Гала Франк. Письма, которые я никогда не отправлю

Гала Франк родилась в 1987 году в Москве. Училась истории искусств и социальной антропологии в РГГУ. С 2019 года живет в эмиграции. Публиковалась в журнале «Лиterraтура». Рассказ дополнен и отредактирован в 2023 году в рамках курса школы «Мне есть что сказать».

Сергей Лебеденко: Тихий и одновременно громкий текст Галы Франк собран из отдельных писем — весточек в прошлую жизнь из жизни эмигрантской — как лоскутное одеяло. Реальные образы переплетаются с нереальными так, что одни не отделить от других. Рассказ напоминает одновременно и сон, и поток сознания; это речь, которая хочет быть услышанной. Речь о надежде и мире, и о том, что он когда-нибудь изменится.

 

ПИСЬМА, КОТОРЫЕ Я НИКОГДА НЕ ОТПРАВЛЮ

здравствуй

Очень хочется начать. Написать: «Здравствуй, Настенька». Видимо, давит читаемый нынче Куприн. Интернета больше нет. Кот сидит на постели, отвернулся, а уши повернуты.

Он не выдерживает первый: лижет живот и подглядывает желтым глазом. Сказочно теплый месяц, плюс двадцать пять, дети едят клубнику. Я же предпочитаю напиться в любое время года. Кот то ли важно, то ли виновато укладывается спать на моей кофте.

Февраль одинаково невозможен в любую погоду. Скоро пройдет очередной день рождения, и я скажу: «Здравствуй, Настя. Я очень скучаю». Скучаю по твоему острому уму, по твоей неожиданной всегда дерзости. Зимой легко вспоминать встречи августа. Урывками, по таймеру, успеть бы только выложить все, что знаешь и думаешь. Найти бы понимание в чужих глазах, в твоих глазах.

Я пишу каждую секунду своей жизни, разве что не на бумагу, не в облако цифровой памяти. Пишу в свою несуразную книгу, листаю лениво страницы. Лень двигает все подряд. Как удобно придумать нарочно сложное, чтобы объяснить, описать себе другого человека. Я им притворяюсь, лезу с подобием обыкновенных слов, стараюсь протиснуться в мир, приятный и манящий ясностью, натыкаюсь каждый раз на недоумение его аборигенов. Сначала они воспринимают меня как долгожданное божество, наконец-то явившееся на их жертвоприношения и молитвы. Затем присматриваются. Определив меня как элемент лишний, опасный, они оглядываются в поисках поддержки соплеменников и сжигают меня на костре. Это триумф. Они пьют дешевый алкоголь из моего черепа.

Настя, я думаю, все дело в боли. В страдании, которое они готовы показывать при малейшей возможности. Я понимаю. Я тоже так хочу, но не получается.
Считаешь ли ты меня бесполезным, нездоровым человеком. Думаешь ли ты, что я играю с твоим доверием. В конце концов, доверяешь ли ты на самом деле. Не об этом я беспокоюсь, а о том, что скоро снова приеду. Сократится расстояние, и я смогу тебя обнять. Ты удивительный человек. Удивляющий своей открытостью даже к безобразному мне. В день всех влюбленных я буду мечтать. И пить мерло из чужих рук.

Скорее бы увидеться.

 

amore mio

Мерло ложится на дно бокала бордовыми сгустками, линией несуществующего прибоя, ритмом моих глотков. Новолуние позади, впереди весна. Зацветут магнолии, высохнет асфальт, останутся нетронутыми листы для мокрой акварели. Письма останутся пустыми. Они подождут.

Ты подождешь. Как вчера, как год назад, как нашу первую встречу. Ты любишь ждать, ожидание поднимает настроение, красит обои на рабочем столе в серый. Галантная строгость обесцвечивает лишнюю прыть, тормозит желание, бросает тебя на передовую. Ты лежишь распростертая, растерянная, думаешь, подходящее ли белье сейчас на тебе, успела ли ты подвести глаза. Чушь. Мои глаза меня не подводят.

Я вижу много, но предпочитаю сократить, округлить хотя бы до десятых. Любовь стремится к бесконечности, я бегу в противоположном направлении. Храни этот крошечный секрет в пространстве огромной реальности. Бокал разбивается, если он падает на плитку. Она притворяется мрамором.

Как же тебе нравится на меня обижаться. Я вздыхаю и пожимаю плечами. Быть виноватым важно, важно иметь козырь, важно расставлять книги на полки, будто ничего не происходит.

Ум не пропить, а собрание сочинений можно. Так спокойнее. Не подумай, не о своей беспечности я беспокоюсь, о твоем лишь дыхании. Долгий вдох, пауза, выдох на счет «пять».

Постарайся для меня.

Эмигрантская зима стремительно исчезает. Туманы, дожди, однородное месиво явлений. Влажность поддерживает меня, скрывает морщинки вокруг глаз и слезы недоумения. Как же вышло, что Европа так близко, а ты за нелепой грядой гор, прячешься бесшумно, только гладкая пятка торчит. Дразнишься, забываешь, с чего все начиналось. Я все терплю и придаю значение каждой ерунде. Даже той, которая любовно подписана мною. Продай мой автограф и купи участок в Италии. Мы будем жить там вечно. Среди limoncello, среди пепла и великолепной мозаики. Мы восстанем с тобой из пыли и закружимся в анонимном маскараде. Только бы землетрясения были чаще.

 

zwei

На столе лежат чистые листы в клетку. В ней заключен список наших дел.

Первым пунктом я показываю тебе беспорядок: пальцы слиплись белой гуашью, слова спотыкаются жестким немецким слогом по ломаной. Считаю до двух. Не оборачивайся, иди вперед за издерганным клубком моих нервов. Здесь нельзя стоять, но нужно чувствовать. Густо и не вовремя, до кромешного дна, где от недостатка кислорода не кончаются оргазмы, где лопаются капилляры и терпение. В-третьих, я зову тебя по имени, которое ты выдумал еще в позапрошлой жизни. Милый, приятный пустяк сближает.

Опаздываю, забываю перчатки. Бессмертные анатомические плакаты следуют за мной в другие квартиры, Матисс висит отечественной репродукцией на стене, вполне русский язык подстраивается под иностранную зиму. Ты-то привык, а мне забавно до озноба.

Номер четыре. Скоро весна, и я дарю тебе красного кролика. Он удирает от тебя до самого четверга, к выходным же становится черным и дает себя погладить. В пятницу он осторожно вынимает из твоего кармана часы и двадцать евро. Ты злишься, тянешь за мягкие уши и ставишь его в угол. Кролик послушно лежит, теребит кружевной платок, грызет мятные леденцы. Играть на деньги — исключительно его идея. Мне страшно, а ему нравится проигрывать.

Примерно дюжина бумажных журавликов наблюдает за нами. Они делают ставки, кто сдастся первый. Самый несуразный фыркает: он видит мой блеф, а ты закрываешь глаза.

Я опрокидываю короля, даму, фигуры разлетаются по черно-белым квадратам. Кролик прыгает и хлопает в ладоши, он делает вид, что всегда знал о тузах в твоем рукаве. Лжец. Я сама незаметно положила их туда. Теперь можешь открывать.

 

некрасивая курица

Мир без меня рухнет. Стоит мне отвернуться, дети разобьют коленки, упадут самолеты, искусство станет понятно каждому. Вселенную, лишившуюся наблюдателя, ожидает та же участь. Она сморщится, превратится в бесконечно маленький изюм. Несчастная и покинутая, лишенная ощущения собственной влажности, она будет сохнуть в ожидании какой угодно курицы. Сначала появится птица-дурнушка, клюнет безжизненную крошку, потом снесет яйцо. Космос возродится.

Мой же мир продолжает упрямиться. Он мнит себя вечным белым карликом, клянчит лайки, не замечает своей патологии. Безобразный Сириус, даже имя твое имеет унизительную «Б», ты вторичен, хоть и выбрался на свет чертов раньше двойника. Я перестаю беспокоиться, мне доложили, что заводов для дальнейшей переработки звездного хлама не существует: мировой экономике эти проекты невыгодны, альтернативное правительство отгородилось еще одной баррикадой, комментарии давать отказывается.

И ты рухнешь. Альтер-эго переживет тебя на добрых-злых 658 миллионов лет, курицы вновь обернутся динозаврами, изюм — виноградом, но тут мнения разделяются: новые данные указывают, что первым был чернослив. Или инжир. Потому что нельзя все контролировать.

 

формула

Передо мной оболочка. Она беспомощная, бледно-голубая и немного желе. Будто и впрямь медуза, выброшенная на многолюдный пляж. Но мы не на пляже, мы на городской площади. Абсолютно белая городская площадь. Стены из песчаника умножают свет, отражают лучи, которые жгут пальмы, кожу, товары на витрине. Капельки пота падают на горячий камень под ногами, испаряются, тихо шипя.

Оболочка силится, тужится, изображает движение. Жалко выглядит. Неправдоподобно. Еле плетется, иногда спотыкается, прошаркивает два шага и опять бредет. Тонкие волосы тонкими прядочками блестят на солнце. Спина не выдерживает внешнего давления, оболочка сутулится. Ярко. Она щурится. Громко. На миг сжимается, разжимается, растекается. Хочет влиться, исчезнуть в потоке чужих людей, а не выходит — мешает генетический код. Больно много мембран! И ей приходится существовать дальше. В самом деле. Нельзя же так серьезно относиться к импульсам.

Лоснится лоб. Липкая оболочка останавливается, замирает, словно настигнутая тайным озарением, круто разворачивается и уносится (неясно, откуда столько сил). Я вздыхаю, иду искать. Притворяюсь, что нет ну ни малейшего представления, куда она спряталась. Прохожу мимо книжного. Подыгрываю.

Оболочке хорошо в естественной среде. Там, где хватает воздуха, влажности и прочих параметров. Там, где она встречает свое содержимое. Там, где дом. Где я.

Я тщательно проверяю данные, переписываю в школьные зеленые тетрадки, придумываю формулы симбиоза. Ужасно безуспешные формулы.

— Надоело тебя уговаривать.

Хмыкает и ложится на кровать. Отворачивается. Всю неделю обижается, и ноет, и считает каждую царапинку. Невозможно в этих условиях мечтать о воссоединении.

А утром выдумывает новое, заявляет:

— Я циста.

— Ладно, — соглашаюсь, а сама подсматриваю в расчеты. — Как хочешь.

Нравится ей драматизировать, пускай. Нравится налет философии, столь же блеклый, как она, разве что отливает плесневелым. Я могу и не спорить. Когда речь заходит о концепции непостоянства, нужно сделать по меньшей мере три дыхательных упражнения и ждать.

Потому что проходит месяц, второй, и посеревшая циста трещит по швам. Лопается. Не без причины, а чтобы собрать себя заново уже в другом порядке, сменить цвет и переродиться. Теперь оболочка отличается. Она ярче, прочнее и, надеюсь, сговорчивей.

И мы пробуем стать одним целым еще раз.

 

о ней, но обо мне

Однажды Маруся устала быть собой. Не потому что наскучило, а потому что она так и не разобралась, что это значит. Легче всего было представить из себя чужое мнение, оставалось выбрать лишь, в какой день начать. День всех святых с его костюмами и ужасами подходил как нельзя лучше (хоть и был запрещен). Маруся чуть заранее встала посреди площади и начала. Начала впитывать оценочные суждения, чьи-то ожидания и предпочтения, моду и тенденции. Она стояла абсолютно голая в самом центре города и все больше обрастала разнообразной вкусовщиной. Слой стал настолько тяжелым, липким и плотным, что на нее даже никто не взглянул. Прохожие шли по своим делам, милиционеры вяло свистели им вслед (группы по трое считались уже демонстрацией), а голуби редко моргали и паслись около скамеек в ожидании сердобольных старушек.

Маруся не замерзла в конце октября. Шквал невысказанного, запретного облепил ее тело и грел теплом привычки молчать. Вроде бы безразличие, а вроде бы не совсем. Вроде бы Маруся, а вроде уже начались изменения. Она их слышала внутри: «Не так стоишь», «Почему голая?», «Совсем стыда нет», «Чокнутая», «Подписала бы хоть название». Так она и ушла домой и долго стояла в душе, пока не стала снова… собой.

Маруся не унывала. Она понимала, что трансформация ей необходима. Слишком часто ей задавали вопросы, много раз перекрывали нечто главное и заставляли останавливаться. Если она станет частью внешнего, превратится в штамп, счастье наконец-то случится и с ней. Так она думала.

К понедельнику думать она устала, но стала сочинять. Что особенного должно произойти, чтобы сдвинуть онемевшее «я»: должна ли произойти авария, смерть любимого кота, мировая война? Маруся открыла новостную ленту: новости были похожи на ирландские лимерики, челюсть кота была изъедена опухолью, жизнь Маруси была вспорота военными операциями.

Тридцать первого октября все встало на свои места. Маруся проснулась и закончила давно начатую картину. Целое полотно ни для кого. Ни для себя, ни ради тенденции. Огромное акриловое месиво. Это изменило Марусю.

 

запах

Так много вопросов. Приятно избавиться хотя бы от какой-то их части. Да, замужем. Есть дети. Переспрашиваю. Нет, я не испытываю ностальгию. Мне нужны время и силы, чтобы ее создать, в этом очень помогает то, что я писатель. Фантазия работает и укладывает впечатления в полную схему. Там я покупала тебе бальзам после бритья, только его запах мне нравился. Мне нравится он и сегодня, потому что здесь открыли магазин на Джорджа Вашингтона, 77. Я могу скучать по привычкам. Я хочу вернуть нас в понятный момент, в момент, где нет необходимости переживать за будущее каждые девять минут. Вот бы увеличить промежуток, может, до двенадцати.

Бьет полночь. Не здесь, здесь часы показывают двадцать два. Время теряет смысл. Пространство не имеет значения. Я разгадала загадку. Важно лишь то, что я нарядила елку высотой два метра, под нее я положила коробку с бальзамом для бритья и так далее, я сама уже забыла, в какой стране это сделала. Открывай скорее.

Этот текст будет самым тихим. И в тишине все, кто живут сейчас, различат другой диапазон, распознают оглушающий крик. Не о доме, не об открытых гештальтах, не о «скорее бы все закончилось». А о мире. Мире белесых речных дельфинов, отливающим розовым. Редких, немногословных, далеких. Они инопланетяне на родной земле, их пожирает засуха. Я вдыхаю, и пахнет сырым мясом. Вместо привычной глины следующее поколение использует искусственный интеллект. Я стою одна. С проколотым септумом, пальцы покалывает. Нет ничего. Я копаю глинистую почву и леплю блок, затем другой. Они быстро высыхают под глобальными изменениями климата. Здесь наш новый дом.

Обложка: Арина Ерешко