Шоковая терапия

● Валерий Айрапетян. Пересечение: рассказы, повесть. — СПб.: Лимбус Пресс, 2019. — 304 с.

Малая проза Валерия Айрапетяна появляется чаще в толстых журналах, чем в формате отдельных сборников, и обычно не попадает в поле зрения крупных литературных критиков. Но незаметным Айрапетян кажется лишь на фоне многотиражных романистов и околокнижной шумихи — за годы тихого творчества у автора сложилась вполне крепкая писательская репутация среди коллег: хвалебные отзывы от Андрея Аствацатурова и Павла Крусанова тому подтверждение.

В основе реалистических рассказов Айрапетяна обычно лежит личный опыт. Если расположить все тексты в определенном порядке, сложится биографический путь автора в общих чертах: впечатления от детства в Баку и Армении, переезд в Петербург, учеба в медицинском училище и так далее. Но между лирическим героем и писателем не всегда стоит знак равенства — это вовсе не нарциссический автофикшн, а литература вымысла с разнохарактерными типажами и системой образов.

Сборник «Пересечение» примерно на треть состоит из свежих историй, остальное — избранные рассказы из книги Айрапетяна «Врай» 2013 года вместе с повестью «Дядьки». Все произведения подчинены продуманной хронологии, более того — между ними обнаруживаются общие паттерны, которые представляют отдельный интерес.

Название у сборника, озаглавленного в честь одного из рассказов, точное и емкое — в книге пересекаются старые и новые тексты, яркие южные пейзажи соседствуют с урбанистическими декорациями Москвы и Петербурга, мирный и усыпляющий быт скрещивается с отрезвляющим ужасом. Вся книга построена на игре контрастов, на дихотомии красоты и кошмара, высокого и низкого. Айрапетяновские герои, попадая под действие этого пересечения, испытывают душевные потрясения и, как следствие, меняются.

Так, молодой врач-практикант после расставания с девушкой теряет интерес ко всему, становится ходячим трупом, но во время ночного дежурства вдруг испытывает сочувствие к умершему человеку. Смерть духовная и физическая сталкиваются, и когда герой заматывает мертвецу пробитую голову бинтами, то символически врачует самого себя, делает шаг к исцелению от внутренней черствости. Рассказ так и называется — «Два мертвеца», и в нем, вероятно, находится ключ к пониманию сборника:

Настоящее всегда наступает внезапно, оттуда, из пустоты, когда ты совсем не готов столкнуться с ним.

Встреча с «настоящим» происходит и в других рассказах: этот переломный момент сопровождается сценами смерти или описанием физических дефектов. Но бывают столкновения и более прозаические — персонажи понимают, что их знакомые не те, кем кажутся. Показательно, что осознание подлинной жизни неразрывно связано с дуализмом: мальчик наслаждается беспечностью своего возраста, но мгновенно взрослеет, потрясенный увиденным убийством («Детство»); обычный сеанс массажа сюрреалистически синхронизируется с историческими событиями, и появляется перекличка между бытовой драмой клиентки, пришедшей на процедуру, и великими трагедиями («История Лейлы»); переживая экзистенциальный кризис, мужчина смотрит в окно на роскошную столицу и внезапно замечает собственное несимпатичное отражение («Тяжелая промышленность»).

В этой коллекции противопоставлений необычный эффект складывается из двух историй — после комедийного рассказа «Наставник», повествующего о том, как к провинциальной ребятне приезжает дядя из Москвы, сразу следует мрачная «Практика» — экспрессивный эпизод про врача и студента, делающих аборт пациентке. Еще пару страниц назад мальчишки задорно играли в лапту, а тут — пугающий процедурный кабинет, где прерывают беременность и «дистрактный материал» стекает в эмалированную кастрюльку. Резкая смена настроений вызывает диссонанс: на болезненном пересечении оказываются уже сами читатели, чтобы почувствовать отдаленное эхо тех потрясений, с которыми сталкиваются персонажи. Такая шоковая терапия, возникающая внутри текстовой реальности и выходящая за ее пределы, создает катарсис — через инициацию ужасного/внезапного происходит усвоение маленьких истин, расставание с иллюзиями.

Книга, в которой противопоставление присутствует на разных уровнях, будто устроена по подобию фрактала — эффект контраста достигается с помощью расположения текстов и распространяется даже на мельчайшие образы. Так, случайная семья из рассказа «Паранойя» промелькнет в одном предложении, но все равно будет подчинена общей дихотомии:

Уляшины жили в четвертой, и нельзя было сказать, что они враждовали со второй комнатой — пожилой парой, где муж был глубоко поражен альцгеймером, медлителен и глух, а жена, напротив, быстра и сверхчувствительна к любым звукам, исходившим не от ее телевизора, работавшего день и ночь, как проклятый.

Еще одна характерная черта архитектуры сборника — композиционное и смысловое чередование. От первого рассказа до заключительного меняется ландшафт, герои взрослеют, беззаботность уступает место ответственности, прошлое оборачивается днем сегодняшним. Вместе с этими переменами усложняется и структура текстов — от математически выверенной, но простой симметрии в рассказе «Детство» автор в итоге приходит к трагикомичной, написанной от третьего лица «Паранойе», где несколько сюжетных линий размещены в нехронологическом порядке. Логике этой постепенной усложненности соответствует даже повесть «Дядьки», которая, по сути, собрана из рассказов, объединенных общей рамкой, — рассказчик вспоминает, как в пятилетнем возрасте приезжал к бабушке домой, где за праздничным столом собирались родственники, чьи судьбы — литературный материал.

И если не все тексты могут похвастаться мощным сюжетным напряжением, то в каждом из них уж точно найдутся цепляющие детали: «смерть имела большой стаж, и врачи поникли, как дети, посрамленные родителем», «дисциплина и дядя Наиль отличались друг от друга еще больше, чем атомы водорода и осмия в таблице Менделеева».

Используемые метафоры и сравнения зачастую взаимосвязаны с возрастом и мировосприятием протагонистов — это хорошо видно по рассказам о детстве и отрочестве. В них присутствуют сказочно-мифологические образы, которые потом исчезают с появлением взрослой оптики. О персонаже лучше всего говорит сопутствующий ему художественный троп — своеобразный стилистический штрих-код, помогающий оперативно проникнуть в суть человека. Например, в «Тяжелой промышленности» есть странный оборот, вызывающий недоумение («Грозные, кислотных цветов наряды не спускали с меня своих скрытых и обжигающих глаз»), но позже он объясняется состоянием мужчины, который пьет уже седьмой день и не спит больше суток.
В плане стиля интересными получились те немногочисленные рассказы, где повествование переключается между разными людьми, что позволяет автору совместить несколько лексических пластов. К числу таких удач относится «Реквием по восточному немцу» — в нем рассказчик вместе с семьей прилетает отдыхать на о. Крит (бытовой пласт с метафорами потребления), встречает друга-армянина (колоритная разговорная лексика) и узнает трагическую историю туриста из Германии, чья жизнь подчинена сказочному преданию (соединение социального и мифического). Таким образом, в сборнике обнаруживается еще одно важное пересечение — стилистическое, без которого бы вся продуманная текстовая инженерия оказалась бы мертвой и попросту скучной.