Говард Джейкобсон. J [джей]

• Говард Джейкобсон. J [джей] / пер. с англ. А. Кабалкина. — М.: ИД «Книжники», 2019. — 356 с.

Говард Джейкобсон — писатель, журналист и телеведущий, ставший в 2010 году старейшим букеровским лауреатом (после Уильяма Голдинга) с первым в истории премии юмористическим романом «Вопрос Финклера», — прежде всего известен как автор, рассказывающий о жизни британских евреев. Его новая книга не похожа на предыдущие: это классическая антиутопия, которая может быть поставлена в один ряд с произведениями Хаксли и Оруэлла. В «J [джей]» изображен мир после загадочной катастрофы, уничтожившей целую нацию. Имя народа и другие слова на букву J оказываются под запретом, как и воспоминания о прошлом.

 

ЧЕТЫРЕ

Покойся с миром, Ловенна Моргенштерн

2

Утро за утром она просыпалась полубольная: с опухшими глазами, спутанными волосами, старческой кожей. Куда она уносилась по ночам?

Она тоже не знала ответа.

Сначала Кеверн считал, что виноват в этом он. Наверное, он во сне вертится, храпит, вскрикивает — и не дает ей спать. Но она объяснила, что с ней всегда так: не недосып, не утренняя слабость, а полная опустошенность, словно она пробуждается в мире, где нет никого, кто был бы ей близок.

Он поморщился.

— Ну спасибо…

— В мире, где я просыпаюсь, еще нет тебя, — сказала она. — Потом я понимаю, что ты есть.

— Но почему эта опустошенность? — не унимался он. — Откуда ты возвращаешься?

— Хотелось бы мне ответить. Если бы я знала…

Мернок, догадался Кеверн. Ему представлялся приют где-то на севере, во льдах, в ужасном захолустье. Он видел стоящую у окна босую Эйлинн, глядящую в никуда, ждущую, чтобы ее нашли.

Чистая мелодрама. Но в жизни Кеверна было немало мелодрам.

Мысли о том, как она ждала, чтобы ее нашли, и как он ждал, что найдет ее, придавали чудесную симметрию его любви к ней.

Своими рассказами она пробуждала в нем жалость — лучшую из всех причин для любви. Сначала был восторг, потом пришла от­ветственность. То и другое по отдельности требовало серьезности. Вместе то и другое превращало серьезность в святыню.

Избавить ее от снов он не мог, зато мог облегчить ей пробужде­ние. Почувствовав, что она шевелится, он вставал и открывал окна, чтобы, просыпаясь, она видела свет, чувствовала запах моря, слы­шала крики чаек. Но порой свет оказывался резковат, морской запах островат, крики чаек звучали как издевательский хохот.

— Своими криками они подражают моим чувствам, — говори­ла она тогда.

Неужто и чайкам знакома опустошенность?

Поэтому каждое утро он стоял перед выбором: раздвинуть што­ры или лучше не надо?

Зато в шторм они слышали вдохи и выдохи, словно там, внизу, жило огромное дыхало, словно невидимый великан втягивал в свою бездонную пасть воду, а потом плевался ею, и в воздух взмывала его пенная слюна.

— Кит там внизу завелся, что ли? — простонала она однажды. — Помнишь, в «Моби Дике»: «Играет и пенится в полуденном воздухе».

Он ничего такого не помнил.

— Но ты же читал эту книгу?

Читать читал. Много лет назад. «Моби Дик» принадлежал к числу классических романов, издание которых не поощрялось. Несмотря на то что большинство книг теперь выпускалось в виде комиксов, инте­рес к нему еще теплился: он был актуален для рыбаков, чужд мотивам недавней бедственной истории страны, а главное, его обессмертила начальная фраза первой главы: «Зовите меня Измаил», давшая назва­ние колоссальному социальному эксперименту, предпринятому для восстановления стабильности в стране, — ОПЕРАЦИЯ «ИЗМАИЛ».

— Надо будет почитать ее вместе, — предложила она, услышав, что Кеверн почти ничего оттуда не вынес, кроме Ахава, истории с китом и, конечно, ОПЕРАЦИИ «ИЗМАИЛ». — Это самая любимая моя книга. Прямо история моей жизни.

— Ты тоже охотилась на огромного белого кита? Может, это был я?

Она рассеянно чмокнула его, как ребенка, которого нужно ба­ловать. Ее лоб остался наморщенным.

— Дурачок! Я представляла себя не одноногим Ахавом. Я же не мужчина. Я всегда занимала сторону кита.

— Не волнуйся, мужчины тоже сочувствуют киту. Кит благо­роднее китобоя.

— Готова поспорить, что ты не просыпаешься с ощущением, что ты кит.

— А ты просыпаешься? Вот, значит, где ты проводишь всю ночь — в волнах, спасаясь от безумца Ахава? Теперь понятно, почему у тебя с утра такой помятый вид.

— Не знаю, чем занимаюсь ночью, но мои дневные занятия ты описал точно.

Она это серьезно?

— Вот как? Правда?

Она немного помедлила.

— И что случится, если скажу, что да, правда? Если ты спра­шиваешь, слышу ли я плеск весел преследующих меня баркасов, то ответ будет — нет. Но когда люди говорят, что свобода — это ветер, который дует им в спину, мне это чувство незнакомо. Безопасное, дающее силы пространство позади меня? Нет, этой роскоши я ли­шена. Возможно, оглянувшись, я ничего не увижу, но это «ничего», не сулящее ничего хорошего. Не думай, я не жду чего-то особенного и радуюсь, если, озираясь, не вижу по крайней мере ничего плохого.

Он не мог не принимать всего этого на собственный счет. Не он ли этот дующий ей в спину ветер? Разве он не благотворная сила?

— Не могу избавиться от мысли, что все это не приносит тебе облегчения, — признался он.

— Приносит, приносит. Мое облегчение — ты. Только это очень опасный момент, потому что я забываю об осторожности. Прямо как та кормящая китиха в романе: «Безмятежно наслаждаясь радостью и восторгом», помнишь?

Нет, он не помнил. Он опасался, что она взялась цитировать мелкими отрывками всю огромную книгу. Он помнил другое: как примерно тем же самым занимался его отец, когда он был еще маль­чиком. Тот цитировал не «Моби Дика», а какую-то другую книгу, еще мрачнее и саркастичнее этой. Так продолжалось, пока не вмешалась мать. «Что ты к нему привязался? — донеслось однажды до его слу­ха. — Хочешь, чтобы он стал таким же, как ты?» Вскоре после этого отец спрятал все свои книги.

— Когда я чувствую что-то в этом роде, — продолжила она, — когда мне спокойно, безмятежно, когда я люблю и любима — вот как сейчас, — тогда возникает страх, что мне грозит опасность. В моем мире не бывает другой расплаты за любовь. Не целуй меня, тверди­ла я Мейрид, когда она хотела приласкать меня перед сном. Иначе я не усну. Если поцелуешь, случится что-нибудь ужасное. Хендри хотел отправить меня к психиатру. Или лучше обратно в приют. Но Мейрид не согласилась. Она считала, что виноват приют, что это там со мной сделали что-то страшное.

— А ты как думаешь?

— Сначала моя приемная мать, теперь ты… Со всеми всюду де­лали что-то страшное. Какой смысл уточнять? Да, любой ужас ко­ренится в каком-то конкретном событии. Названия у него может не быть, но всегда есть дата. Пятилетний ужас, десятилетний ужас… Этому ужасу тысяча лет.

На его взгляд, она перебарщивала с ретроспективой ужасов. Чрезмерно драматизировала. Прямо как он.

— Тысяча лет — слишком большой срок, чтобы продолжать спа­саться от одноногого психа, Эйлинн.

— Можешь надо мной насмехаться, если тебе нравится. Знаю, это звучит безумно. Но сейчас с тобой не сегодняшняя и не вчерашняя я, а я исконная, бегущая без оглядки. Ты ведь тоже чокнутый по-своему. Это похоже на предопределенность: можно подумать, что я родилась, чтобы спасаться. Жаль, что рядом нет моих настоящих родителей, вот бы их спросить…

Да, она немного раздувала свою историю. Но он ее любил. Может, даже слишком.

— Можно попробовать их отыскать, — предложил он.

— Не будь банальным! — она резко одернула его, чтобы остано­вить новый приступ чрезмерной заботливости.

Он поежился от ее грубости. Но у него остался еще один послед­ний вопрос. Падая в очередной раз на колени перед своим почтовым ящиком, он боялся не чего-то определенного, не представлял себе конкретного врага. И, хотя считал свои опасения обоснованными, представить себе их не мог. Она — другое дело, у нее был Ахав. Это было сказано для красного словца, или она действительно знала своего гонителя?

— Так думаешь, за тобой придет капитан Ахав?..

— Погоди, — остановила она его. — Разве я сказала «придет»? Примерно так же, как я ждала, что придут Мейрид и Хендри? По-твоему, у меня в голове полный сумбур, надежда сменяется ужасом, и все из-за какой-то книжной путаницы?

— Вовсе я так не думаю, — соврал он, боясь, как бы они не на­чали искать друг у друга недостатки. — Твоя психология — это ты, значит, я ее люблю. Я только хотел спросить, что такое для тебя этот Ахав: некий обобщенный образ или кто-то, угрожающий тебе сво­им вруном…

— Чем-чем?..

— Прости, оговорился. Ты меня смутила. Гарпуном.

Она уставилась на него:

— Ничего себе оговорка!

— А что это было, по-твоему?

— Луч, озаривший тебя изнутри.

Он заерзал.

— Мы заигрались в слова.

Она поцеловала его.

— Может быть. Но у нас не соревнование, и я не смеюсь над то­бой. Просто это оговорка в твоем духе.

— Как это?

— Она высвечивает твой страх перед насмешками. Тебе посто­янно приходится выворачиваться, потому что ты боишься любого, кто достаточно хорошо тебя узнает, чтобы поднять на смех.

Она его раскусила. Отрицать справедливость обвинения значи­ло бы лишний раз его подтвердить. Это он-то врун?

Она уязвила его и в другом. Разве не он оттачивал ее чувство юмора? Не он ли, подтрунивая над ее толстыми лодыжками, объ­яснял саму природу шутки? А теперь ему приходилось доказывать свою терпимость к шуткам, даже в том случае, если объект — он сам.

Ей казалось, что у них одинаково тонкая кожа, одинаково чувстви­тельная гордость, не выдерживающая малейшего укола. Одинаково чуткие сердца, лопающиеся от любви.

Он угадывал ее мысли и решил сделать вид, что ему льстит глу­бина ее проникновения в его сущность. Это ведь доказывало, что он ей небезразличен, интересен.

Он попросил отпустить его в душ. Он часто принимал душ и каждый раз, включая воду, громко кряхтел, испытывая облегчение (может, он считал, что вода смывает его грехи?), он так охал и ахал, что она боялась, как бы он не захлебнулся. Можно было подумать, что он моется под душем в первый или в последний раз в жизни. Сначала она подозревала в этом какой-то унизительный для нее сексуальный ритуал, но потом этот вариант отпал: они стали иногда принимать душ вместе, и при ней он издавал те же самые звуки. У нее не оста­лось тревог. Душ — это душ, не более того. Но откуда столько само­отдачи? Его вопли могли служить подтверждением предсмертного экстаза. Или наоборот — первым криком младенца?

Когда он вернулся в спальню, мокрый, как тюлень, и совершенно выдохшийся, она облегченно перевела дух.

— Знаешь, это не в последний раз, — не удержалась она.

— Ты о чем?

— Ты еще будешь принимать душ.

Он думал, она скажет: «Ты еще поживешь».

— Откуда ты знаешь? Но хватит обо мне, о том, кто я такой и от чего бегу. Мы начинали с обсуждения китов и тебя — хотя я не видел никого, кто бы меньше тебя походил на кита.

— Даже несмотря на мои толстые лодыжки?

— У китов нет лодыжек — ни толстых, никаких. Ахав, насколько я помню, тоже этим не хвастался.

— Во всяком случае, двух толстых лодыжек у него точно не было.

Если бы он не любил ее до этого, то обязательно полюбил бы сейчас.

Оба решили, что лучше уняться. Он, правда, хотел удостове­риться, что с ним она чувствует себя в безопасности. Не вытираясь, он потянул ее в постель, под пуховое одеяло.

Ласково, оберегая ее каждым своим движением.

Все-таки мы перебарщиваем, мелькнуло у него в голове.

Если бы он сказал это вслух, она бы согласилась.