Сергей Давыдов. Трава становится старше

• Срок годности. Сборник экологической прозы о человеке и планете / Сост. Евгения Некрасова, Алеся Атрощенко. — Москва: БФ «Нужна помощь», 2022. — 384 с.

Сборник экологической прозы о человеке и планете «Срок годности» — результат лаборатории экописьма от Школы литературных практик. Ее кураторы и студенты несколько месяцев прислушивались к собственному опыту взаимодействия с природой и искали свой способ рассказать об экологии. В книгу вошли тексты не только учеников курса, но и известных авторов: Полины Барсковой, Евгении Некрасовой, Татьяны Замировской и Аллы Горбуновой.

Один из рассказов — о тольяттинских подростках Бивисе и Баттхеде — написал Сергей Давыдов, драматург, участник многочисленных фестивалей и конкурсов («Любимовка», «За! Текст», «Ремарка», «Действующие лица», «Евразия» и других). Его спектакль «Тверь-Тверь» вошел в офф-программу национальной премии «Золотая маска», а пьеса «Республика» была выбрана «Пьесой года» на конкурсе «Кульминация» (2020). Два года назад «из спортивного интереса» поступил в магистратуру ВШЭ изучать литературное мастерство.

Книгу можно приобрести на сайте издательства.

 

ТРАВА СТАНОВИТСЯ СТАРШЕ

Бивис и Баттхед родились в Лос-Анджелесе. В нормальном русском Лос-Анджелесе. Лос-Анджелес — около моря, и Тольятти тоже на море — Жигулевском водохранилище. Там синие волны стучат о белые горы, приносят с собой аммиак, рыбы морщатся и уплывают. Они приплыли и не могут уплыть, бьются в плотину и погибают в турбинах.

Тольятти — молодой парень, которому сильно по жизни не повезло. Ему немного за тридцать, что сущий пустяк. Как и Лос-Анджелес, он был задуман городом мечты с широкими трассами, заводами и умно построенными кварталами. Сейчас его бетонные руки упираются в море, они крошатся и уплывают в турбины вместе с мусором, рыбами и гандонами. И железнодорожная ветка тут тупиковая. Такое вот тупиковое место — Тольятти. «Живи быстро, умри молодым» здесь застыло в железобетоне. 

— Тут остались одни психи, — говорил Бивис. 

— Сам е*анутый, — отвечал Баттхед и изображал эпилепсию.

До великого одичания, когда город был богатым и сильным, местные часто тусили на пляже. Они валялись на берегу, вдыхая запах пива, кукурузы и моря. Но Бивис и Баттхед тогда были маленькими и ничего не помнят.

Недавно в их доме отключили питьевую воду и дали техническую. Бивис кипятил ее в кастрюле, она воняла канализацией, но в ней можно было заваривать чай, и запах не чувствовался. Он заваривал кастрюлю чая и половником разливал по стаканам, как в школьной столовой. Ему казалась, что так чай вкуснее. Сырая вода была желтая, а нормальную отключили, потому что у дома долги. И у города долги. И все уезжают в какую-то другую жизнь и бросают квартиры, потому что время великих строек прошло и живите вы как хотите. Но тут все еще есть Бивис и Баттхед. Они гоняют по трассе на скейтах, а потом скучают, как в фильмах Ван Сента, под трескучие ЛЭПы, колу и сигареты, и все становится лучше, пока не вернешься домой.

За домом есть пустырь. Дикая прерия русского Среднего Запада, о которой еще Татищев писал «дикое поле», стелется на километры и перемежается лесом. Там только несколько новостроек, в которых люди не прижились, за ними кладбище и огромная степь. Бивис долго сидел в этой вековой плеши, как одинокий ковбой, и чувствовал, как трава под ним становится старше. 

Вообще-то это был дом Бивиса и его мамы, но мама больше не приезжает, и поэтому они тусили вдвоем с Баттхедом. Мама Бивиса нашла работу на юге и, как сообщают, хорошо зарабатывает, присылает ему пять тысяч в месяц. Еще у Бивиса есть бабушка, она живет в Комсомольском районе и в выходные зовет на блины, а с собой дает пирожки и щи в трехлитровой банке. У Бивиса бабушка не гостит — ей далеко ехать в Подстепки. К Бивису вообще никто не приезжает. Он часами ходит с Баттхедом по двору и мечтает, как уже скоро, окончив одиннадцатый класс, они выиграют Green Card и улетят в Штаты, потом угонят пикап и будут грабить пьяных реднеков в гей-барах, отстреливаясь от федералов. Они будут мчаться по прериям, и синекрасный ветер со звездочками будет долбасить по носу. В общем, найдут свое место в жизни. А потом они поселятся где-нибудь на осколках Нью-Йорка, как в «Полуночном ковбое», только никто не умрет. Баттхед будет целыми днями играть кантри или какой-нибудь гранж и выкладывать на ютуб, а Бивис — смотреть на статую Свободы и писать книгу про анархизм.

Бивис все же скучал по маме, особенно когда был дождь, холодно и степь давила, становилась неопровержимо русской. Тогда он включал телевизор и смотрел «Великолепный век» по «Домашнему». На сальной кухне — османское золото. Шейхи засели в шелках и рубинах. Баттхед не понимал, уходил в гостиную и играл на гитаре, а Бивис сидел, смотрел в маленький телевизор и становился похож на маму. 

«Русская бедность — это „Великолепный век“ по телеканалу „Домашний“» — эту фразу Бивис считал очень удачной. Достаточно клевой, чтобы начать ею роман. Любой парень хочет написать роман. Или снять блокбастер. Или, не знаю, забраться на Эверест. Может, не каждый, но Бивис точно хотел. Но больше всего он хотел тра*ать Баттхеда. 

Ночью они валялись на узкой одноместной кровати, дрались и угарали, тра*ались и спали, трясли бошками и потом вытаскивали друг у друга длинные немытые волосы изо рта. Иногда они зависали в чат-рулетке, и извращенцы предлагали им секс, а парни по-английски их материли. На стенах — обои под белый кирпич из «Строймастера», постеры AC/DC, I want to believe и ковбой из рекламы Marlboro, которым Бивис так хотел стать. И еще там была Мадонна. Она пела песни из ноута. Мадонна добрая и тоже похожа на маму. Им было семнадцать.

Однажды они пытались начать новую жизнь. Сели на попутку до Сызрани и вышли на первой же заправке, потому что не поняли, что дальше. Они шли до города пешком и угарали, писали смешные надписи ручками на картонках и показывали водителям — типа «сосу за еду» и «подайте на смену пола», но очень быстро бомжами быть надоело, и парни решили, что единственный способ начать новую жизнь в семнадцать — куда-нибудь поступить. И они поступили. Бивис — в Самару на железнодорожника, а Баттхед — в армию. Бивис позвонил маме, чтобы сообщить новость и попросить денег на первое время. Она прислала пять тысяч.

Баттхед сказал, что лучше убьет себя, чем пойдет в армию. Что он ненавидит все это. А если пойдет, то точно всех расстреляет, потому что не терпит насилие. Они смотрели на поле и представляли себя на Среднем Западе, но начался дождь, и степь стала просто степью. Через несколько дней они попрощались на автовокзале, а потом Баттхеда забрали в армию, и он оттуда не вернулся.

В Самаре Бивиса заселили в общагу. Сосед Антонио, студент по обмену, заселился первым и привез с собой половину родины. Он родом из Мексики, говорил по-испански и не говорил по-русски. В целом прикольно и вроде экзотика, но ни хрена непонятно. Бивис смотрел на него как на идиота: «Зачем добровольно уезжать в Самару из Мексики?» — думал он, но не мог сказать по-английски, потому что знал только ругательства.

На стенах их комнаты — постеры мексиканских ужастиков, на столе — большой игровой комп со светящимся системником, на первом этаже — качалка, и после тренировок, которые Бивис очень полюбил, потому что они приближают его к какому-то своеобразному эстетическому переживанию, к той движухе, которая когда-то была в нем, он рассматривал свое тело, пытаясь обнаружить в себе кого-то нового, и находил прыщи. Он забирался на верхний ярус кровати и чувствовал себя героем молодежной комедии про колледж типа «Американского пирога». Недолго. Скоро выяснилось, что пить тут нельзя, и гостей, и смеяться после одиннадцати тоже. Ему дали матрас, подушку и казенный войлочный плед, как в казарме. Он снова сел со всем этим скарбом на ярус и почувствовал себя в фильме про беженцев. Теперь он европейский неблагополучный дружбан главного героя-мигранта, который качается и пытается быть сильным в новой стране, в которой все друг другу чужие. Бивис очень много мечтал и думал, что все это как бы не с ним и он кто-то другой, потому что все непонятно.

За общагой железнодорожного института обнаружилось железнодорожное полотно. Бивис просыпался от грохота составов на своей верхней полке, потирал стояк и думал о Баттхеде. Он вставал, дрочил в туалете, плакал и шел поесть.

Вахрушка в общаге ковыряла ногти, ее лицо слипалось с подбородком и становилось как размокший пельмень. Она смотрела на Бивиса с подозрением, как на потенциального преступника, и говорила, что пишет на него акт, потому что турникет сильно дергает или маску не до конца надевает, а у Бивиса — вьетнамские фантомы из детства, семейной общаги, и вот уже однорукий охранник шманает его на наркотики и водку, потому что в Тольятти все были наркоманы, а Бивис стоит и думает, лишь бы он сам не нажрался и ночью не зае*ал. Он повесил постер с Лос-Анджелесом. Бестолковые загорелые серферы прыгали в море с голливудских холмов. А потом пришла коменда и заставила его снять. Не положено приклеивать на обои. Качалку бессрочно закрыли на карантин, потом всю общагу. Это был грустный год — все скучали дома и умирали.

Однажды Бивис спросил мексиканца, бывал ли тот в США — в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке. Мексиканец зачерпнул ложку консервированной фасоли, проглотил и смачно, широко открыв рот, протянул: 

— Yeah. 

— Cool? 

— Fuck. A lot of psychos on the street. 

— Точно Тольятти.

Пошел снег. Бивис подумал, что будет круто, если приедет грузовик Coca-Cola под песню из новогодней рекламы. Тридцатого числа Бивис понял, что он не станет железнодорожником, потому что не понимает зачем, а еще что ему не с кем праздновать Новый год. Он купил в ларьке водку. Бивис пил, а Антонио ел фасоль. Они не разговаривали, потому что тоже неясно зачем. Тогда Бивис решил в раз пятидесятый написать Баттхеду во «ВКонтакте». Он знал, что ему не ответят, но почему-то хотелось. 

«Дорогой Баттхед, пошел ты на х*й. Я очень скучаю. Качалку закрыли на карантин. Идти некуда. Встретимся в ЛосАнджелесе».

Он написал это, вышел на улицу и пошел в сторону ботанического сада. Когда он зашел достаточно далеко, он снял шапку, кроссовки — зимних сапог по размеру у него не было — и куртку. Он допил, взял бутылку, как сверток с ребенком, лег в мягкий уютный сугроб и уснул, поджав ноги.

Утром он проснулся, а на улице было тепло, только сопли и руки дубовые, красные. Он отряхнулся, сильно себя поругал и пошел в общагу, чтобы переодеться из грязного в чистое. У него был план сбежать домой.

Заходя в общагу, он приготовился, что вахтерша начнет орать, но она ничего не сказала. Антонио спал. Бивис тихо переоделся и пошел к шоссе. Он долго голосовал, пока не приехал маленький ГАЗ. 

— Куда едешь? 

— Лос-Анджелес. 

— Я тоже. Садись.

На грузовичке было написано Coca-Cola. 

— Бывал я в этом Лос-Анджелесе. Там одни психи и море. Люблю его. 

— Я тоже.

Бивис пришел, а дома были все: бабушка, Баттхед и мама. Она приехала на Новый год в отпуск. Они много ели и смотрели «Великолепный век». Баттхеду нравилось. Он вытаскивал длинные немытые волосы из своего рта и ел вкусные фрукты. Пальмы засыпало снегом.