Авангард на Неве

• Андрей Хлобыстин. Шизореволюция. Очерки петербургской культуры второй половины XX века. — СПб.: Борей Арт, 2017. — 504 с.

С каждой страницы этого учебника по истории современного петербургского искусства на читателя сыплется такое количество фамилий, что сориентироваться по ходу чтения оказывается непросто. Второстепенная деталь — отсутствие именного указателя — превращается в проблему конструктивного характера, ведь одни и те же персонажи упоминаются в совершенно разных контекстах, участвуют то в одних, то в других группах и подают себя настолько непоследовательно, что без соответствующей навигации по изданию в нем легко потеряться.

Зато все, кроме именного указателя, в «Шизореволюции» найти можно. Высокое музейное искусство? Тут. Музыкальные эксперименты? Есть. История развития русского рейва? Ага. Рассказ о главных сквотах Северной столицы? Вот, адреса-пароли-явки. Попытка все это осмыслить через термины континентальной философии? Ну, куда ж без этого. Тысяча сносок, сотни иллюстраций, пятьсот страниц альбомного формата, аккуратно заполненные мелким шрифтом, — книга писалась чуть ли не тридцать лет, и автор ни на секунду не дает об этом забыть.

Андрей Хлобыстин, активный участник арт-тусовки Ленинграда времен perestroika, собрал под одной обложкой свои тексты об искусстве конца прошлого века и объединил их хлестким названием, объясняющим, по мнению автора, все многообразие творческих практик этого яркого периода. Виктор Цой, Сергей Курёхин, Тимур Новиков: шизореволюционеры самым неожиданным образом воплощают мечты и искания модернистов начала столетия, объединяя искусство и жизнь в единый поток мифотворчества.

Петербург конца XX века создает идеальный фон для любых художественных жестов, и рядом с традиционными формами высказывания — поэзией, живописью, музыкой — расцветают синтетические виды, такие как создание квартирных музеев, оформление вечеринок для богемы или даже захват заброшенных домов с превращением оных в центры неофициальной художественной жизни. Отдельная категория — мода. Внешняя самопрезентация — один из ключевых способов заявить о себе миру, и создание такого образа, чтобы все удивились и завидовали, — тоже искусство, а в условиях советского дефицита материалов и образцов для подражания — требующее весьма тонкого ума и вкуса. Повышенное внимание к парадному подсказано самим обликом города великолепных фасадов. Может, поэтому здесь и рождаются гении внешнего вида — такие, как «пионер отечественного трансвестизма» Владислав Мамышев-Монро.

В это же время в Москве развивался концептуализм, сосредоточенный не столько на художественном жесте самом по себе, сколько на его осмыслении и интерпретации. Автор посвящает немало страниц критике столичного арта, и в основном эта критика выглядит совершенно несправедливой, но в одном Хлобыстин прав: на фоне соцартистских штудий особенно отчетливо заметно, насколько петербургское искусство занято самой субстанцией творчества. Не нацеленное на фигуру куратора, критика или редактора, оно вторгается в повседневность и превращает жизнь в праздник, который всегда. Сомнений в том, что вытачивание пепельниц, верстка флаеров или переодевание в женщину — это искусство, не возникает у петербургских художников, ведь они и не пытаются отрефлексировать границы искусства.

Ты становился художником не потому, что производил продукцию и имел мастерскую, а потому, что жил, погружаясь в тотальное творчество, не затвердевшее в определениях.

В этом их практики напоминают синкретическое первобытное творчество, где все вокруг фигуры шамана обладает своей эстетикой — и роспись тела, и пляски вокруг костра, и таинственные заклинания, обращенные к богам. Шаманы на Неве создают искусство здесь и сейчас, не стараясь упаковать его в какие-то рамки и вообще сохранить: «фиксация в ленинградских художественных кругах традиционно не пользовалась уважением». Искусство для петербуржцев — то, что делает художник, а не то, что воспринимает зритель, а потому творцу не нужно придумывать философские комментарии, доказывать, что оно не уступает западному уровню развития эстетики, и вообще что-то кому-то объяснять. Программное «неумничанье» ленинградцев дает куда большую свободу, поскольку ему не нужно соответствовать чьим-то ожиданиям: это искусство пира и дружеского сборища.

Этому искусству не нужно соответствовать даже самому себе, иллюстрацией чему служит «главный герой этого повествования — лидер молодёжного авангарда Тимур Новиков». Метаморфозам его творчества посвящена чуть ли не половина книги. Выдающийся организатор, успешный медиаменеджер и огромный талант, эдакий Энди Уорхол ленинградского разлива, Новиков начал с группировки «Новые художники», ориентировавшейся на футуризм, примитивизм, экспрессионизм и прочие дикие -измы, работающие с быстрым мазком и истеричным колоритом. Первые сквоты, первые рейвы, эпатирующий гомосексуализм и, так сказать, магические источники вдохновения — Хлобыстин подробно описывает траектории новиковских исканий: остается лишь удивляться запредельной скорости жизни 80-х. Но уже в конце десятилетия искусство Новикова не узнать, на полотнах главного авангардиста города расцветают традиционные формы и классические сюжеты. Созданный художником неоакадемизм — это современное искусство, противопоставляющее себя «современному» (в смысле «актуальному»). Академия Новикова выступала против постмодерна и воскрешала античные образцы телесного искусства, эпатируя этим публику похлеще, чем заядлые перформансисты: вчерашний революционер подражает «тоталитарному» искусству, воспевает консервативные ценности и православный фундаментализм.

Но никакого противоречия нет, ведь для противоречия нужна изначально заданная идеология, а как раз от создания канона петербургские художники веселых времен тщательно увиливают. Хлобыстин подробно описывает идею «нуль-объекта»: проема в стене, выставляемого в музее как произведение искусства. Объект с ходу порождает количество смыслов, сопоставимое с «Черным квадратом». Этот воздух, который зрители отягощают контекстом и рамками, — прекрасная иллюстрация всего ленинградского искусства. Может, зияющее отсутствие именного указателя — тоже своего рода нуль-объект, указывающий, что имя в карнавальной атмосфере неофициального Петербурга не значит ничего, ибо важны произведения, а не указывающие на них таблички.