Дмитрий Святополк-Мирский. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год

• Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2006
• Переплет, 872 с.
• ISBN 5-98502-035-5
• 1000 экз.

Живая классика в ожившей современности

В 1931 году Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, князь, сын царского министра внутренних дел, литературовед, белогвардеец, эмигрант, лектор Лондонского университета и Королевского колледжа, вступает в коммунистическую партию Великобритании. В 1932-м — не без деятельного участия Максима Горького — возвращается в Россию. В 1937-м за «покушение на шпионаж» отправляется в исправтрудлагерь. В феврале 1939 года колымская земля принимает останки зека, сторожа лагерной автобазы. Дерзкая попытка Мирского пойти наперекор своему времени — и избегнуть при этом жерновов эпохи — не увенчалась успехом.

Впрочем, и наше время, кажется, не слишком благосклонно к нему, вернее — к его «Истории русской литературы с древнейших времен по 1925 год», написанной в Англии в 1926—1927 годах, «лучшей истории русской литературы на любом языке, включая русский», по мнению Владимира Набокова. Мирский не успел (а позднее и не посмел бы ввиду обстоятельств) сам перевести свою книгу, как Набоков — «Лолиту», тоже изначально написанную по-английски. «История» была переведена Руфью Зевиной в 1992 году — в Израиле, после чего вышла мизерным тиражом — в Лондоне. В России на сегодняшний день существует только три ее переиздания общим тиражом всего-то 6600 книг на всю огромную страну! Говорить о его (не то чтобы триумфальном, а каком-либо вообще) шествии по улицам университетских коридоров, о влиянии на умы, семестр за семестром отягощаемые академической наукой, рано, а тем не менее, вероятно, это действительно лучший учебник истории нашей литературы и по прошествии — страшно сказать — восьмидесяти лет.

Дело, конечно, не столько в широчайшем историческом горизонте, распростершемся на тысячу страниц плотного, емкого по содержанию и поразительного по глубине текста, хотя, скорее всего, в наше время подобный труд был бы возможен только как результат слаженной работы целого коллектива самых маститых, но еще не заплесневелых ученых.

Ничуть не снижая уровень филологического анализа, Мирский позволяет себе (не по праву ли рождения?) аристократическую роскошь неприкрытой (и там, где он считает нужным, — беспощадной) оценочности, позволительной — и то до некоторой степени — только литературной критике. Он провокационно совлекает с себя маску академического флегматизма, обнаруживая свои предпочтения, и тем самым предоставляет читателю право или разделить с ним восторг от ловко выявленной сущности препарируемого литературного явления, или же встать к этому явлению в оппозицию, вооружившись фактами не менее — и это главное! — тонких наблюдений.

Например, поэзия Иннокентия Анненского получает такую характеристику: «Надо сказать, что язык Анненского сознательно зауряден, тривиален. Это лишенный красот каждодневный язык — но поэтическая алхимия превращает уродливый шлак пошлости в чистое золото поэзии». Вслед за выводом о том, что «романы и повести» Пильняка можно рассматривать как политический журнализм высокого класса, принявший форму «музыкальной фуги», следует оговорка: «К сожалению, Пильняк слишком туп, некультурен (несмотря на поверхностный лак „символистской“ культуры) и безыдеен, чтобы его концепция русской истории представляла какой-либо глубинный интерес». И если Мирский пишет о «замечательно оригинальном и свежем таланте Марины Цветаевой, совершенно свободном от сомнительных прелестей дамской поэзии», то ничто не помешает ему завершить статью о ней выводом о том, что «ее проза — самая претенциозная, неряшливая, истерическая и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на русском языке».

В читателя как бы вливается со всей своей многовековой мощью и забытой (а то и забитой) красотой живой поток русской литературы, еще не стиснутый намертво узкой трубой вначале «единственно верного» социологического, а затем и «актуально современного» формального подхода. Поток той русской литературы, которую хочется (пере)читать, о которой хочется говорить, о которой хочется спорить. И это несмотря на то, что русский читатель обращается не к оригиналу труда Мирского! Кто знает, может быть, когда-нибудь появится и другой, более тщательный и выверенный перевод, однако и тот единственный, который существует сейчас, кажется, вполне передает живость слога и яростность эпитетов. Пожалуй, единственный пункт, в котором с очевидностью искажена мысль автора так, что «просвечивает» язык оригинала, это довольно забавная ошибка переводчика, кочующая по всем русским изданиям: английское слово «synod», означающее «вселенский собор», переведено как… «синод». Поэтому в главе «Конец старой Московии: Аввакум» две фразы обретают милую нелепость: «Никон пал, и синод собирался судить обоих, Никона и Аввакума» и далее: «Синод 1666—1667 г. осудил Аввакумовы ритуальные догматы…». Разумеется, Святейший синод, учрежденный Петром I только в 1721 году, никак не мог принять участие в оформлении русского церковного раскола.

Философия Мирского — отдельная тема. Для него литература и общественная жизнь неразрывны. Например, он пишет: «Было бы ошибкой считать, что в условиях свободы литература и искусство обязательно переживают расцвет, которого не бывает при деспотизме. Чаще происходит обратное. Когда всякая иная деятельность затруднена, именно в литературу и искусство устремляются все, кто ищет возможность выразить себя в умственном труде. Литература, как и все остальное, требует времени и сил, и, когда нетрудно найти интересное занятие в другой сфере деятельности, не столь уж многие могут отдавать свое время музам». И хотя речь идет о литературном «спаде» после реформы 1861 года, не про наше ли время, равнодушное к книге вообще и к этой книге в частности, эти слова?