800 лет Нижнего Новгорода: пересборка. Истории города и его людей
- 800 лет Нижнего Новгорода: пересборка. Истории города и его людей. — Екатеринбург: TATLIN, 2021. — 236 с.
В 2021-м Нижнему Новгороду — 800 лет. «Центр 800», который курирует организацию юбилейных торжеств, и издательство TATLIN
Евгения Риц
Гитлер до Горького никогда не дойдет
***
Я родилась в 1977 году, в четвертом роддоме, и там мне занесли сепсис, и вот мы с мамой болтаемся по больницам, а вот я в садик не пошла, сижу с бабушкой, а вот в школу пошла.
Оттого, что я не ходила в садик, я боялась атомной бомбы даже больше, чем прочие мои ровесники, — дома постоянно работали телевизор и радио, и оттуда неслись ядерные боеголовки. И не только дома — однажды меня привели в фотографию запечатлеть традиционный ежегодный портрет, там на меня свалилась очередная порция боеголовок, и фотографировалась я в черной тоске.
Мы жили не так далеко от аэродрома, и я прекрасно знала: шум за окном — это самолеты. И вдруг на каждое взревывание начала спрашивать — что это. Все кругом несколько раздражались, похоже, думали, что у меня регресс в развитии, еще в более раннее детство впала, а мне просто важно было убедиться, что это не атомная бомба к нам пожаловала. Я думала, сразу закричат: «Воздушная тревога», — и все побегут в убежище. На самом деле, боясь Третьей мировой войны, я, конечно, боялась Второй, которой в телевизоре было отнюдь не меньше, да еще и книжки добавляли.
Вообще чувство тревоги не отпускало, присутствовало фоном, о чем бы я ни думала.
Дедушка каждую неделю включал передачу «Международная панорама», оттуда лились ужасы жизни угнетенного пролетариата Запада, это тоже было одно из моих пугал. И вот однажды, когда я училась уже третьем классе и вовсю шла перестройка, там показали сюжет про автоматы с газированной водой. Сначала показали, как за границей из автомата вылетает банка (через несколько лет я эти банки — еще не из автоматов, а из ларьков ранних девяностых — очень полюблю, для меня до сих пор ощущение, когда открываешь газировку, тянешь язычок и там шипит — абсолютная радость), а потом — как иностранец пытается подставить стакан под газировку за три копейки; первый раз он даже стакан не приготовил — не ожидал, что из дыры допотопно польется. И я поняла, раз мы смеемся над собой, показываем, что у других лучше, значит — все кончилось, войны не будет. И кольцо ужаса разжалось.
Я помню себя непрерывно с пяти лет, с пятого дня рождения, то есть не день за днем помню, но с этого момента я — уже я, а до того вспышки: то в зеркало на себя гляжу и думаю: «Какой красивый ребенок», — то опять же гляжу в зеркало и опасаюсь, как бы меня в брюках не приняли за мальчика, и не понимаю, что брюки, а точнее весь красно-полосатый трикотажный костюм, — редкость, дефицит, его достала Анечка, которая теперь уже не ловит шпионов, а работает в магазине и скоро станет директором.
На пятый день рождения мне подарили шахматы и две книги: «Буратино» и «Праздник непослушания». Хотели меня видеть вундеркиндом, тогда это было модно. Но шахматы я не полюбила, хотя были большие надежды, — шахматным вундеркиндом успел побывать дядя, а книги полюбила, правда, ни к каким вундерам это не привело, я даже читать сама стала не раньше шести лет, а до этого мне читали вслух. Однако в библиотеку пришлось записаться в те же пять — «Праздник непослушания» скоро кончился, не говоря уж о «Буратино». Кстати, то, что я не вундеркинд, меня очень удручало — сердце кровью обливалось, как слышала, что кто-то в моем возрасте университет закончил, а про таких в «Комсомолке» тогда часто писали.
В школе несостоявшегося вундеркинда, меня, чуть не отправили во вспомогательную школу (то есть ту самую сто седьмую из начала нашей истории), и это отнюдь не метафора — на тот момент уже читающая и считающая до тысячи, я категорически не могла освоить прописи. Мои закорючки настолько не походили на образцы, что учительница была уверена: я просто не понимаю, что от меня требуется, и калякаю по вдохновению. Но я без вдохновения, честное слово.
Школа, шестидесятая, была образцово-показательной, и я попала туда с большим трудом. По месту жительства мы относились к другой школе, рядом, куда особо никто не рвался, и они со скандалом в РОНО выцарапывали каждого ребенка. Завуч шестидесятой, заслышав о моих редких талантах, научила маму сказать, мол, больной ребенок, продленку нельзя, а их школа единственная в округе, где есть классы без продленки. Образцовость и престижность шестидесятой школы частично объяснялись тем, что она была с автоделом — то есть в старших классах учили водить машину и давали права. Но мои старшие классы случились в разгаре девяностых, и машину угнали, чему я была несказанно рада.
А в ту, непоказательную школу, куда я едва не попала, скоро переехала та вспомогательная школа, куда я едва не попала. Так что все закольцевалось.
Школа была разная, кто-то из учителей читал вслух на уроках газету «Понедельник», это был знаменитый желтый дайджест девяностых, кто-то в гневе бегал за учениками с клюкой, но учительницы математики — у нас их сменилось три — были очень хорошие, и было сильное химико-биологическое крыло — многие побеждали на олимпиадах, и одно время, уже после меня, школа числилась биологической. И первая учительница была прекрасной, Галина Геннадьевна Щурова. Пошлость, наверное, говорить, что первая учительница — вторая мама, но для меня так оно и было. Когда готовилась моя первая книга, а мне было уже двадцать восемь, вся школа далеко позади, не только младшие классы, мы с мамой говорили, что Галине Геннадьевне надо подарить, может быть, это единственный человек вне семьи и литературного круга, кому это будет интересно. Но именно в эти дни Галина Геннадьевна умерла — совсем молодой, ей было около пятидесяти лет.
Библиотека — детская районная, имени Комарова — и кто такой этот Комаров? — конечно, значила для меня намного больше, чем школа, одной только «Книге - почтой» было не под силу удовлетворить мои аппетиты. Впрочем, классе в пятом мне там прочитали нотацию, что я ничего не читаю про пионеров-героев, а вместо этого попросила «Блеск и нищету куртизанок», и я ушла оттуда без блеска и нищеты навеки, так что оттуда даже приходили в школу жаловаться, будто я ничего не читаю. Но им не поверили, потому что, самоизгнавшись из районной библиотеки, я освоила школьную, и она тоже была неплоха, тем более библиотекарь оказалась тетиной одноклассницей, и меня там пускали пастись меж полок без надзора, так я по очереди прочитала все тома собрания сочинений Герберта Уэллса, не только войны миров и машины времен, но и очень неочевидные его книги, например, автобиографическую «Любовь и мистер Льюишем», откуда вынесла — лет примерно в те же одиннадцать, — что ни в коем случае нельзя ходить дома при муже в платьях, не годных на выход, потому что их испортила портниха. Но «Блеск и нищету куртизанок» мне не выдали и там, скорее всего, не из воспитательных соображений, а их там не было — так я по сей день и не ознакомилась. Кстати, интересовали меня не куртизанки, а исключительно дальнейшая карьера Растиньяка — «Отец Горио» произвел на меня исключительное впечатление, рыдала в три ручья. До сих пор не понимаю, почему про куртизанок в одиннадцать лет читать нельзя, зато про то, от чего разрывается сердце, — пожалуйста.
А классе, наверное, в восьмом меня на имя мамы записали в библиотеку Дворца культуры железнодорожников, я туда ходила до конца института. К железной дороге мы не имели никакого отношения, но нужная мне для доклада на НОУ книга из ЖЗЛ про Шлимана нашлась только там. Поскольку уже были времена хозрасчета, запись для посторонних открыли за деньги, так я за пять рублей попала в рай.
На тот момент я уже, разумеется, сама давно собиралась быть Шлиманом.
Раз уж речь идет про советское время, советское на излете детство, необходимо, наверное, сказать про кружки. Но я в этом плане была не очень типичным советским ребенком, в кружки почти не ходила. В музыкальную школу меня не приняли три раза, в хор младшей школы, куда я очень рвалась, тоже сначала не приняли, но потом выяснилось, что учительница музыки — наша соседка по Канавину и даже подруга маминой двоюродной сестры, так что к третьему классу меня допустили голосить где-то на задах. В том же третьем классе подружка-соседка зазвала меня в изостудию при Дворце культуры имени Ленина. Там я была хуже всех, о чем руководительница за наши же пять рублей не стеснялась громогласно сообщать, к тому же мы не смогли достать дефицитную гуашь, на которой специализировалась студия, и я, как дура, рисовала акварелью. Но я все равно туда проходила целый год, потому что, во-первых, во дворце был отличный читальный зал, и бабушка ждала часами, пока я там утешалась после своих живописных афронтов, а во-вторых, это было время горбачевского сухого закона, вместо чипков везде понатыкали кафетериев, и кафетерий напротив дворца был особенно хорош, там были пирожные-грибочки.
Позднее, классе в седьмом, за кружок мог сойти «производительный труд», который вела учительница труда обычного, непроизводительного. Все девочки научились там плести макраме, а я — накручивать веревку на палочку. Я знаю, что в других школах этот производительный труд заключался в походах действительно на производство, а, мальчики, может и у нас стояли у станка, но со мной и моими одноклассницами вместо этого случилось если не счастье, то большое удовольствие.
Этим мое внешкольное образование исчерпывается.
Когда мне было лет двенадцать, в отпуск приехал дядя и научил меня смотреть по ночам телевизор. И я полюбила не спать ночью и спать днем. Это определило мой образ жизни и по сей день. Смотрели мы с дядей в основном наше горьковское телевидение, ночные показы фильмов. Это была программа кинокритиков Александра Блудышева и Ильи Ластова, фильмы всегда предварялись комментариями. И это были самые лучшие фильмы, которые мог смотреть начинающий подросток: «Дюна», оба существующих на тот момент «Терминатора», «Бегущий по лезвию бритвы». Кинобдения продолжались и после дядиного отъезда, правда, к величайшему моему сожалению, только в каникулы.
А на излете очередных каникул я проснулась средь бела дня, а мне и говорят: «Горбачева скинули». Это, понятно, был август 91-го, и мне было 14. Я страшно обрадовалась — как же, масло появится без талонов, а то бабушка его в последнее время из сметаны вилкой сбивает. Ничего, кстати, получалось, похоже, как я теперь понимаю, на сыр Филадельфия. А потом услышала, что товарищи гэкачеписты говорят: «Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящих под угрозу жизнь и здоровье будущих поколений», — и немедленно разрадовалась, поняла, что это мое кино мне запрещают. Тем более, и на ночь глядя тогда показали «Осенний марафон», а отнюдь не «Дюну». И тогда я как-то очень четко поняла: нельзя отнимать у меня то, что я люблю. Так у меня появились политические взгляды, а масла сразу расхотелось (оказывается, я любила не его, а кинематограф).
А через полгода Советский Союз кончился, и началась следующая глава.
войдите или зарегистрируйтесь