Ксения Буржская. Зверобой

• Ксения Буржская. Зверобой. — М.: Эксмо, 2022. — 288 с.

Ксения Буржская — поэт, прозаик, журналист, «душа яндексовской „Алисы“», то есть тот самый человек, который придумывает реплики для голосового помощника, и соведущая Татьяны Толстой в YouTube-программе «Белый шум». Несколько лет писательница прожила в Париже, из заметок-наблюдений за жизнью в незнакомой стране родилась книга «Франция. 300 жалоб на Париж». Следом был написан роман «Мой Белый» — история о старшекласснице Жене, дочери двух мам.

«Зверобой» — третья книга Буржской. Герои романа — дети 90-х: позднее взросление, мучительный поиск себя, выбор между чувством и долгом, попытки соответствовать чужим ожиданиям. Марьяна и Ян пытаются создать семью на обломках собственных иллюзий, ошибок прошлого и случайно вспыхнувшей страсти, которая слишком быстро гаснет.
 

2

ИМАГО

По вторникам Марьяна ходит к психотерапевту. Ну как ходит? Они созваниваются в зуме, включают режим «конференция», и выглядит так, будто рядом сидят. При этом Марьяна сидит на лестнице дома. Или в саду. Или на набережной. Или в кафе. Или — как сейчас — в машине. Машина никуда не едет. Она припаркована на лужайке возле дома, и Марьяна использует ее как офис. Чтобы спуститься и сесть в машину, она даже не стала одеваться — на ней домашние шорты и майка, сверху толстовка Демьяна с логотипом университета, на ногах — резиновые сапоги.

Психотерапевт выглядит куда лучше. Она вообще очень красивая, но Марьяна уже не в том возрасте, чтобы влюбляться в собственного психотерапевта. Насколько Марьяна может доверять экрану, сегодня на ней пурпурная блузка и тяжелые серьги, она налила себе кофе в многоразовый стакан с цветочками и спрашивает:

— Что нового?

Марьяна отвлекается на собаку, которая задирает ногу возле колеса ее передвижного и недвижимого офиса, и пытается взглядом выцепить среди деревьев ее хозяйку — соседку с пятого этажа. Наконец она видит, как та выходит из-за платана, зажав телефон между ухом и плечом, подзывает собаку и примирительно машет ей, широко улыбаясь. Марьяна улыбается в ответ.

— Как с сексом? — продолжает психотерапевт, как будто заполняет анкету.

— Два раза было, — признается Марьяна, хотя признаваться в этом неловко.

— Кто был инициатором?

— Я, наверное. — Марьяна кивает соседке — та как раз взяла собаку на руки и уносит в другую часть парковки: пусть ссыт на автомобили, в которых никто не сидит.

— Умер мой отец, — говорит она, все еще улыбаясь соседке.

— Господи, — вздыхает Валерия — психотерапевта, кстати, зовут Валерия. — Примите мои соболезнования. Как вы?

Марьяне хочется заплакать, но она крепко держит себя в руках. Валерия, как и все остальные, должна быть уверена только в одном: она очень сильная.

— Нормально, — говорит Марьяна. — Хотя бывало и лучше.

— Вы были близки?

— Были, не были, — отвечает Марьяна, раздражаясь. — Какая разница? Он был моим отцом. Другого у меня не будет.

— Расскажите о нем, — говорит Валерия, когда Марьяна достает из бардачка припрятанную пачку сигарет и закуривает.

— Ян ненавидит, когда я курю, — сообщает она в камеру телефона. — Говорит, что сначала у меня отвалятся волосы, потом зубы. А еще такой: что за пример ты подаешь детям! Будто дети никогда не узнали бы, что люди курят, если бы не я. Мы живем в стране, где курит каждый второй, если не первый.

— Вы имеете право делать все, что хотите. Вы взрослая, — мягко напоминает Валерия.

Имаго. Заключительная стадия развития особи. Так сказал бы отец.

— С чего начать? — спрашивает Марьяна.

— Начните сначала, — говорит Валерия и тоже закуривает. — Как вы общались в детстве?
 

Марьяне нравится, что Валерия курит. Так они похожи на сообщниц. Она сразу вспомнила, как однажды курила на даче у Ольги. В доме, как всегда, были и муж, и сын, но та увела Марьяну за руку на веранду и протянула пачку. Они сидели бок о бок на каком-то бревне — эта часть дома еще была в ремонте, — и Марьяна вместе с дымом вдыхала теплый запах сосновых досок и духов, смешанный с летним потом. Мутные от дыма и пыльные от огородных работ — Марьяна помогала Ольге пересаживать розы, — они походили на пару из «Американской готики», не хватало только вил.

«Как у вас с Демьяном?» — спросила Ольга. «Все отлично, — пожала плечами Марьяна. — Передумали расходиться». «Это правильно, — сказала Ольга. — Не нужно делать резких движений». Марьяна смотрела на Ольгу и думала, что сейчас совершенно естественным было бы поцеловать ее. Но вместо этого, как всегда, не делала резких движений — никаких.
 

Валерия постучала в экран, как будто в окошко ларька. Марьяна кивнула.

— В детстве мы с отцом часто ездили за город наблюдать за насекомыми. Он был ученым, энтомологом. Иногда мы попадали на длинные перерывы между автобусами. Тогда нам приходилось стоять на шоссе и ждать попутку. Я маялась от скуки и жары, а он учил меня различать марки проезжающих машин. Типа: это «Фольксваген», это «Опель».

— А какая у вас машина?

— У меня?

— Ну вы же, кажется, в машине?

— А. У меня «Рено». «Рено» — говно.

Валерия рассмеялась в экран, и Марьяна тоже. Это очень кстати, потому что она точно не хотела бы плакать при ней.

— Продолжайте.

— «Это „Жигули“, — говорил он. — У нее, видишь, лодочка на значке».

Они стояли у кромки проезжей части и всматривались в поток. У папы машины не было. Но изучать их было интересно. И фантазировать: какую бы она хотела? Если б можно было выбирать.

«А это „Мерседес“. Его назвали в честь дочери автоконструктора. Ее звали Мерседес».

Маленькой Марьяна думала: было бы здорово, чтобы и в мою честь что-нибудь назвали — звезду или хотя бы машину. Но это вряд ли. Папа у нее обычный энтомолог и мог назвать в ее честь только жука или гусеницу, но вместо этого он и ее не называл по имени.

Папа называл ее Рысью. Иногда еще рифмовал: «Рысь, брысь!» — когда нужно было исчезнуть: не слушать взрослые разговоры или не мешать читать. Или не крутиться на кухне, когда он готовил плов — единственное блюдо, которое его в детстве научила готовить бабка и которое он потом всю жизнь исполнял. Затаскивал на плиту тяжелую, как бетонная клумба, сковородку и ссыпал туда с разделочной доски морковь, лук, мясо, всякие специи. Интересным был тот момент, когда отдельное становилось целым.

Отец и Марьяна целым никогда не были — точнее, были в детстве, когда стояли у кромки проезжей части или под деревьями в парке, ожидая, когда расцепится пара стрекоз, а потом как-то разминулись. Так же отец разминулся и с мамой. Слишком они были разные, не совпадали ни в чем — и даже странно было, как вообще сошлись.

На старте ее детства был у них с папой один ритуал: ранним летом, когда по утрам еще холодно, а ночью поют соловьи, они вставали в шесть утра, садились в электричку и ехали на Воронью гору, небольшой пригорок, полностью белый от только что распустившихся ландышей. Ландыши занесены в Красную книгу, знала Марьяна от папы, поэтому срывать их нельзя, можно только нюхать да есть пирожки, запивая теплым чаем из термоса.

Отец увлекался Красной книгой, изучал исчезающих насекомых, специализировался на них. Марьяна спрашивала: «Откуда ты знаешь, что они исчезают? Ты что, пересчитываешь их каждый год?» А он смеялся. «Да, — отвечал он, — пересчитываю. — Потом поднимал с земли очередного муравья: — Вот, смотри, это одна тысяча восемьсот сорок первый».

Марьяна верила.

— Смотри, Рысь, — говорил отец, направляя объектив «Зенита» на озеро, которое замерло под горой. — Там лебедь.

И Марьяна, перегнувшись через линию горизонта, нависала над лебедем, как господь над грешниками.


Зимой они ходили в парк — смотреть на снегирей и сов. Эти тоже сидели на ветках, как на страницах Красной книги, раскачивались и не улетали.

Все в жизни отца было исчезающим: насекомые, птицы, время и любовь.

Тогда Марьяна не знала, что так — в жизни каждого. Для тех, кто нас любит, мы и есть Красная книга. Единственно важный исчезающий вид.


В Питер они переехали из-за мамы, давнымдавно, уже и не вспомнить зачем — будто всегда она мечтала жить в очаге культуры: театры, музеи, мосты. Московское детство Марьяна помнила смутно: только тот дом и дождь, часы над кукольным театром, телебашня, застывшая в ноябрьской мороси. Когда ей было двенадцать, отец вернулся в Москву. Ему предложили должность в научном институте. Марьяна не грустила, ездила к нему на зимние и летние каникулы, ничего не теряла — только приобрела.

Отец продолжал жить как жил: ездил в экспедиции, работал в институте и совершенно не замечал, как изменилась жизнь. Марьяна выросла, он стал казаться ей несовременным, странным и одичавшим, без остатка помешанным на своих жуках, он не слышал, не слушал и не понимал ее, а у нее не было времени объяснять. Так она приезжала все реже и реже, отдалялась и отдалялась от него, пока не превратилась в случайную точку на карте.


Поэтому такой странной всем показалась эта идея: переехать к нему в Москву. Марьяне было тогда уже двадцать с чем-то, и она, конечно, хотела просто поселиться где-нибудь по соседству, но папа сказал: да что ты, у меня же академическая квартира, три комнаты, приезжай и живи, я целыми днями на работе. Она и подумала: «Ладно».


Вспомнила, как однажды они с отцом играли в походе в игру.

Это что-то вроде «крокодила», но угадывать было не нужно, смысл в том, чтобы на мгновение стать кем-то другим. Отец говорил: «Давай, как будто мы жуки-скарабеи и толкаем к пропасти шарики из навоза». И они медленно шли на корточках, выставив перед собой руки, хотя у скарабея это были бы ноги. И от слова «навоз» Марьяне хотелось смеяться. «Давай, как будто мы зайцы и водим хоровод», — кричала Марьяна, и они прыгали вокруг пня, приделав себе уши из лопухов. «Давай, как будто мы мотыльки и бьемся лбом об стекло». «Давай, как будто мы лиса и гонимся за колобком». «Давай, как будто мы шелкопряды и лежим себе куколками». «Давай, как будто мы махаоны, и нас пытаются поймать в сачок».


Давай, как будто бы мы играем во что-то, и каждому хочется выиграть, потому что за этим следует какой-то приз.
Давай, как будто я лошадь и жду удара шпорами в бок.
Давай, как будто я стою одна, совсем одна, на огромной сцене и жду: вот тяжелый занавес упадет, рухнет, подняв клубы серой деревянной пыли, и зал взорвется аплодисментами.
Давай, как будто зима, снег выпал и ждет, когда кто-нибудь рано утром пройдет по нему, как по небу.
Давай, как будто я платформа и жду поезда.
Давай, как будто я жду тебя посреди огромного поля, заросшего люпином и люцерной — все сплошь фиолетовое, даже больно глазам, — и ветер свистит сквозь солнечное сито, а я стою и хочу только одного, чтобы меня любили.


— Когда вы вылетаете в Москву? — спрашивает Валерия.

— Завтра вечером.

— Ян поедет с вами?

— Только этого не хватало.