Йегуда Амихай. Сейчас и в другие дни

• Йегуда Амихай. Сейчас и в другие дни / пер. и сост. А. Бараша. — Екатеринбург ; М.: Кабинетный ученый, 2021. — 100 с.

Йегуда Амихай — один из самых известных израильских поэтов и переводчиков второй половины XX века, лауреат Премии Израиля, литературной премии имени Бялика, Иерусалимской премии и многих других израильских и международных наград. Он участвовал в боях Второй мировой в составе Еврейской бригады Британской армии, а затем и в израильской Войне за независимость.

«Сейчас и в другие дни» — это второй сборник избранных стихотворений Амихая, переведенных на русский язык. В предисловии переводчик, поэт и эссеист Александр Бараш пишет, что эта книга, возможно, «укрепит присутствие одного из классиков мировой поэзии XX века в Ойкумене нашего культурного сознания». 

 

* * *

Бог милосерден к маленьким детям,
меньше — к школьникам.
А взрослых уже не пожалеет,
оставит одних,
иногда им придется
ползти на четвереньках
по раскаленному песку, истекая кровью,
чтобы добраться до места, где их подберут.

Может быть, к тем, кто по-настоящему любит,
он будет милосерден, пощадит и укроет в своей тени,
как дерево — спящего на скамейке
в аллее парка.

И может быть, мы
отдадим им последние монеты
милосердия и праведности,
которые оставила нам в наследство мать,
чтобы их счастье — защитило нас
сейчас и в другие дни.

 

* * *

Что касается мира,
я всегда — как ученик Сократа: иду рядом,
слушаю его ответы и истории,
и мне остается только говорить:
да, действительно это так.
И на этот раз ты тоже прав.
Все верно, так и есть.

Что касается моей жизни, я всегда
Венеция:
то, что улицы у других,
у меня — любовь, ее темный поток.

Что касается крика, что касается тишины,
я всегда шофар:
бараний рог, собирающий весь год
один трубный звук
для грозных дней раскаяния перед Судным днем.

Что касается поступков,
я всегда Каин:
скитаюсь перед тем, что не совершу,
или после того, что совершил,
и это необратимо.

Что касается твоей руки,
что касается знаков моего сердца
и замыслов моей плоти,
что касается надписи на стене,
я всегда неуч и профан: не умею
читать и писать,
и моя голова, как головки сорняков,
умеет только шептать и качаться под ветром,
когда сквозь меня судьба переходит
в другое место.

 

ИЗ ЦИКЛА «ИЕРУСАЛИМ 1967»

Одиночество всегда в самой сердцевине,
в центре, защищено, укреплено. И люди
должны чувствовать себя в безопасности,
но они этого не чувствуют.
И когда выходят наружу —
возникают пещеры
для новых отшельников.
Что ты знаешь о Иерусалиме.
Ты не должен понимать языки:
они проходят через все, как сквозь развалины.
Люди это стена движущихся камней.
Но даже в Стене Плача я не видел
таких печальных камней, как эти.
Моя боль светится всеми буквами,
словно название гостиницы напротив.
Что меня ждет и что не ждет. Амен.

 

* * *

Судьба Бога
в наше время — как судьба
деревьев и камней, солнца и луны:
в них перестали верить,
когда начали верить в него.

Но она
остается с нами
хотя бы как деревья и камни,
солнце, и луна, и звезды.

 

ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

У реки следы зверей, которых мы не знали, следы дней,
уже наступивших и миновавших.
Я шел, и за мной гнались звуки радио. Но мои уши —
птицы, чтобы улетать, а не слушать.
Жесткость во мне это затвердевшая тоска,
не жестоковыйность, не непреклонность сердца,
а окаменевшая грусть.

Мы прошли через города, встречавшие нас белыми
кладбищами. Что там оставалось еще смотреть?
Как женщина, которую ты впервые видишь
обнаженной; что потом ее одежда?
Школы, сады, церкви?

Все, что продолжает жить, с момента нашей смерти и дальше,
это вечность. Мы живем в вечном сне других,
тех, кто был до нас, мы их вечность. Мосты
успокаивают нас. Плуги из прошлого столетия
ржавеют в высокой траве.

Боль наших глаз в слепом сердце,
оно должно полагаться на глаза и на их боль,
на все, что глаза видят там, снаружи,
на что они смотрят — для него, для сердца,
и сердце превращает их боль — в свою.

 

* * *

Люди без будущего любят людей
без прошлого, встречаются на очень узкой полосе.
И по мере приближения к смерти
они становятся все более отчаянными и храбрыми.
Расстояния упакованы в дома и сады перед
проезжающим окном. Когда ты едешь, то
против своей воли слушаешь чужие разговоры.
Ты не хочешь ничего знать, кроме движения часовых стрелок,
с которыми забываешь о времени. Против своей воли слышишь
и против своей воли живешь. Твой жесткий гнев превратился
в усыпляющее жужжание путешествия.
Бог покидает Землю именно сейчас,
когда я живу на Земле.
Ты не можешь ничего изменить.
Думаешь о поездке, о каких-то ее деталях,
дорожных принадлежностях.
И о точных пальцах, которые делают
приборы и инструменты, самолеты из легкого металла,
для легкого расставания. Ты думаешь о поездках,
не о побеге и не об удовольствии, а
о поездках других людей, как камни, думающие
о необходимости для птиц совершать перелеты —
и о том, что в них это тоже есть.
Не зависть и не тоска, а мои глаза,
и мои кровеносные сосуды, и волосы, и вещи, взятые в дорогу,
и грохот поездов, перестук колес в пустых залах.

 

ПЛАЦЕНТА ЛЮБВИ

Плацента любви: письма,
счет времени, разговор в одиночестве.
Я забыл название праздника,
но было жарко и хорошо, и я видел,
как ты летала безо всякого чуда, без самолета.

Не просите нас
прожить еще одну жизнь.

 

* * *

Ты живешь не ради того, чтобы помнить,
а ради того, чтобы закончить работу,
которую ты (несмотря ни на что — ты)
должен закончить.
Ты любишь не ради того, чтобы остаться,
и не ради того, чтобы любить, чувствуешь боль.

Ты все делаешь быстро и торопишься устать,
нетерпелив, как день полета из страны в страну,
меняешь счастливые часы на дожди
благословения по неизвестному курсу,
переезжаешь любить — идешь по улице
Корриентес, в потоке прохожих,
по течению —

Вамос, пошли. На других языках
это не так больно, пошли:
сначала есть иллюзия, что
вместе, потом — что
по отдельности.

 

* * *

Если сейчас, в середине жизни, я думаю
о смерти, я делаю это будучи уверен,
что в середине смерти — вдруг подумаю
о жизни, с той же успокаивающей печалью
и отстраненным взглядом, как у тех,
кто видит, что их предсказания сбываются.

 

СМЕРТЬ ЦЕЛАНА

Я услышал об этом в Лондоне, сказали,
что покончил жизнь самоубийством:
та же веревка слегка затянулась
и на моей шее.
Это была не веревка: он умер
в воде.
Та же вода, вода, вода.

Последнее сравнение:
жизнь как смерть.
(Та же вода, вода, вода.)

 

* * *

Тихие глаза,
рот — будто под водой,
лицо как блуждающий песок.

Ты собрала свои волосы,
собрала дни и слова —
и получилось то,
что в другие времена
называли домом.

«Никогда больше», «никогда не» —
это тоже вечность:
та, которая мне досталась,
все, чем она поделилась со мной.

 

* * *

Что у меня есть?
Мертвые, чьи могилы — в воздухе.
Мать, которая потеряла сына, хоть я еще жив.

Я словно место, которое
ведет войну со временем.

Однажды зелень листвы
показалась счастливой: рядом
с твоим лицом в окне.

Я все еще чувствую сильную любовь — во сне.