — несмотря на скомканность последней главы, несмотря на местами детские, cheesy, банальные выводы. Она будто почти доплывает до цели и отвечает на свой вопрос, почти извлекает что-то неприглядное, мерзкое, черное и холодное из глубины водоворота на свет божий — но...

Но в последний момент отшатывается. Отшучивается. Отделывается мотивационной цитатой.

Боится нырнуть в самую глубь и тронуть разгадку руками.

Может, это и правильно.