Книга, ради которой объединились те, кого объединить невозможно. Истории о любви

• Книга, ради которой объединились те, кого объединить невозможно. Истории о любви. — СПб. : Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2020. — 256 с.

«Книга, ради которой объединились писатели, объединить которых невозможно» — уникальный литературный проект, созданный благотворительным фондом «Вера» в 2009 году. Ради помощи пациентам российских хосписов откликаются авторы очень разные по творческой манере, например, Андрей Макаревич, Евгений Водолазкин, Сергей Носов, Людмила Улицкая, Павел Крусанов, Лев Рубинштейн и другие. Они с готовностью бесплатно предоставляют свои неопубликованные произведения, а все вырученные средства от реализации сборников перечисляются в благотворительный фонд помощи хосписам «Вера». В юбилейный — десятый — год выходит очередная книга, темой которой на этот раз стали истории любви в ее разнообразных проявлениях.
Илья Бояшов — один из авторов нового сборника — писатель, преподаватель истории и редактор в издательстве «Амфора», публиковался с рассказами в журнале «Костер». Критики приписывают ему создание оригинального жанра — фантастико-исторического романа с притчевым началом, при этом Бояшов не считает себя профессиональным автором. Рассказ "Гроза", так же, как и другие произведения из сборника, посвящен любви, и в данном случае — любви к природе.

Илья Бояшов

ГРОЗА

Люблю грозу в начале мая…
Ф. Тютчев

Вне всякого сомнения, гроза — вещь опасная.

В иную грозу погибают целые стада животных. Гибнут люди.

В Петербурге, в центре города, в садике во время грозы на глазах у прохожих молнией были убиты парень и девушка. Они прятались под кустами сирени.

О той трагедии много писали.

Я видел потрясающий фильм BBC («Живая природа») — съемки грозы из космоса. Казалось, вся планета объята вспышками невероятной мощности. Облака ежесекундно пронзались огненными спицами, зарницы же были настолько яркими, что ослепляли собой объективы даже настроенных на подобное освещение современных японских кинокамер. Было нечто потустороннее в том фантасмагорическом зрелище; я не мог отвести от него глаз; я приклеился к экрану на полтора часа.
   
Моя жена боится грозы.

Даже когда мы находимся дома, как только начинает греметь, она умоляет меня закрыть все окна, выключить свет, занавесить шторы.

Она дрожит, как ребенок.

Будучи профессором, физиком, доктором технических наук, она молит о том, чтобы гроза как можно скорее прошла.

Гроза вызывает в ней неподдельный ужас.

Приходится выполнять все просьбы: закрывать, задергивать, выключать…

Грозой меня пугали и в школе. На уроках ОБЖ я заучил следующее немудреное наставление: как только загрохотало — «не купаться на открытой воде, не находиться на открытом пространстве, не стоять под деревьями (и прежде всего, под одинокими деревьями, и прежде всего, под дубами: дубы притягивают молнии, существуют тысячи примеров, когда молнии сжигали стоящих под дубами путников) и вообще бежать, бежать, бежать от грозы, сломя голову».

Вот только куда бежать?

И зачем?

Я люблю грозу.

Каждый раз я рад ей. Побывать в самом ее тигле, в эпицентре ее — великая для меня честь…

Вот почему, как только представляется возможность, я иду на грозу.

И признаюсь ей в любви.

Идеальное место встречи — поле «на все четыре стороны», с кустиками, с полынью, с проглядывающими васильками в травяной густоте, с видом сгущающегося вдалеке ненастья, той самой тревожной чернильности на горизонте. Пробегающий ветер, срывающиеся с дальних деревьев птицы, гонимые взад-вперед листья и ни с чем не сравнимый рокот, поначалу вкрадчивый, далекий, глухой (этот рокот — словно голодное урчание подкрадывающегося чудовища), вызывают онемение, волнение, транс — верные призраки последующего за ними наркотического восторга. В те сладостные, напоенные удивительными ощущениями минуты, когда будущее приближается своими тяжелыми неспешными шагами, я принимаю стойку, словно гончая. Ноздри мои раздуваются в предвкушении запаха озона. Я трепещу перед явлением мира, пронизанного невиданными энергиями, мира несомненно угрожающего мне, песчинке, гипотетическим испепелением, но мира прекрасного, молодого, вечного, насыщенного ожиданием великолепного будущего, мира, в котором есть и корабли, и паруса, и Ассоль, и «Бегущая по волнам», и бьющие хвостами киты, и ихтиандры, и туманность Андромеды — и много что еще! Сам Господь трубит в те мгновения о своем существовании! И скажите, как здесь не вострепетать? За черными, словно сажа, небесными горами, за монбланами и эверестами грозовых облаков уже заворочался Илья-пророк, суровый, как справедливость, грозный, как олимпийский Зевс. Библейские уверения в том, что на самом деле святой девственник Илия тих, благочестив и смирен, не действуют здесь, на моей Родине — здешний Илья бескомпромиссен! С развевающейся бородой, в белой льняной рубахе, подобно языческому Тору он рыкает на своих лошадей, он управляет повозкой, во все стороны он швыряет молнии — и я их вижу, я слепну, я глохну. Вот он уже надо мной, вот прогремел колесами, вот сверкнул очами: целая армия ангелов вслед ему палит из небесных пушек! Началось! Ветер! Дождь! Армагеддон! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

Я хорошо помню три лучшие в моей жизни грозы — и буду помнить их до своего последнего вздоха: они того стоят! Увы, Бог не дает перенести «на холст» изумительные нюансы открывшей-
ся тогда красоты — остается грубое описание тревожного, сладостного, неописуемого по ощущениям чуда.

Гроза первая (величественная) — пролившаяся над Рощино в моем и так богатом на впечатления детстве, удивительная гроза с глубокой и длительной прелюдией. Представьте: середина пыльного июля (именно в тот день в нашем летнем доме на даче достроили крышу), я, десятилетний малец, мой дед Петр Васильевич Арбузов и главный виновник торжества, розовощекий выпивоха, плотник Феликс. Уже вечером наша троица возвращалась с дачи в дом деда, стоявший на другой стороне рощинского холма. Перед подъемом мы завернули на рынок — в честь окончания дела дед угостил Феликса стаканом вина, которое продал нам заезжий грузин (помню, Феликс, выцедив «сухач», сплюнул и заметил, что вино больше похоже на мочу). Однако, пойло взяло свое: по дороге плотник все время хвастался, расхваливая свою работу и постоянно повторяя: «У Феликса комар носу не подточит» (надо заметить, комар нос все-таки подточил: крыша потекла во время того самого ливня). Между тем здорово парило. Поднимаясь по склону, мы обливались потом, но холм еще скрывал от нас перспективу, правда, ощущение катастрофы уже повисало в воздухе. Птичье племя моментально заткнулось; кузнечики так же перестали существовать; мир заволокла тишина, которую, впрочем, Феликс с дедом не замечали, обсуждая гонорар, ожидавший плотника в конце пути. Так мы поднялись на вершину, находясь уже в каком-то вакууме: ни писка, ни шоро-
ха, только потрескивание воздуха. Не знаю, что испытали мои спутники, увидев грозу, но лично я замер в гипнотическом трансе. Повторюсь: невозможно описать оттенки раскинувшегося над Финским заливом занавеса — вот почему ограничусь двумя-тремя мазками. Представьте себе сине-лиловые проблески по сторонам фронта и невиданную, невероятную, сгустившуюся черноту в центре, то и дело подсвечивающуюся изнутри, словно кто-то из божьих апостолов развлекался, дергая шнуры множества ярких ламп. Все это сверкало, набухало, искрилось, надвигалось, урчало. Признаюсь, наряду с тревогой меня впервые тогда охватило неизведанное ранее чувство («есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и в разъяренном океане, средь грозных волн и бурной тьмы…»).

Помню, дед задумчиво кусал травинку. Затем сказал:

— Как под Сталинградом.

Скорее всего, он, артиллерист, протопавший от Волги до Кенигсберга, бравший с боем растерзанный Киев и штурмовавший крымскую Сапун-гору, имел в виду зарево орудийных выстрелов. Может быть, вспомнил нечто другое. Впрочем, свидетель невиданной в истории человечества бойни не стал ничего уточнять, перед нами сгустилась тьма, было поздно скрываться — да, честно говоря, мне и не хотелось (не знаю, как умолкнувшему Феликсу, но, подозреваю, деду тоже).

И мы шагнули навстречу.

Гроза «номер два» 2001 года (дикая) — затопила весь Петергоф. Я, будучи уже сорокалетним, успел до нее вернуться под кров к своему телевизору (шел сериал «Великая французская революция», редкий по накалу страстей и великолепной игре актеров) и, решив задернуть шторы, подошел к подоконнику. За моей спиной обреченный Дантон гневно кричал о том, что нельзя унести родину на подошвах сапог. Грянула Марсельеза (ее в несколько сотен глоток заревела толпа). Глянув в окно, я опять-таки впал в тот самый, уже знакомый мне ступор. Картина была завораживающей: облака то и дело раскалялись, небо вспарывалось десятками голубовато-красных молний, взлетающих, падающих и вспыхивающих. Молнии были не только вертикальными, они змеились и по горизонтали: громовые удары не поспевали за ними, однако, когда раскаты докатывались, то сотрясалась земля. Наконец прямо над домом рвануло так, что я невольно схватился за уши. Скажу одно: зрелище беснующейся стихии вкупе с гремящей Марсельезой здорово меня встряхнуло — то было неистовство мощи, перед которой человечество бессильно.

Влюбился ли я в такую грозу?

Безусловно!

Кстати о Сталинграде. Третью грозу (мистическую) узрел я именно в этом городе.

В мае 2015-го вместе с делегацией развеселых киношников (актеры, режиссеры, продюсеры) ваш покорный слуга прилетел в Волгоград на милый «домашний» кинофестиваль старых военных фильмов. Нас встретили, нас расселили, нас повезли кататься. В том, что стояла жара, не было ничего удивительного. Удивительное было в том, что над Волгой клубились тучи. Как утверждали аборигены, майская гроза в тех местах — явление редкое. Но она все-таки навестила местную степь — именно в тот вечер, когда пароходик, битком набитый участниками фестиваля, отправился на прогулку. Река потемнела; город мерцал по берегу тонкой электрической полосой. В кают-компании гремело застолье, но плотные стекла окон оставляли все звуки внутри — стоило выйти на палубу, закрыв за собою двери, как музыка отсекалась. Почти полная темень (береговые огни не в счет, отсюда они казались бесконечно далекими) и почти полная тишина (редкие всплески волн) встречали тех, кто выходил на бак.

И я вышел, и дверь за собой закрыл.

Я топтался на палубе, я осматривал берег, я знал, что здесь было семьдесят три года назад; однако мертвецы тихо спали в своих могилах, дремал курган, прошлое утихомирилось; мне было спокойно. Да, да, мне было спокойно…

Но вот загуляли зарницы.

Они заметались над набережной, над которой в пустоте, хорошо видная с реки, освещенная бледными прожекторами, парила, словно оторвавшись от своего основания, «Родина-мать». Мне казалось, эта циклопическая фигура является единственным в тот вечер напоминанием об апокалипсисе бомбардировок, разом убравших из жизни сто тысяч здешних жителей, о вцепившейся за клочок земли 62-й армии и о пришедшей ей на помощь жертвенной 13-й дивизии, которая, высадившись с плотов и лодок на сталинградский песок в самый знаковый, самый роковой день войны вымела немцев с прибрежных улиц, а затем с помощью гранат, ножей, штыков, камней и саперных лопаток выбила их из вокзала и гнала, гнала, гнала дальше от измученной Волги, повернув историю вспять.

Однако я был неправ… о, как я был неправ!

Схватившись руками за леер, я наблюдал начало третьей, знаковой для меня грозы: ее далекие еще отблески, ее еще только накатывающийся вал. Забегая вперед, скажу: та волгоградская гроза меня словно штыком пробила! Она нашпиговала тревогой! Нет, даже не тревогой — ужасом! Она явно хотела о чем-то оповестить питерского литератора, стоящего в одиночестве на темном баке, а также его спутников, веселящихся в кают-компании, и, кроме того, всех волгоградцев, которые в своих бесчисленных «многоэтажках» укладывали спать детей, ужинали, разговаривали на кухнях и занимались другими обыденными делами. Вот только о чем гремела она? О боях, которые отправили здесь на тот свет не менее полутора миллионов человек? О просыпающемся демоне отошедшей, казалось бы уже в далекое прошлое, бескомпромиссной резни? Все более разгорающееся пламя зарниц над берегом действительно смахивало на артиллерийское зарево; рокот грома вполне походил на глухие разрывы, все более приближающиеся, все более тревожные для моего сердца. Признаюсь: в этот раз я явно был не в своей тарелке. Нет, я не боялся ни электрических разрядов, втыкающихся то здесь, то там в реку, ни порывов ветра, хотя и они впечатляли. Угнетало внезапно явившееся сюда, на Волгу, в центр мирного города, прошлое, которое, судя по всему, всё никак не хотело успокаиваться, засыпать под толщей времен; и оно разворачивалось по всему горизонту, оно надвигалось (реактивные следы молний, сыплющиеся на воду осколками первые крупные дождевые капли) — честно говоря, в какую-то минуту я дрогнул. Я даже решил бежать к толпе, к бесшабашной актерско-режиссерской гулянке. Однако не бежал: вцепился в чертов леер, а мир грозы уже вовсю разошелся — мир миллионов киловатт, неизвестно откуда берущихся и неизвестно куда уходящих, мир циклопических сил, мир более реальный, чем наш, мир грозный, вечный, ни о чем никогда не забывающий, мир неистовый, мир, который навсегда вместил в себя дерущихся в Центральном Сталинградском вокзале обреченных солдат 13-й дивизии и моего деда, задумчиво покусывающего травинку там, на холме. Все вокруг грохотало, все разрывалось на части — свидетельствую: над Волгоградом поднялся во весь свой рост разбуженный демон! Мне ничего не оставалось делать, как смотреть на «Родину-мать» (кто-то внутри нашептывал: «Не отрывай взгляда…»). Залитый дождевым шквалом той мистической волгоградской грозы, я неотрывно смотрел на монумент, смотрел до рези в глазах: гневная женщина вся опоясывалась разрядами — и вдруг невиданной яркости молния заплясала на кончике ее меча.

Что это был за знак?

Не знаю…

P. S.
В день нашествия «двунадесяти языков» (1812 год) грозовой фронт над Неманом, по свидетельству очевидцев, протянулся на несколько сот километров. Зарницы неистовствовали. Навстречу французам шла гроза невиданной силы. И она грянула, она пролилась. В чем уж точно не сомневаюсь, так это в том, что в небесах тогда бесновалась гроза-предупреждение, которой басурмане не вняли.

А зря.