Анна Лукиянова. Это не лечится

• Анна Лукиянова. Это не лечится. — М.: Альпина нон-фикшн, 2023. — 178 с.

Анна Лукиянова — начинающий автор, и книга «Это не лечится» — ее литературный дебют. Главная героиня — семнадцатилетняя Аня — живет в Кирове (как и сама писательница в молодости) в совершенно своем, особенном мире. «Она знает наизусть словарь Ожегова и наполняет свои дни множеством странных ритуалов. Слова для нее такие же живые, как и люди, а за близких в буквальном смысле болит душа». Есть у Ани и магические способности: она умеет спасать людей — стоит лишь несколько раз помыть руки или обойти вокруг дома. Именно так воспринимает ОКР сама девушка.

«Это не лечится» — история взросления, дружбы и чувства ответственности за себя саму и тех, кто рядом. А еще это история о принятии ментального расстройства и умению с ним жить.

 

Глава 2

Семьдесят ступенек

После Анапы завязался август, на который у Ани не было никаких планов. Это означало, что в любую секунду в Аниной жизни могло нечаянно образоваться свободное время. Такого она всеми силами старалась не допускать. Боролась со свободным временем Аня книгами. Школьную программу она читала быстро и заранее, чтобы поскорее перейти к поистине захватывающим вещам типа Иэна Макьюэна, Майкла Каннингема и Чака Паланика. Последнего папа тайком печатал Ане на рабочем принтере и приносил в день по главе. Это пиратство так шло прозе Чака Паланика, что Аня в конце концов придумала себе, что печатают они его на работе не ради экономии семейного бюджета, а потому что эта книга действительно запрещена и достать ее можно только нелегально. Читать что-то запрещенное оказалось в миллион раз увлекательнее, и какое-то время Аня буквально благоговела перед «Бойцовским клубом». Мама тем временем считала, что Чак Паланик — психопат и его надо запретить не только в Анином воображении, но и на самом деле. Как назло, маме на глаза попадались именно те страницы, где автор изощренно издевался над героями.

— Медсестра мне на работе каждый день на сына жалуется, что он играет в компьютерные войнушки и постоянно там кого-то убивает. А я всегда про себя думала, слава богу, моя Аня не такая. А моя Аня про извращенцев каких-то читает. Ты вообще кем собираешься вырасти? — возмущалась мама.

Аня молчала. Она так глобально о себе не думала. Аня вообще о себе думала мало, а вот о других — много. Патологически много. Слово «патологический» Аня вычитала как раз в книгепро-извращенцев-по-мнению-мамы. Находить незнакомые слова было еще одним Аниным любимым занятием. У нее была специальная
тетрадка на пружинах, куда она выписывала из словаря Ожегова определения таких слов, как «гуттаперчевый», «одиозный» и «конформизм». Если на горизонте маячило свободное время, всегда можно было взять тетрадку и начать заучивать слова. Это часто уберегало Аню от основной проблемы — мыслей.

Конечно, у всех людей были мысли. Мысли об ужине, о собаке, о предстоящих выходных. Но Анины мысли другие — «плохие», навязчивые. Это даже не мысли, а настоящие пророчества. Например, что мама вот-вот умрет от заражения крови (достаточно поцарапаться ржавым гвоздем, Аня вычитала об этом в другой книге, не про извращенцев), или пропадет без вести (на фонарных столбах постоянно клеят объявления о пропавших людях), или на нее нападут в темном переулке (от этого вообще никто не застрахован). С папой в мыслях Ани тоже могло случиться что угодно: вот он летит на самолете в командировку и разбивается в жуткое и неопознаваемое (в новостях по Первому каналу такое бывает). Старенький Анин дедушка на самолете уже никуда не летал, но ходил в зубную, а там ему могли занести инфекцию (как соседке снизу, у нее тогда все лицо раздулось). О незнакомых людях на улице или в магазине Аня тоже иногда такое думала. Не специально. Просто если Анина голова не была занята чтением или заучиванием слов, в нее моментально просачивались вот такие мысли.

Носить в себе бесконечные смерти и катастрофы было мало кому под силу. Тем более на эту роль не годилась Аня. Худая и какая-то прозрачная, из тех девочек, которые с юга приезжают еще бледнее, чем были до. Из-за этой бледности Аню часто спрашивали, не болеет ли она, потому что вид у нее был именно такой — болезненный. Аня, конечно, понимала, что под болезнями посторонние люди подразумевали что-то классическое: простуда, грипп, ангина, на худой конец. В этом смысле Аня не то чтобы сильно выбивалась из статистики. Болела осенью, когда слякоть, болела зимой, но зимой все болели, и в школе год от года объявляли карантин, весной тоже приходилось болеть, потому что опять наступала слякоть. Но, помимо этих очевидных фаз, Аня непрерывно болела еще своими мыслями. Об этом она никому не говорила. Как и о своей способности отменять дурные пророчества.

Отменять пророчества было и просто, и сложно одновременно. Просто потому, что пророчества были хоть и жуткие, но все же гуманные. Они не только сообщали Ане, что мама умрет, но и предлагали это как-то предотвратить. Например, сосчитать все окна в здании напротив, или намотать чудодейственный круг вокруг дома, или семь раз включить-выключить свет, или три магических раза помыть руки. Отвоевать маму у смерти мытьем рук — разве может быть что-то проще? Действительно, ничего, если рядом есть раковина. Но раковины рядом могло не быть, тогда приходилось отпрашиваться с урока в туалет и бежать по коридору сломя голову. Повезет, если в туалете никого, потому что мыть руки нужно было три раза подряд и Аня прекрасно представляла, как странно это может выглядеть со стороны. Вот она вбегает в туалет, открывает кран, мылит руки, трет их, смывает пену, выключает воду, а потом снова включает воду, снова мылит руки, снова трет их, снова смывает пену, снова выключает воду, а затем опять включает воду, мылит и так чистые руки, трет их, хотя они уже красные, смывает пену, выключает воду.

Раньше в Анином классе учился один чокнутый мальчик. Он плохо пах, тряс головой и кричал со своей последней парты, что вокруг все дебилы, а он нет, потому что он — Саша, а не то, как его обзывают, и что ему вообще-то все равно на это, потому что скоро запустят адронный коллайдер и все сдохнут. Читать он так и не научился, но его коллективной жалостью дотянули до девятого класса, а потом он исчез. Аня боялась исчезнуть так же, поэтому на многолюдных переменах мыла руки сначала на первом этаже, потом на втором, потом на третьем. Из-за этого она пропускала столовую и ходила весь день голодной, зато не выглядела чокнутой.

Друзей Аня не заводила по этой же причине. Дружба — дело откровенное, а к откровенности Аня была не расположена. Все, что она могла рассказать о себе настоящего, не вписывалось ни в какие рамки нормальности. Даже если бы эти рамки специально для нее очень сильно растянули, то и тогда бы она в них не пролезла со всей чертовщиной, которая творилась у нее в голове и дома. Но никто рамки растягивать не собирался: одноклассники давно сдружились в пары, тройки или компании, настолько давно, что думалось о них только так: Настя-Вика, Женя-Игорь-Витя, Лера-Ира. Если условная Вика болела, то условная Настя болталась по школе неприкаянная. Конечно, в столовой она могла спокойно подсесть к Лере-Ире, но Лерой-ИройНастей они при этом не становились. Аня тоже могла так подсесть к кому-то на лабораторной по химии, но всегда при этом оставалась только Аней. Это было правильно. Очень правильно. И только немного грустно.

Вообще, идея с подсчетами пришла к Ане так давно, что сама себя она уже не помнила без этих заклинающих окон, кругов и рук. Зато помнила, как в дремучем детстве мама порывалась уйти из дома. Мама так и говорила: «Я ухожу и больше не вернусь! Живите как хотите! С меня хватит!» Аня не понимала, как она должна хотеть жить и чего такого хватит с мамы. Аня хотела жить обычно, как они жили вчера и позавчера. Она хотела жить вместе, а без мамы не хотела. Без папы тоже не хотела, но папа, правда, и сам никуда не уходил. Он пытался успокоить Анин рев, объяснял, что мама сказала это «в сердцах». Аня не знала, «в сердцах» — это плохо или хорошо, поэтому продолжала реветь на случай, если все же плохо. В окна было видно темноту, которую мама так не любила. Маме наверняка страшно ходить там одной. Ане точно было бы страшно. А еще Ане было бы холодно, потому что декабрь. Если мама упадет в сугроб и не сможет встать, то замерзнет навсегда. Мама может так упасть. Когда они гуляли у диорамы и мама в шутку упала в сугроб, папе пришлось вытягивать ее за руку. А как папа протянет ей руку в этот раз, если он тут, дома? Они с папой найдут ее утром заледеневшую или вообще не найдут. Аня хрипела пересохшими слезами. Хрипела, а потом начала считать. Она умела только до пяти, но этого оказалось достаточно. Аня считала как заведенная. Эти цифры обещали вернуть ей маму из черного и холодного за окном. Цифры не обманули. Мама пришла тем же вечером, добрая, теплая и живая. Мама поила Аню ромашковым чаем. Мама качала Аню на руках. Мама обещала больше никогда не уходить. «„В сердцах“ — это хорошо», — подумала Аня и уснула.

 

За три августовских дня Аня выучила тридцать шесть странных слов, прочитала две книги, четыре раза вымыла полы дома, сосчитала все ступеньки в подъезде (их оказалось семьдесят), пересчитала окна дома напротив (шестьдесят жилых, двадцать четыре подъездных), выяснила, сколько букв в первом правиле бойцовского клуба (двадцать семь), не разрешила себе съесть шоколадный батончик шестьдесят семь раз, на шестьдесят восьмой раз разрешила, но потом так истошно переживала за родителей, что возненавидела и себя, и батончик. На четвертый день этих пыток Аня приняла волевое решение устроиться на работу. На любую работу, которую доверяют подросткам. Оказалось, что подросткам вообще мало что доверяют. Даже на раздачу листовок их брали скрепя сердце, как будто перед глазами работодателя сразу проносилась безрадостная картина, как горе-работник выкидывает все листовки в мусорку за углом и откровенно бездельничает весь день, чтобы с нагло-честным лицом вечером заявиться за расчетом. При этом очередь на раздачу листовок оказалась расписана на месяц вперед. Пришлось, как обычно в провинциальных городах, извиваться через знакомых. Знакомые были у мамы на все случаи жизни, и сама мама, разумеется, тоже для кого-то была такой знакомой, поэтому частенько делала анализы мимо кассы. Киров держался на взаимных одолжениях, весь перевязанный кровнородственными связями. По артериям маминой университетской дружбы Аня доплыла до тети Наташи, которая работала в центре занятости. Там Ане нашли работу дворником.

— Поздно ты, Анечка, обратилась. Получше бы что-то подыскали, а то же совсем ничего, только так. Остальное еще хуже, — сердечно расстраивалась тетя Наташа.

Аня не стала вдаваться в подробности, что за вакансии были замаскированы под грифом «еще хуже», и согласилась на дворника. Район ей достался для дворника подходящий-привокзальный. Сама она жила на несколько улиц выше, и ее дом привокзальным уже не считался, а считался очень даже престижным, но ночью Аня все равно слышала поезда. Видимо, город был слишком маленьким, чтобы где-то в нем можно было совсем забыть о поездах.

Аня убирала каждый день одни и те же дворы, примыкавшие к домам на Комсомольской улице. Желтые, как зубной налет, пятиэтажки первыми встречали приезжих. Со стороны улицы в них были вживлены гастроном, закусочная, автосервис, сувенирный с дымковской игрушкой, аптека, почта и даже дом фото, куда Аня носила проявлять пленку с мыльницы. Со стороны двора были разгрузочнопогрузочные зоны всего того, что было снаружи. Тут стояли огромные коричневые контейнеры для серьезного мусора, но жильцы кидали в них и несерьезный, потому что идти до них было ближе, чем до обычных мусорных баков. Женщина, проводившая инструктаж, сказала Ане гонять мусорных нарушителей «к чертовой матери», но Аня так не смогла и просто с тоской наблюдала за людским приспособленчеством.

Начинала Аня в восемь утра, когда все уже разбежались по работам, а «газели» с товаром еще не приехали. Это было самое благодатное время: тишина и покой. Даже местный бездомный, спавший у крайнего подъезда, не раздражал, а создавал уют, на какой способны только домашние коты. Аня подметала мусор и думала о том, что к концу августа запомнит лица всех жильцов, кто-то обязательно начнет с ней здороваться, она выучит всех водителей «газелей» и всех заведующих, которые выходят принимать товар, она даже будет помнить точное время, когда это происходит. Она наверняка узнает, каким местный бомж был великим художником и каким оказался ненужным человеком. Она запомнит бабулю на третьем, которая кормит на подоконнике голубей. Запомнит подростка на втором, который тайком курит в форточку. Будет знать всех продавщиц и всех проводниц. А потом встретит эти лица в парке, в автобусе, в кулинарии. Встретит обязательно, потому что их город — спичечный коробок, и, даже если ты живешь не у вокзала, ты все равно слышишь эти поезда.

В двенадцать Анин рабочий день заканчивался. К этому времени во дворе было битком машин, бомж-и-наверное-художник склонял к алкоголизму водителя «газели», который привозил лекарства в аптеку. Каждые полчаса двор засасывал в себя приехавших. Каждые полчаса — выплевывал уезжающих. Аня волочила по пыльному асфальту метлу и думала: можно ли на самом деле вырваться из этого спичечного коробка? И сколько в таком случае понадобится вагонов, чтобы влезть в поезд со всеми своими причудами?