Проверка на порочность

• Дафна дю Морье. Путь к вершинам, или Джулиус / пер. с англ. Е. Матвеевой. ― СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2019. ― 352 с.

Дафна дю Морье — автор, произведения которого можно отнести к разделу литературных guilty pleasures: ее триллеры пусть и не утоляют интеллектуальный голод, но зато жадно читаются за один присест. Дю Морье отмечена ярлыком массовой культуры благодаря голливудским экранизациям да и общей плодовитости любовных и детективных книг, и статус одной из безусловных королев бестселлеров ей подходит безупречно: вы наверняка знаете хотя бы «Ребекку».

Между тем трудно представить фигуру в английской литературе первой половины двадцатого века, наработавшую такую же почву для скандалов, сплетней и домыслов, как Дафна дю Морье. Переодевание в мальчика, обвинения в плагиате, нетрадиционные сексуальные связи — все это в двадцатом веке интересовало публику чуть ли не больше, чем изучение ее произведений. А тем временем излишняя творческая продуктивность дю Морье (это, на секундочку, пятнадцать романов, не считая рассказов, пьес и документальной прозы), а также пристрастие к условно «дамским» жанрам обрекли писательницу на мягкие обложки и стенды в переходах метро. Конечно, всплески переосмысления ее творчества были: например, прочтение через фрейдизм в академических исследованиях нулевых, но, увы, это не избавило дю Морье от клейма автора поверхностного и не нуждающегося в пристальном изучении.

«Путь к вершинам, или Джулиус» (в оригинале, кстати, название звучит как «The Progress of Julius») относится к одним из ранних произведений дю Морье и на русском языке издается впервые. История Джулиуса — это биография осиротевшего во время войны французского еврея, эмигрировавшего в Алжир и позже сколотившего состояние в Лондоне благодаря токсичной амбициозности и пугающему карьеризму. С самого начала автор рисует образ страшно беспринципного собственника — мальчика, готового убить свою кошку, раз уж ему не позволено взять питомца с собой. Дю Морье сходу опрокидывает на читателя ушат недозволенного: в Европе повсюду кровь, голод, на Юге — детская проституция, воровство и разбой. Все элементы девиантного сходятся в фигуре главного героя, и каждый его плевок в сторону традиционных добродетельных ценностей оказывается вовсе не преступлением, а ступенью на пути к финансовому успеху и эмоциональному поражению. Джулиус — красочная иллюстрация метафоры «хождения по головам», причем практически в прямом смысле. На протяжении всего романа он подминает под себя то одного, то другого персонажа, используя каждого человека исключительно в качестве инструмента:

И что бы он ни ощущал — одиночество, тоску, боль утраты, - все это померкло перед охватившим его страхом и облегчением от того, что это не он лежит сейчас наверху, холодный и обезличенный, а кто-то другой, он же, Джулиус Леви, голодный и живой.

Аннотация на обложке преступно возбуждает в читателе предвкушение бессовестно-инцестуального сюжета, но, кажется, это лишь маркетинговый ход: обещанной истории привязанности отца к дочери посвящена только последняя треть романа. Впрочем, этот ход использует и сама дю Морье, когда на протяжении всего повествования сознательно соприкасается со всяческого рода отклонениями и явно пропитывает текст эстетикой аморального. Здесь писательнице нужно отдать должное: для тридцатых годов вынесение на место протагониста безусловно отрицательного персонажа — это явный выход за рамки нормативного литературного поведения. Как и в других текстах, творческим источником дю Морье становится человеческая природа, и здесь автор уходит в дебри шокирующего, провокативного и откровенно безнравственного, будто испытывая неискушенного читателя на прочность. На какой странице примерная католичка отбросит книгу в сторону? Как скоро критики обвинят ее в романтизации монструозного? Джулиус — фактически лакановский Другой: начиная от национальности и заканчивая общей социальной и психологической обособленностью героя. Дю Морье ходит по острию, но явно ограничивает себя, так, например, и не раскрывая природу отношений отца и дочери; читателю остается только достраивать паззл будто в соответствии с собственным уровнем испорченности.

Несмотря на явное новаторство в выборе темы, стилистических экспериментов и формальных изысков у дю Морье нет — она пишет в соответствии с романными канонами даже не двадцатого, а девятнадцатого века, из ухищрений позволяя себе только обрамить историю кольцевой композицией. Младенец и старик оказываею?тся в одной точке, рождение и смерть становятся общим местом:

В его глазах отразилось капризное недоумение, личико сморщилось в извечной гримасе, которая бывает и у младенца, и у хмурого старичка, а откуда-то из глубин его существа вырвался протяжный горестный крик — отчаянный плач новорожденного, который сам не ведает, чего он хочет; старое как мир обращение земного к небесному: «Кто я? Откуда пришел? Куда иду?». Первый в жизни плач и последний в жизни стон. Вдох ребенка и вздох старика.

И все же надо знать, что в библиографии писательницы есть рассказы — абсолютные шедевры, ставшие основой для таких же образцовых голливудских триллеров: «Птицы» Хичкока и «А теперь не смотри» Николаса Роуга. Если принимать во внимание эти примеры, короткая проза дю Морье выглядит ощутимо удачнее и глубже, нежели большая. Ее триллеры — настоящий столп мирового хоррора и детективной литературы, в котором есть все: саспенс, переработанное наследие английских классиков, тревожно сухие диалоги и ужас столкновения с неизбежным и неизведанным. Ко всему прочему, именно дю Морье возродила жанр готического романа, выкопав его из-под завалов эпохи романтизма — и переосмыслив по-своему. Обычно мастерски проработанные, детали атмосферы в «Джулиусе», к несчастью, представлены блекло, и обрекают читателя на трехсотстраничное странствование по картонным декорациям и неумелым диалогам довольно плоских персонажей. В этом — заметно незрелом — тексте чувствуется сырость и поспешность, скачка от клишированных оборотов до стремления вывернуть наизнанку главного персонажа. Тем не менее именно «Джулиус», наряду с другими рассказами и романами дю Морье, выстрелил в лицо законсервированной английской литературы — и, быть может, теперь пробьет трещину в застоялом отказе воспринимать этого автора вдумчиво.