Авраам Б. Иегошуа. История разведенной арфистки

• Авраам Б. Иегошуа. История разведенной арфистки / пер. с ивр. В. Тублина. — СПб.: Лимбус Пресс : ООО «Издательство К. Тублина», 2021. — 432 с.

Авраам Б. Иегошуа — один из самых известных прозаиков, пишущих на иврите, автор одиннадцати романов, четырех пьес и нескольких сборников рассказов и эссе, обладатель множества литературных премий. В свое время газета The New York Times назвала его израильским Фолкнером, а сам писатель признается, что вырос на Гоголе, Достоевском, Бабеле и Чехове. Его стиль, отличающийся простотой синтаксиса и лексики, получил название «антипоток сознания». В своих произведениях Иегошуа исследует темы семьи, изгнания и изолированности людей друг от друга и от самих себя.

Так, в романе «История разведенной арфистки» женщина, вынужденная вернуться в Израиль после смерти отца, ощущает оторванность не только от еврейской общины, но и от собственной жизни. Привыкшая ко вторым ролям героиня устраивается в массовку в кино и получает возможность посмотреть на себя со стороны.

4

Накануне вечером, перед закатом, Но´га ожидала своего автобуса на перекрестке улицы Иешиягу и аллеи Пророков. Толпа ультраортодоксов из районов Геула Керен Авраам не торопясь стекалась по направлению к центру города, стараясь держаться подальше от одиноких женщин. Но поперек улицы, позади того, что когда-то было кинотеатром «Эдисон», огромная фигура сидела неподвижно на автобусной остановке, пряча лицо под шляпой. Был ли это живой человек? Внезапно по телу Нoги пробежала дрожь из-за воспоминания о последнем сне; оно обрушилось на нее, она была к нему не готова, ибо он касался смерти отца, случившейся полгода назад. Нерешительно, преодолевая страх, она перешла улицу, и, несмотря на вероятность того, что это был всего лишь хареди невероятных размеров, остановившийся, чтобы перевести дыхание, она отважилась протянуть руку и дотронуться до шляпы, чтобы посмотреть в воспаленные синие глаза пожилого мужчины из массовки, ожидавшего того же автобуса.

Она его узнала.

Человек этот был некогда служителем правосудия муниципального суда. Сейчас он был на пенсии и благодаря необыкновенному своему росту и необъятным размерам часто бывал востребован киношниками при сколачивании массовки. Долгие годы жизни провел он в спокойном бездействии, восседая в судейском кресле, льстил себя надеждой провести оставшиеся годы, ожидая, когда сами по себе к нему приплывут, в награду за терпение, новые и необыкновенные роли, прославив его по всему Израилю. Благодаря значительному его опыту в качестве участника массовых съемок он имел на это все основания, но тем не менее каждый раз пока что не знал и, более того, даже не представлял — в какой роли доведется предстать перед публикой на этот раз. Продюсеры, прожженный народ, неохотно ставили в известность участников массовки о деталях предстоящих съемок, не без оснований опасаясь, что собравшаяся публика в последнюю минуту может дать задний ход. К примеру, не каждый из пришедших на съемку рвался засветиться в рекламе. Люди всегда рады были принять участие хотя бы в самой незначительной и даже маргинальной, но роли, пусть не слишком удачно прописанной и надуманной, но чаще всего уклоняясь от бессмысленной массовки, вызывавшей зевоту и желание уйти домой, — не говоря уже о сомнительных и натуралистичных сценах, недостойных, пошлых и унизительных для любого из участников.

— А вы, ваша честь, — Нoга вежливо спросила пожилого статиста, — вы тоже питаете отвращение к рекламе?

Оказалось, что вышедший в отставку судья совсем не прочь появиться в коммерческих фильмах, рекламирующих сомнительного качества продукты или услуги. Его сын и дочь стеснялись за него в подобных ситуациях, но внуки всегда с восхищением встречали его появление на телевизионном экране. «У меня нет врагов, которым доставляло бы радость высмеивать меня, — шутил он. — А как судья я всегда предпочитал штрафовать провинившихся, а не отправлять их за решетку».

Подкатил желтый микроавтобус с одиноким мужчиной внутри, человеком лет шестидесяти с лицом усталым и смуглым, который, по-видимому, узнал ее, потому что после того как Нoга и отставной судья забрались внутрь, поспешил подсесть к ней и дружеским тоном, слегка заикаясь, произнес:

— Это х-хорошо, что вы вернулись с того света.

— С того света?

— Я имел в виду — после того, как вас убили, — уточнил он, после чего отрекомендовался как один из участников массовки, снимавшейся ночью неделю назад, в сцене, когда беженцы высадились на берег.

— И вправду, — сказала она удивленно. — Выходит, вы тоже были в старой лодке. Тогда почему я вас не узнала? Мы отплывали и высаживались целых три раза.

— Нет, в лодке с беженцами меня не было. Они держали меня на вершине холма с п-п-полицейскими, которые по вам стреляли. Это было весьма удобно… — и он рассмеялся с искренним удовольствием, хотя и не без смущения, что делало его заикание более заметным: — Эт-то б-был я, кто т-трижды вас убил, хотя каждый раз мне было вас оч-чень жалко.

— Жалко? Почему?

— Потому что, несмотря на темень и лохмотья, в которые они вас обрядили, выглядели вы еще красивее и загадочнее, чем издалека, и я надеялся, что режиссер позволит вам подняться, с тем чтобы мы могли пристрелить вас с короткой дистанции.

— Ах, нет, — вздохнула она с улыбкой, — у режиссера не хватило на меня терпения, и мы всякий раз возвращались к моменту высадки, и он настаивал всякий раз, чтобы я пала на землю бездыханной как можно скорее, причем советовал мне лежать тихо, не на животе, а перевернувшись на спину — так, чтобы камера могла как можно реальнее засвидетельствовать вашу жестокость.

Нoга искренне сочувствовала участнику массовки, видя, как он заходится, смеясь, в жестком кашле. Он был симпатичный, с худым, морщинистым лицом — все искупал мягкий, добродушный взгляд. Прерывистое, как у ребенка, заикание возникало совершенно неожиданно. На мгновенье она решила признаться ему, что на самом деле ее ничуть не огорчали моменты, когда от нее требовалось изображать мертвую. Весеннее небо было просто забито звездами, сиявшими как-то особенно ярко, а от песка шло тепло, скопившееся от дневного солнца. Крошечные раковины, приставшие к ее лицу, напоминали ей о пляже Тель-Авива, где некогда она и бывший ее муж всю ночь предавались любви.

— А что вы делали после того, как всех нас отправили на тот свет? — спросила Нoга.

— Мы быстро переоделись и превратились в фермеров, которые прятали героиню.

— Героиню? Между нами была героиня?

— Разумеется. Она была в лодке вместе с вами, по сценарию она была беженкой, которую волею автора пощадила смерть и позволила найти убежище в деревне. Они что, не посвятили вас в перипетии и интриги фильма? Или по крайней мере в то, что относилось к сцене на пляже?

— Может быть, и посвятили, только я, скорее всего, пропустила это мимо ушей, — с виноватым видом призналась она. — Ведь я снималась в массовке впервые в жизни, и мне казалось неудобным и даже неприличным влезать в то, что прямо меня не касалось.

— Если э-т-то так… — его заикание стало заметнее… — т-тогда не уд-д-ивительно, почему они р-р-решили прикончить вас п-пораньше.

— Почему же?

— Потому что, скорее всего, вы, как новичок… я имею в виду, как новое лицо в массовке… да, я думаю, что вы… пялились в камеру. Вели себя неестественно. Но как вы вообще влипли во все это? Чем вы занимаетесь в реальной жизни? Вы случайно не из Иерусалима?

Поскольку вопрос был задан предельно вежливо, она после некоторого колебания решила все-таки на него ответить. После довольно продолжительной паузы она сказала:

— А почему бы вам предварительно не представиться?

— С удовольствием, — ответил мужчина, — я такой ветеран массовых съемок, что операторы не спешат приглашать меня. Потому что зрители уже ко мне пригляделись и запомнили по другим фильмам. Годами я был офицером полиции, но затем легкое мое заикание, которое вы, скорее всего, заметили, стало, увы, сильнее; мне пришлось поэтому выйти, так сказать, в отставку. Сейчас мне приходиться жить только на пенсию. Но сегодня не предвидится ни стрельбы, ни покойников… и я не скажу, что слишком этим огорчен. Сегодня нам придется тихонечко сидеть, изображая из себя членов ж-жюри присяжных и слушать, как развивается ход судебного процесса — вплоть до того момента, пока один из нас не огласит вердикт.

— Жюри? — встрепенулся судья, прислушавшийся к разговору со своего места прямо перед ними. — Вы уверены, Элиэзер? Здесь, в Израиле, у нас нет суда присяжных.

— Вы правы. Но, может быть, сцена происходит где-то в другом месте. В наши дни в Израиле прокатчики обожают показывать иностранные фильмы, тем более что время от времени можно увидеть работы таких превосходных мастеров, как Бергман или Феллини. Так почему бы однажды не появиться и жюри?

Микроавтобус, прибавив скорости, выскочил на шоссе, вьющееся по подножью автомагистрального кольца вокруг Иерусалима, но вскоре притормозил в предместье Мевасерет-Цион; здесь, на автобусной остановке, с десяток мужчин и женщин разного возраста уже дожидались их.

— Смотрите, — сказал Элиэзер. — Вы можете сосчитать. Включая нас, здесь как раз двенадцать членов жюри присяжных. Прибавьте еще одного на тот случай, если кто-то заболеет или исчезнет. Но почему вы не хотите рассказать, что привело вас к нам? Это что — секрет? Или какая-то проблема?

— Никакого секрета нет, — сказала арфистка, улыбаясь. — Всего-навсего — небольшая проблема.