Энн Карсон. Горько-сладкий эрос

• Энн Карсон. Горько-сладкий эрос / пер. с англ. А. И. Логиновой. — М.: Издательство АСТ, 2024. — 256 с.

Энн Карсон — поэтесса, эссеистка, переводчица и специалистка по античности из Торонто. В разные годы преподавала в университетах Канады и США, таких как Университет Макгилла, Университет Мичигана и Принстон. Защитила диссертацию по творчеству Сапфо. Карсон является автором двух романов в стихах: «Автобиография красного» (Autobiography of Red: A Novel in Verse, 1998) и The Beauty of the Husband: A Fictional Essay in 29 Tangos (2001).

«Горько-сладкий эрос» (1986) — первая книга Карсон и одна из наиболее известных исследовательских работ, в которой установился ее уникальный стиль — композиционное следование образцам древнегреческой литературы. Это эссе — «широкомасштабное размышление о противоречивой природе романтической любви», основанное на текстах Сапфо, Лонга, Гелиодора, Эсхила, Платона и других античных поэтов и философов.

 

Теряя границы

Собственное «я» формируется у границ желания, а наука о себе возникает в попытках избавиться от этого «я». Но отреагировать на щемящее осознание собственного «я», которое возникает там, куда дотянулось желание, можно по-разному. Бернард воспринимает это как «сведение», стягивание себя при помощи другого, и находит это «странным». Как странно меняешься от присутствия друга, размышляет он. Перемена не возмущает его, но и не особенно радует. Ницше, напротив, в восторге: «ты сам кажешься себе преображенным, сильнее, богаче, совершеннее, ты и есть совершеннее… И не то чтобы оно изменяло наши ощущения этих данностей, нет — любящий и вправду становится другим человеком»¹ («Воля к власти»). Довольно часто любящий куда острее воспринимает себя как личность («Я стал больше собой, чем когда-либо!» — так ощущает себя влюбленный) и ликует от этого, как и утверждает Ницше. Греческие поэты, однако, ликовать не спешат.

Для них изменение личности равносильно ее утрате. Их метафоры, повествующие об этом, — метафоры войны, болезни и телесного распада. Описываемые ими взаимоотношения — нападение и сопротивление. Предельное чувственное напряжение между собственным «я» и тем, что его окружает, — вот что оказывается в средоточии поэтического внимания, и один образ при этом преобладает. В греческой поэзии эросу сопутствует метафора таяния. Сам бог желания зовется «растапливающим члены» (LP, Сапфо, fr. 130; West, IEG, Архилох, 6). Взгляд его «[растапливает] нежнее сна или смерти» (PMG, Алкман, 3). Влюбленный, жертва Эрота, подобен воску (Snell-Maehler, Пиндар, fr. 123), тающему при его прикосновении. Хорошо ли это — таять? Ответ на этот вопрос неоднозначен. Образ подразумевает чувственное наслаждение, однако часто примешивается смятение и беспокойство. Вязкость, по мнению Жан-Поля Сартра, может оттолкнуть сама по себе. Его замечания касательно феномена липкости могут пролить свет на античные взгляды касательно любви:

Именно эта текучесть меня удерживает и компрометирует; я не могу скользить по этой липкости, все ее кровесосные банки удерживают меня; она не может скользить по мне, она цепляется как пиявка. Это всасывание липкого, которое я чувствую на своих руках, дает в общих чертах картину непрерывности липкой субстанции для меня самого. Эти длинные и мягкие нити липкой субстанции, которые стекают с меня до липкой поверхности (когда, например, после того как я опустил в нее руку, я вытаскиваю ее оттуда), символизируют течение меня самого к липкому. Если я погружаюсь в воду, ныряю туда, если я плыву в ней, я не ощущаю никакого беспокойства, так как я ни в какой степени не опасаюсь там раствориться; я остаюсь твердым в ее текучести. Если же я погружаюсь в липкое, то чувствую, что начинаю там теряться, то есть растворяться в липком, как раз потому, что липкое находится в состоянии затвердевания. В одном смысле он предстает перед нами в виде высшей покорности овладеваемого объекта, покорности собаки, которая привязывается, даже если ее больше не хотят².

Эмоциональный («цепляется как пиявка») и едва ли не иррациональный («чувствую, что начинаю там теряться») ужас Сартра перед саморастворением имеет аналоги в изображении эроса в греческой поэзии. Тем не менее, Сартр полагает, что липкость, как и по-собачьи привязчивая любовница, может помочь понять кое-что о свойствах материи и взаимоотношениях собственного «я» с окружающим миром. Испытывая и озвучивая угрозу растаять, которую несет эрос, греческие поэты, вероятно, постигали нечто о своем ограниченном «я», борясь с растворением границ под натиском эротического чувства. Физиология, которую они приписывают эротическому переживанию, предполагает, что намерения эроса враждебны, а влияние — разрушительно. Помимо таяния в этих метафорах влюбленный оказывается пронзенным, раздавленным, обузданным, обожженным, ужаленным, укушенным, истертым, сжатым, отравленным, опаленным и раздробленным в порошок; все эти образы применяются поэтами к эросу и в совокупности оставляют впечатление серьезного беспокойства за целостность своего тела и владение им. Лишаясь ограниченной цельности, влюбленный начинает ее ценить.

Кризис контакта, подобно детскому опыту с текущим меж пальцев медом у Сартра, вызывает этот опыт познания. Больше нигде в западной традиции этот кризис не описан так ярко, как в греческой лирической поэзии, и историки литературы, к примеру Бруно Снелль, на основе этих доказательств отстаивают первородство эпохи архаики. К сожалению, Снелль не привлекает для рассмотрения еще один аспект античного опыта, хотя этот аспект присутствует в его обширном труде и мог бы послужить убедительным доказательством в пользу основной концепции, а именно опыт алфавитного письма. Умение читать и писать меняет людей и преобразует общество. И не всегда легко проследить едва различимый маршрут причинно-следственной связи между такими изменениями и их контекстом. Но нам нужно попытаться это сделать. Существует важный, не имеющий ответа вопрос: случайно ли поэты, которые изобрели Эрота, сделали его божественным созданием и были одержимы им в творчестве, оказались также первыми в нашей традиции, кто оставил нам свои стихи в письменном виде? Или даже так, острее: что эротического в алфавитной письменности? Поначалу вопрос может показаться не столько не имеющим ответа, сколько глупым, но давайте посмотрим на личности первых писателей. Личность для писателя чрезвычайно важна.

Справедливо или нет приписывать авторам эпохи архаики «открытие духа» в той форме, в какой это делает Снелль, в сохранившихся фрагментах их творчества остались несомненные свидетельства восприимчивости, тонко настроенной на хрупкость человеческого тела и эмоций или духа внутри него. Такой восприимчивости в поэзии более раннего периода не наблюдается. Возможно, причина в случайности чисто технической. Лирическая поэзия и свойственная ей восприимчивость началась с Архилоха, потому что его стихи первыми были записаны — как и зачем, неизвестно, — приблизительно в VII или VI веке до н. э. Возможно, и прежде множество Архилохов сочиняли устные стихи о пагубе Эрота. Тем не менее, тот факт, что Архилох и его лирические последователи принадлежат письменной традиции, сам по себе является маркером решительного отличия их от всего, что было прежде, — не только потому, что их тексты дошли до нас, но и потому, что это подразумевает определенные, радикально иные, условия жизни и мышления, изнутри которых они действовали. В устных и письменных культурах по-разному думают, воспринимают и влюбляются.

Эпоха архаики была в общем и целом временем перемен, нестабильности и введения новых порядков в обществе. В политике — рост полисов, городов-государств; в экономике — изобретение и чеканка металлических денег; в поэзии — изучение лирическими поэтами определенных моментов человеческой жизни; в технологиях коммуникации — внедрение в Греции финикийского алфавита; этот период можно охарактеризовать как пору раздробления и сосредоточенности: раздробления больших образований на мелкие и сосредоточенности на их определении. Феномен перехода к буквенному алфавиту и начало распространения грамотности в греческом обществе стали, вероятно, самыми серьезными новшествами, с которыми грекам пришлось иметь дело в VII–VI веке до н. э. Предполагается, что алфавит прибыл в Эгейский регион торговыми путями во второй половине VIII века до н. э. — к этому времени относятся первые найденные памятники греческой письменности. Распространение было небыстрым, а последствия до сих пор исследуются историками³. Так что же привнесла письменность?

Самое очевидное — изобретение письма произвело революцию в технике написания литературных произведений. Деннис Пейдж подытоживает то, как это выразилось на практике:

Основной характеристикой доалфавитной стихотворной эпохи является зависимость от набора удерживаемых в памяти формулировок, которые, какими бы гибкими и подверженными добавлениям и изменениям ни были, в большой степени влияли не только на форму, но и на сущность поэзии. Использование письма позволило поэту сделать единицей сочинения слово, а не фразу; помогло ему выразить идеи и описать события вне традиционного диапазона; дало время приготовить свои сочинения к обнародованию, легче и проще обдумать то, что он собирается написать, и изменить уже написанное. (Fondation Hardt, 1963, 119)

В то же самое время феномен буквенного алфавита породил еще одну революцию, более частного порядка. По мере того, как аудио-тактильный мир устной культуры превращался в мир слов на бумаге, где зрение — основное средство передачи информации, в человеке началась переориентация способностей к восприятию.

Живущий в устной культурной традиции пользуется органами восприятия иначе, нежели тот, кто живет в письменной; и в условиях иной расстановки приоритетов органов восприятия индивид начинает иначе выстраивать отношения с окружающей средой, понимать собственное тело и самое себя. Различия группируются вокруг физиологических и психологических аспектов самоконтроля. Самоконтроль наименее востребован в устной среде, где большая часть необходимой для выживания и понимания информации транслируется через открытые каналы органов чувств, главным образом слуха, в непрерывном взаимодействии индивида с окружающим миром. Абсолютная открытость среде — необходимое условие для осведомленности и настороженности, и продолжительный быстрый обмен чувственными впечатлениями и реакциями между самим собой и средой — надлежащее состояние физической и умственной жизни. Перестать воспринимать окружающий мир чувственно — контрпродуктивно для жизни и мышления.

Когда люди начинают читать и писать, складывается иной сценарий. Чтение и письмо требуют сосредоточения на тексте с помощью зрения. По мере того, как индивид осваивает чтение и письмо, он постепенно учится замедлять или отсекать информацию, поступающую от органов чувств, замедлять или контролировать реакции собственного тела, дабы вложить энергию и мысль в написанное слово. Он сопротивляется внешней среде для того, чтобы определить и взять под контроль ту, что внутри него. Поначалу, говорят нам психологи и социологи, это трудно и болезненно. Прикладывая усилия, индивид постигает внутреннее «я» как нечто целостное и отдельное от окружающей среды и того, что она транслирует, подконтрольное работе его мысли. Осознание того, что такие усилия возможны и, вероятно, необходимы, знаменует важную стадию онтогенетического и филогенетического развития — стадию, на которой личность индивида приобретает целостность и сопротивляется распаду.

---

¹Пер. Г. Рачинского, М. Рудницкого и Е. Герцык. — Прим. пер.

²Пер. В. Колядко. — Прим. пер.

³Фундамент заложил в 1963 Эрик Хэвлок (Eric A. Havelock) в Preface to Plato и продолжил заниматься темой в дальнейшем. Недавний сборник его работ называется A Litrerary Revolution in Greece and its Cultural Consequences (1982). См. тж. Havelock and Hersbell 1978; Cole 1981; Davidson 1962; Finnegan 1977; Goody 1968 and 1977; Graff 1981; Harvey 1978; Innis 1951; Johnston 1983; Knox 1968; Pomeroy 1977; Stolz and Shannon 1976; Swrnbro 1976; Turner 1952. — Прим. авт.