Салман Рушди. Золотой дом

• Салман Рушди. Золотой дом / Пер с англ. Л. Сумм. — М.: АСТ : CORPUS, 2019. — 480 с.

Салман Рушди — британский прозаик индийского происхождения, критик и публицист. Автор шестнадцати книг, в том числе романа «Дети полуночи», за который в 1981 году получил Букеровскую премию, а в 1993 году — «Букера Букеров». Вышедший в 1988 году роман «Сатанинские стихи» вызвал широкий общественный резонанс, за голову автора была назначена награда. «Золотой дом» — это история богатой нью-йоркской семьи, построенная по правилам шекспировской драмы. Нерон Голден прибывает в США при таинственных обстоятельствах и поселяется в особняке на Манхэттене вместе с тремя сыновьями. Семейные ссоры, появление прекрасной и коварной дамы, предательства и убийства — за всем этим наблюдает Рене, их сосед, молодой человек, мечтающий стать кинорежиссером.
 

6

<...> Человек, именовавший себя Нероном Голденом, скрывался прежде всего за мертвыми языками. Он свободно владел древнегреческим и латынью и заставил сыновей их выучить. Порой они использовали в разговоре наречие Рима или Афин словно повседневные языки, еще парочку среди мириад диалектов Нью-Йорка. Ранее, в Бомбее, он предложил сыновьям: «Выберите себя классические имена», и по их выбору мы видим, что сыновья имели более мифологические и литературные устремления, чем отец с его императорской спесью. Они не пожелали быть царями, хотя младший, следует заметить, облек себя божественным достоинством. Итак, они стали Петронием, Луцием Апулеем и Дионисом. После того как они сделали свой выбор, отец всегда именовал их только так. Мрачный, душевно травмированный Петроний в устах Нерона превращался то в Петро, то в Петрина, что звучало похоже на сорт бензина или текилы, но в итоге и навсегда он сделался Петей, перенесясь из Древнего Рима в миры Достоевского и Чехова. Второй сын, живой, светский, художник, городской гуляка, пожелал сам себе назначить и прозвище. «Зовите меня Апу», настаивал он, не прислушиваясь к возражениям отца («Мы же не бенгальцы!») — он не отвечал на другие формы обращения, пока эта не прижилась. А младший, которого ждала самая странная судьба, стал просто «Д».

К этим трем сыновьям Нерона Голдена мы обратим теперь свое повествование, упомянув лишь заранее, что все четверо Голденов, каждый в свое время, решительно утверждали, что их переезд в Нью-Йорк не был ни изгнанием, ни бегством — это свободный выбор. Что вполне может быть правдой применительно к сыновьям, но, как мы увидим, у отца были и другие причины, кроме личной трагедии и собственных потребностей. Вполне вероятно, что он желал убраться подальше и стать недосягаемым для неких людей. Но терпение: я не стану раскрывать сразу все свои секреты.

Петя, эдакий денди, одевавшийся консервативно, однако всегда со вкусом, повесил над входом в свою комнату медную пластинку со словами своего тезки Гая Петрония, кого Плиний Старший, Таций и Плутарх называют arbiter elegantiarum или elegantiae arbiter, судьей стиля при дворе Нерона: «Оставь свой дом, юноша, и стремись к иным берегам. Пусть дальняя Дануба узнает тебя, холодный северный ветер, бестревожное царство Канопа и те люди, что видят нового Феба при рождении или на закате». Странный выбор цитаты, ведь окружающий мир страшил его. Но человек склонен мечтать и в мечтах быть не таким, каков он есть.

Я видел их в Саду несколько раз в неделю. С одними членами семьи я сблизился больше, чем с другими, но познакомиться с человеком — совсем не то же, что оживить персонаж. К тому времени я уж подумывал просто записывать все подряд, как пойдет. Закрой глаза и проигрывай кино у себя в голове, открой глаза и все запиши. Но для начала нужно было, чтобы они перестали быть моими соседями, живущими в Актуальном, и стали персонажами, живущими в Реальном. Я решил начать с того, с чего начинали они сами, с их классических имен. Чтобы подобраться к Петронию Голдену, я прочел «Сатирикон», изучил Мениппову сатиру. «Лучше критиковать умственный настрой, нежели высмеивать отдельных людей», записал я для себя. Я прочел то немногое, что осталось от сатировой драмы — «Циклопов» Еврипида, фрагменты «Тянущих невод» Эсхила и «Следопытов» Софокла, а также современную перелицовку Софокла Тони Харрисона, «Искатели Оксиринха». Помог ли мне этот материал из античного мира? Да, постольку, поскольку направил мое внимание к бурлеску и балагану, прочь от высоколобой трагедии. Мне понравились танцующие в грубых башмаках сатиры Харрисона, и я сделал себе пометку: «Петя — плохой танцор, настолько нескоординированный, что людям он кажется забавным». Тут тоже намечался вероятный сюжетный ход, поскольку и в «Тянущих невод», и в «Следопытах» сатиры натыкаются на волшебных младенцев — в первой пьесе это Персей, во второй Гермес. «Оставить возможность ввести в сюжет сверхъестественно одаренных детей», записал я в блокноте, а рядом: «??? Или — НЕТ». То есть пока я не пришел к ясности не только насчет сюжета и тайны, составлявшей его средоточие, но даже и насчет формы. Сыграет ли свою роль нечто сверхреальное, фантастическое? В тот момент я не был уверен. И классические источники не только помогали, но и сбивали с толку. Сатировы драмы, как общеизвестно, принадлежали к культу Диониса, они, по всей вероятности, начинались как сельские приношения этому божеству: пьянка, секс, музыка, танцы. Так на кого же в моей истории проливали свет сатировы драмы? Петя «был» Петронием, но Дионисом был его брат... в чьей истории вопрос пола, или, вернее, гендера (лучше обойтись без слова, которое так ненавидела его возлюбленная, удивительная Рийя), был ключевым. Я сделал себе пометку: «Персонажи братьев до некоторой степени пересекаются».

Чтобы понять Апу, я перечитал «Золотого осла», но в моей истории метаморфоза будет уделом другого брата (опять-таки персонажи братьев пересекаются). Но и тут у меня осталась ценная пометка: «Во времена Луция Апулея „золотым“ называли рассказ, полный вымысла, безудержную фантазию, нечто с очевидностью далекое от истины. Волшебную сказку. Ложь».

А что касается волшебного ребенка: вместо первоначальной «??? Или — НЕТ», должен сказать, что ответ, без помощи Эсхила или Софокла, превратился в ДА. В истории будет младенец — волшебный или прóклятый? Читатель, решай сам.

Блистательная и прискорбная странность человека, именовавшегося Петей Голденом, стала очевидна для всех с первого же дня, когда в угасающем свете зимнего вечера он одиноко нахохлился на скамейке в Саду: крупный мужчина, увеличенная копия своего отца, большой и тяжеловесный, с отцовскими темными и внимательными глазами, словно вопрошавшими о чем-то горизонт. Он был в кремовом костюме, а сверху тяжелое твидовое пальто в елочку, перчатки и оранжевый шарф; рядом на скамье стояли изрядных размеров миксер для коктейля и банка оливок, в правой руке он держал стакан с мартини, и пока сидел так в монологическом уединении и его дыхание призрачно повисало в январском воздухе, он вдруг заговорил вслух, излагая всем и никому теорию, которую он приписывал кинорежиссеру-сюрреалисту Луису Бунюэлю: почему сухой мартини подобен непорочному зачатию Христа. Ему было примерно сорок два года, и я, на семнадцать лет его младше, осторожно подбирался к нему по газону, готовый слушать, сразу же влюбленный — так железные опилки притягиваются к магниту, так мотылек летит на роковой огонь. Приближаясь, я видел в сумерках, как трое из местных детишек прервали игру, забросили качели и лазалки, чтобы внимательнее рассмотреть этого странного огромного человека, общающегося с самим собой. Они понятия не имели, о чем болтает свихнувшийся незнакомец, и все-таки наслаждались представлением. «Чтобы приготовить идеальный сухой мартини, — рассуждал он, — нужно взять стакан для мартини, бросить в него оливку и наполнить до краев джином или, по новой моде, водкой». Дети захихикали от такой извращенной пьяной болтовни. «А затем, — продолжал он, протыкая воздух указательным пальцем левой руки, — нужно поставить бутылку с вермутом вплотную к стакану, так, чтобы единственный солнечный луч проходил сквозь бутылку и попадал в стакан с мартини. И — выпить мартини». Он щедро отхлебнул из стакана. «Этот я приготовил заранее», — пояснил он для просвещения детей, которые уже разбегались, восторженно и виновато смеясь.

Для детей из здешних домов Сад был укрытым и безопасным местом игр, они носились тут без присмотра. После этой лекции о мартини кто-то из мам по соседству обеспокоился насчет Пети, но причин для тревог не было: его порочная страсть была направлена не на детей, исключительно на выпивку. А его душевное состояние не представляло опасности ни для кого, кроме самого Пети, хотя он легко мог обидеть легкоранимых. При первой встрече с моей матерью он заявил: «Вы, наверное, были когда-то красивой молодой женщиной, но теперь вы старая и сморщенная». Мы, Унтерлиндены, гуляли в утреннем Саду, когда Петя в своем твидовом пальто, шарфе и перчатках подошел познакомиться с моими родителями, и вот что он сказал. Первые же его слова после «здравствуйте». Я ощетинился и открыл было рот, чтобы дать ему отпор, но мама коснулась ладонью моей рукии ласково покачала головой. «Да, — ответила она, — вижу, вы человек правдивый».

«Аутистический спектр». Я прежде не слыхал этого термина. Думаю, вомногих отношениях я был чистымлистоми все мои знания об аутизме сводились к «Человеку дождя» и другим подобным персонажу Дастина Хоффмана idiots savants, как жестоко называли тех, кто наизусть знал простые числа вплоть до многозначных или рисовал по памяти неправдоподобно подробные карты Манхэттена. Петя, по словам моей мамы, занимал одну из верхних «полочек» в аутистическом спектре — либо это высокофункциональный аутизм, либо синдром Аспергера, что именно, она не знала. Ныне синдром Аспергера уже не рассматривается как отдельный диагноз, он включен в спектр по «шкале тяжести». А тогда, всего несколько лет назад, большинство людей знало так же мало, как я, и людей с синдромом Аспергера зачастую попросту помещали в рубрику «сумасшедших». Петя Голден, по всей видимости, и терзался, и сбивался, но ни в малейшей мере не был сумасшедшим, даже близок к этому состоянию не был. Это был замечательный, хрупкий, одаренный, неадекватный человек.

Он и физически был неуклюж, а волнуясь, становился неуклюж и в речи, запинался, заикался, ярился от собственной слабости. Он также обладал самой вместительной памятью, какую мне доводилось видеть. Стоило произнести имя поэта — Байрон, например, — и он двадцать минут подряд с закрытыми глазами декламировал «Дон-Жуана»:

Ищу героя! Нынче что ни год
Являются герои, как ни странно.
Им пресса щедро славу воздает,
Но эта лесть, увы, непостоянна,
Сезон прошел — герой уже не тот¹.

---

1. В переводе Т. Гнедича.