Аска Торклер. Мышиный король

Аска Торклер учится на журналиста. Проходила обучение литературному мастерству в школах «Глагол» и «Мне есть что сказать», в мастерской Евгения Бабушкина. Повесть написана в рамках курса «Фикшн» школы «Мне есть что сказать»

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Повесть Аски Токлер — хроника одного взросления в конце десятых: рэп-баттлы, случайные заработки, первая любовь и первое столкновение с жестокой реальностью. Но текст не мрачный, наоборот: несмотря на жесткость сюжета, у писательницы ироничный и нежный стиль. Во многом благодаря ему в конце трагикомической повести пробивается свет.

МЫШИНЫЙ КОРОЛЬ

посвящаю Бену

ГЛАВА 1

ИЗ ДНЕВНИКА

Спускаюсь по лестнице, темно, лабиринт. Ладошки огоньками светятся изнутри. На стене пыльная мозаика: припадаю телом, трогаю, на ощупь — холодная, хочется лизнуть. Разглядываю сюжетное панно: девочка смотрит сквозь щелку — елка, игрушечное войско свергает вражеское, крысиное. Победители, проигравшие, не разберу, кто где, потом просыпаюсь — и все встает на свои места.

Я люблю Машу еще с тех пор, когда она была Машенькой и играла со мной в куклы — а я наблюдал и слушал ее кукольные сказки. Ее пальцы, совсем как у Барби — красиво изгибаются, когда она что-то держит, и несмотря на то, что все время тусуется с пацанами, ее повадки очень женственные. Маша не глупая, но не очень хорошо учится, ей не интересно, хотя учителя ее любят, поэтому рисуют тройки. Вообще, Маша живет в собственном мире — где в старенький гелиос мечтательно ловит пятнышки хроматических аберраций. 

Люди говорят: «Маша — личность творческая, ей необходимо страдать», — она верит, хотя и сквозь слезы, потому что, правда, страдает. И взрослые, и дети, побаиваясь Машиного нрава, не нарушают покой ее безумного мира, поэтому ей одиноко, если рядом нет меня — я-то никогда ее не боюсь, как и мои пацаны. И чаще всего эти вопли и истерики выпадают на наше золотое терпение. 

Мы дружим с момента, как мы с мамой переехали в Покров из столицы — они с отцом развелись. С четвертого класса мы с Машей всегда рядом. У нее есть младший брат, сын отчима по фамилии Фрицлер, его все зовут — Фриц. Несмотря на то, что ему тринадцать, волосы — зеленое каре, и он — одержимый сексом девственник, он мне брат, хотя и не кровный. Фриц не так плох — не тупой, рукастый, знает наизусть дохера цитат Оксимирона, чем забавляет, и разговаривает, как мы, взрослые. Его недолюбливают одноклассники, но тут Фриц сам виноват: в детстве напоказ ел песок за десять рублей.

Ему катастрофически не хватает внимания родоков, все досталось Маше, принцессе. Маша не любит брата, а вот мелкий к ней тянется, ведь она — красавица, умница, тоненькая, маленькая, как куколка, нравится вообще всем, но не принимает этого, потому то недолюблена мамой. 

У меня есть друзья и помимо Фрица и Маши. Босой и Сава. Они пришли год назад в параллельный класс. Были зачаты в один день, но Босой родился в конце суток двадцатого июля, а Сава уже двадцать первого. Внешне они не похожи друг на друга, и не потому, что Босой красит волосы и носит хохолок ирокеза, а потому, что совсем разные: Сава — русый, кучерявый и смазливый, ходит с таким рылом, будто постоянно еле сдерживается, чтобы не наорать на Босого, Босой как раз не сдерживается и орет на Саву, хотя тот не дает поводов, и Босой срывается чисто по приколу. Просто Босяк свойский, громкий, не ходит, а марширует, бьет пятками восьмые по полу, а Сава — тихий, любит воротить нос, как сноб, которому говном завоняло, но все равно он — наш. 

Оба они умные, мне всегда есть, о чем с ними поговорить. Правда, ребят не любят в городе за то, что они — дети секретарши мэра, и многие считают, что от него рождены. Судя по Савиному лицу, когда кто-то начинает тему, это правда. Моим решением стало никогда об этом не спрашивать напрямую. Я умнее Савы и Босого, немного ниже и худее. По сравнению с Савой я совсем урод, а если равняться на Босого, то и не человек вовсе, а просто тень, но они этого не замечают, и я вроде лидера в компании. Часто с нами тусуется и Фриц, и когда сильно достает, Босой швыряет в него смятые банки из-под пива. 

Мои пацаны — не идиоты, если не считать малого, хотя и тот сможет собрать телевизор из мусора, как из «Лего». В Босом и Саве я вижу перспективное будущее, мы вместе могли бы стать лучше. Мне-то точно стоит: мне об этом твердит весь город, и для себя я четко обозначаю, что никому никогда не поздно вырасти как личность. Я и так Гулливер в городе лилипутов — Покрове, — а в будущем стану Гулливером в столице великанов. Вот ребята не очень амбициозны, но я их все равно никогда не предам: я же не крыса. 

Через два дня мне восемнадцать, заканчиваю школу и иду на пятерочный аттестат, несмотря на то, что я ****** [гребаное] быдло и мало чего понимаю в литературе. Зовут меня Эльмаром, но очень редко, разве что учителя еще помнят, что я — Эльмар. Мышью меня зовут вообще все — даже Маша и пацаны. Я люблю читать умные книжки, но редко кому об этом говорю, чтобы меня не считали «ученым, в говне моченым». 

О том, что мечтаю стать писателем и пишу в стол, никому не рассказываю. Все знают меня как мистера Робота, но не как Эльмара Мышовича — автора вордовского документа на моем рабочем столе. Я — простой человек, не очень талантливый писатель, зато толковый программист. Однажды Маша, снимая нас на видео, сказала, что хочет быть блогером. Мы так ржали, что у нее слезы от обиды покатились, и кольца кудрявых волос прилипли к влажным щекам. Я тогда еще ехидно спросил:

— Почему блогером? Почему не баттл-рэпером?

— Или рогатой бабой с Версуса! — поддакнул Босой. 

Для нас, любителей андеграунда, и Версус стал чем-то зашкварным, а уж любители засветиться на нем лицом — вообще врагами номер один. И хотя мы все дома втихаря смотрели версус-баттлы, все равно для себя всю эту типа культуру считали попсом. Услышать от Маши желание стать блогером — вроде признания, что тебе нравится пара треков Оксимирона. Хотя Маше и Фрицу он как раз нравится... может, в этом дело?

— Потому что сразу стать режиссером — сложно!

Тогда, глядя в ее целеустремленное лицо, я осознал — ей-то можно показать свою писанину, и она не посмеется, не обесценит. Как я ее. 

Проблема в том, что мне стрёмно открываться людям — мне страшно, если они слишком сильно ко мне привяжутся, а я не выдержу груза ответственности. Лучше не брать на себя лишнего.

 

ГЛАВА 2 

ИЗ ДНЕВНИКА

Снова сон:

— Рядовой Ковальски! — похожие на пингвинов из «Мадагаскара» крысы стоят передо мной. Один из них — шаг вперед, лапа у козырька. 

— Доложить обстановку! — приказываю. 

На мне тяжелая крысиная корона, я — божок этого мира, и мыши смотрят на меня, как на икону. 

— Игрушечное войско наступает через три минуты, сэр!

— Где принцесса?

Не доходит. 

— Где принцесса, ** вашу мать?!

Просыпаюсь на школьной лавочке, моя голова на Машиных коленях с рассыпанными на них складочками юбки, перед глазами лицо с махоньким носом. Я, глядя на него, морщусь, мешает солнце. Машины губы, как крем от пончиков, знаю, потому что как-то раз, очень пьяная, она меня поцеловала, а утром забыла. Я сонно улыбаюсь в ответ на ее улыбку. Вокруг бегают дети из началки, то ли салочки, то ли прятки. Под шеей у меня полупустой рюкзак, я не ношу учебники и все конспекты пишу в одной тетради на кольцах. 

— Привет, — говорю. 

Маша, затаив дыхание, распахивает губы:

— Я...

— Пошел *****, Мышан, — грубая тень обрушивается на меня, тянет за капюшон и спихивает с лавки. 

Я выворачиваюсь, толкаю в ответ, никто не удивляется, только Маша обеспокоенно смотрит на меня.

— ******** [Отвали], — плююсь. Потом добавляю: — Щелкун ****** [гребанный].

Илья — мудак. Щелкуном Илью называют те, кто его не любит, а таких очень мало. Кликуха эта пошла от его огромных центральных резцов, отчего рыло похоже на щелкунчика. Все считают Щелкуна отличным другом, кроме меня. Мне кажется, Щелкун просто притворяется, вводит в заблуждение остальных, чтобы поиздеваться надо мной. Не задалось у нас сразу, как я переехал и стал активно заводить друзей. Илью хорошо разрекламировали. Но я остался к Щелкуну безразличен, решил собрать свою тусовку, и он сразу это просек, я даже еще ничего не сделал. 

Я не знаю, что ему не понравилось: то ли то, что мной заинтересовались девчонки, то ли то, что со мной было весело или то, что я просто такой, какой есть, а не внутри его иерархии, на вершине которой он одинок. Эта разница между ним и другими по непонятным причинам важна Щелкуну. Если честно, именно из-за этого он и мудак. Никто не понимает, что их любимый Илья относится к ним, как к скоту, и у этого есть причина. 

Бедненького Щелкуна травили в началке, потому что мать, героинщица в завязке, работала уборщицей в школе, а отец сдох от передоза, и то, что творили его родители дома, я даже представлять не хочу. Мне кажется, Щелкун, последний дебил, нуждается в одобрении людей, но боится, что обожатели его свергнут. Мне его не жаль. Маша почему-то относится к нему, как к сказочному принцу и мне давно пора защитить ее от Щелкуновых манипуляций.

Не то, чтобы меня это сильно волновало, но он хорошо позаботился о том, чтобы меня возненавидел весь город — из-за Щелкуна все звали меня Мышью. Сам он учится в медучилище: герой, спасатель ******* Малибу. Я слышал, что психопаты часто становятся хирургами, чтобы реализовать свое скрытое желание резать людей. Как раз его случай, только специальность его будет — фельдшер. 

— Слышь, Щелкун, — Через забор перепрыгивает Босой в черном бомбере с красными узорами и ирокезом. За ним — хмурый Сава, по контрасту с братом похожий на невинного барашка, позади — синеволосая голова Фрица, — тебе что надо? 

Маша, заметив ребят, приобнимает всполошившегося Илью, шепчет на ухо что-то, от чего тот успокаивается, а она, кивнув на прощание, уходит. В последнее время они с Щелкуном часто куда-то уезжают, Маша говорит, что в столицу на какие-то фотосессии. Надо будет пронюхать.

 

ГЛАВА 3

ИЗ ДНЕВНИКА

Родился весной, как ландыш. Школьный психолог, уютная полная блондинка, спрашивала о детстве — а я ей: «Меня мама не понимала». Она удивилась — как можно не понимать ребенка в три года? Не знаю. Ничего, кроме плавящего чувства непонимания, не помню. 

Ни горя, ни любви — в моем детстве. Один Бог и восточные традиции. Я плохо знаю родной язык, зато хорошо знаю тот, на котором пишу — и мне все равно. Когда папа ушел к ко второй жене, мама долго рыдала — и я понял, что не смог ее защитить. Мы переехали в Покров, я встретил Машу — и стало тепло. Потом появились Фриц, Босой и Сава. 

Раньше я верил в Бога, потому что мне так говорили. А теперь я верю в себя, потому что так я сказал себе сам. 

— Заткнись ты уже, *****! — Босой ****** [бью] ногой по банке, из нее —— фонтаном пивная пена, Сава гогочет, я тоже, а Босой злится сильнее, поднимает с асфальта кусок металлолома, чтобы швырнуть в мелкого. Фриц кричит:

— Мыша́, скажи ему, чтобы отстал!

А я:

— А че ты жаловаться сразу? 

Босой догоняет, хватает под жопой и закидывает мелкого, как мешок, на плечо. Фриц визжит. Сучит ногами так сильно, что Босяк падает на газон. Приземляются в собачье говно. Сегодня день моего рождения, мне — восемнадцать лет.

Я счастлив с ребятами. Мы сидим на детской площадке напротив нашего с Машей и Фрицем дома: близнецы в другой стороне живут, но тусуются с нами. Солнечно и прохладно, под ноги падают липкие кожурки апрельских листьев. Деревья полуголые. Двор, заросший травой, помечен говном и весь засыпан песком — тут добывают его в огромных масштабах. Не город, а искусственный карьер посреди пустыни, и я давно привык к песку в кроссовках и мозолям от него. 

К качелям, на которых сижу — кое-как втиснулся взрослой жопой — подходит кошечка. Золотистая шерсть остается на моей темной штанине, мурчит — домашняя, выпустили погулять — подхватываю ее на руки. Ласковая, лежит спокойно, но мы вздрагиваем от хора:

— С днем рождения тебя! — к нам бегут Сава и Маша — с тортом из армянской круглосутки.

— С днем рождения тебя! — присоединяются Босой и Фриц, — с днем рождения, Мышонок! С днем рождения тебя!

Задувая свечи, ничего не загадываю — у меня есть все, о чем я мечтал.

. . .

— Есть вещи, которые я игнорирую и никогда в здравом уме не буду изучать, психология — одна из них. Ко всем гуманитарным наукам у меня одна претензия — то, что их какого-то хрена называют науками, — это мой громкий голос, но у Босого громче. 

Босой шмыгает носом, пьет энергетик, сидя на заборчике, и его длинные, смешно вытянутые ноги, упираются пятками в асфальт

— Я сто раз говорил, что не вижу разницы между психологией и физикой, — у Босого темные брови зигзагом, голос — высокий, похож на голос Хаски. — И в том, и в том я лучше тебя разбираюсь.

Для меня они все — моя семья. Мы сидим на площадке, скоро выпускной, потом ЕГЭ, а дальше — свободная жизнь

— И вообще, — с энтузиазмом добавляет Босой, — сознание иллюзорно!

— Насрать.

— И все остальное иллюзорно!

— Это **-**-* не меняет, — парирую я.

— Физика не менее иллюзорна, чем психология.

— Насрать.

— Галлюцинация — реальность, если ты не поймешь, что это галлюцинация, — говорит Босой спокойнее, чем до этого. 

Сава вздыхает так, будто его разговор достал — так и есть, он тут всех достал, но это мой день рождения, и из уважения все молчат.

Я пожимаю плечами:

— Насрать на то, что работает, а что нет. ...

— Ты меня ****** [задолбал]! — орет Босой, перебивая. — Психология работает!

— ...насрать, что обладает нужной точностью, чтобы делать предсказания.

Я всегда спокоен, невозмутим, мне правда насрать, а Босой исходит на говно, хочет понимания, признания, ему вот это «насрать» не уперлось.

— Настолько же, насколько физика иллюзорна, и эта ****** психология иллюзорна! Просто ты делаешь тонну допущений в физике и многого не знаешь.

В мире Босого — Босой самый умный. На деле в компании умный — я, оба это чувствуем, но Босой не согласен.

— Наука — ***** [вещь], усомниться в которой можно, только усомнившись в реальности, — я, на самом деле, как и все

в компании — обычное быдло. У меня маленький словарный запас и речь куцая, вот и ********** [наезжаю] на гуманитарные науки.

— Я могу делать *********** [охрененные] предсказания психологией! Например, Машу предсказывать! — Босой не выдерживает и орет на весь двор.

Пожимаю плечами:

— ***** ты жесткий.

Все ржут — Босой плюется и, обиженно бросив банку из-под энергетика на пол, резким движением ноги сминает ее. 

— Да пошел ты, Бася, — обижается Маша. 

Она-то себя самой непредсказуемой мнит. Они друг друга будто терпеть не могут, постоянно ссорятся, но я часто замечаю, каким взглядом он смотрит на Машины ноги.

— Ага, — кивает Босой, — завтра тебя ***** пошлет Щелкун, а послезавтра ты будешь его прощения выпрашивать. Потому что ты выросла в семье с насилием и не знаешь другого к себе отношения. Предсказал?

— Бася, заткнись, — Сава — лучший друг Маши, хотя они, скорее, «подружки». 

— А почему ей говно в мою сторону можно, а мне — нет?! — даже уши покраснели.

Маша подходит к нему на шаг и зло шипит:

— Потому что я женщина, — он моргает от удивления. — А где ты видел, чтобы женщин судили? Это Богом не позволено.

Не проронив слезы, она гордо уходит. Точка. Маша зайдет к себе домой и разревется от гадостей Босяка в одиночестве, а он просидит хмурый весь оставшийся вечер, но сейчас, пока она вводит код от подъезда, ему остается только молчать. 

Эти встречи особенно ценны сейчас: Сава с Босым рассказали, что уезжают поступать в Питер, а не в Москву, как я. Наверное, если бы хотел, я бы смог их убедить, что надо мутить темки в столице со мной, но я сам себе не верил. Я продаю все, что у меня есть на данный момент, чтобы купить себе спокойное, успешное будущее: продаю Машу, Саву и Босого, даже Фрица. Это ненормально — то, насколько сильно я к ним привязан. От этого надо избавляться. Даже если бы Маша меня любила, я бы ни за что с ней не сошелся, да и трахаться бы не стал, чтобы сердце никому не разбивать. Особенно себе. 

Так заканчивается мое совершеннолетие.

 

ГЛАВА 4

ИЗ ДНЕВНИКА

Сава, ссыкун, доверяет только мне, Босой, пьяный в говно, а Фриц слишком мелкий. Мне неловко от того, с какой нежностью, странной для них самих, смотрят на меня, уговаривают сесть за руль, думая, что я их не подведу, не разобью машину, не свалюсь в кювет, не врежусь в столб. Думают, что я лучший среди них, любят меня, я не очень понимаю, ***** и за что. Хотя люблю их тоже. 
Покатавшись по городу на нашей кляче, пусть и на низкой скорости, мы счастливы. Ветер бьет в ***** [лицо], глаза слезятся у всех, но только у меня — по-настоящему. Из колонки играет «Весна, мать, пришла» Славы КПСС — немного грустная, в тему. Горло болит, будто его кто-то вспорол. Вижу себя в зеркале: жалкое зрелище, красные влажные глаза. Никто не обращает внимания, и я улыбаюсь. 

Босой — самый яркий из нас, как запах туалетного освежителя. Саву никто толком не знает, но он рад, что мы не обзываем его пидорасом, как остальные. Фрицу нравится общаться со старшаками. Быть лидером среди изгоев лучше, чем изгоем среди лидеров. 

— Я тебе отвечаю, победит Мирон! — Фриц сейчас разревется от обиды, а Сава хитро лыбится и от удовольствия буквально лопается, ведь он-то на пять лет старше, а, значит, авторитетнее:

— Мне вообще до ***** [плевать], кто там победит, но совершенно очевидно, что как баттл-эмси Слава опытнее, а ты в глаза долбишься, — хмыкнув, добавляет, — точнее, в уши.

— Хорошо, — торгуется мелкий, — но как не баттл-эмси — сильнее Мирон!

— Разве что для мокрощелок, как Маша, — врезается в спор Босой, я одергиваю:

— За базаром следи, — Маши с нами нет, но в обиду ее не дам. 

— Коля — хейтер, — издевается в ответ Босой, цитируя прошлогодний дисс Ларина. 

Я кринжую, а ребята смеются. Мы идем из школы, прогуляли физру, и жизнь в кайф. Жуем сухарики, с нами Миша, всю дорогу косо посматривает: не нравимся мы ему, а друзей у него мало, поэтому со скуки тусуется с нами. Миша похож на грека, девочки его любят. В седьмом классе даже встречался с Машей. Сейчас дружит с Щелкуном, и я Мише не доверяю.

— О! — неожиданно кричит малой, — так это же тот самый ВАЗ!

*****. Не при Мише о таком говорить, но у Фрица нет чувства меры. 

— Че за ВАЗ? — Мише вдруг интересно, хотя молчал десять минут.

— Да мы его вскрыть хотели, — бездумно мелет Фриц, за что получает подзатыльник от Савы. 

Удивляется — Сава редко раздает подзатыльники, разве что за самые страшные прегрешения, а я так вообще — только за смертные грехи. Понимает, что оплошал, очень палевно отразив это выражением лица — я вздыхаю, цокаю языком: «Дебила и могила не исправит». Все дело в том, что именно Сава больше всех просился вскрыть машину — и я согласился, но с условием, что об этом — никому.

— Кстати, вы слышали про Машу? — Миша переводит тему. 

— Неа, а что? — деланно спрашивает Босой.

— Говорят, вебкамщицей стала, — хихиканье Миши утопает в гробовом молчании. 

Поэтому я ему и не доверяю — говорит, друг, а сам ошивается около Щелкуна, обожает его и иногда приносит гадкие новости.

Хочется развернуться и прописать между глаз, но меня отрезвляет Сава:

— Слышали, да, — тихо говорит он. — Это про слитые интимки, ты преувеличиваешь.

Дело даже не в том, что мы с пацанами считаем вебкам зашкваром, наоборот — вот Босой, дебил, мечтает стать наркоманом, когда вырастет —— «антисоциальность» в почете. Просто в городе этого не поймут и Машу могут сильно зачморить. Я почему-то верю Мише, хотя Сава, кажется, разоблачил его. Босой и Фриц, наоборот, верят Саве — замечаю это по лицам. И, кстати, лицо Савы тоже выразительно — он долго смотрит мне в глаза, я пожимаю плечами и отвожу взгляд — и делаю вид, что купился.

Убить бы Щелкуна — теперь понимаю, на какие съемки они ездят с Машей в Москву. 

. . .

Вечереет, пока мы вчетвером, проводив Мишу, бесцельно бродим по детским площадкам, как псы. Пытаемся дождаться момента, когда людей на улице не станет. Весной оттаивает много «подснежников» — никому не нужных машин. Сава находит такой и долго уговаривает меня дать добро на вскрытие тачки. Сдаюсь — разве можно так долго морозить пацанов? 

Сава нервно курит, манерно стряхивая пепел, что выглядит по-пидорски. Мы так долго стоим апрельским поздним вечером на Черемушкинской улице, где мелкий, надрачивая отверткой замок ВАЗа «2112», пытается его взломать, что под черемухами рядом с нами навалился сугроб опавших лепестков. Этот ВАЗ лучше других заброшенных в городе машин тем, что у него не сдуты шины и не ******* [украден] аккумулятор. Значит, можно куда-нибудь уехать. 

— Идеальная, *****, машина, — пыхтит Фриц над замком. 

До этого мы неудачно пытались снять заднее стекло, но хозяин-мудак зачем-то приклеил его на жидкие гвозди. Времени потратили дохера. Фриц сейчас очень злой, и Босой, угорая над этим, немного издевается:

— Ты ***** [хайло]-то завали и вскрывай давай.

— Иди в жопу, Босой, вы все, как советы давать, так первые, — от бешенства малой крутанул отверткой, и там что-то хрустнуло, дверь открылась. сначала показалось, что сломалась, а потом раздался щелчок открываемой двери, — а как замок ковырять, так почему-то сразу я! 

Лично я — в **** [шоке]. Он открылся! Фриц втискивается в тачку, перелезает через кресло и вручную изнутри открывает оставшиеся двери.

. . .

— Первый парик даме — это в нашем крае этикет! — задорно вторит треку Босой, выворачиваясь, достает что-то из трусов. Я вижу это краем глаза через зеркало — не могу рулить настроением ребят, пока рулю машину, поэтому они занимаются там, черт пойми чем. 

На всю машину завоняло потом. Не понимаю, что происходит — надо припарковаться в лесу около карьера, вокруг темень, мир освещают только фары. Пока я разбираюсь с парковкой, слушаю разговоры:

— Ты че, Бася? — с восторгом визжит Фриц.

— Не ори, уши вянут, — ворчит Сава. — Что там у вас? — оборачивается на заднее сидение. — Нихера себе!

— Ага! — гордится Босой.

— А откуда?!

— Места знать надо!

До меня медленно доходит:

— Ты че там, шмаль притащил?!

Весь лес дрожит от взрыва смеха в тачке — пацаны одновременно и угорают, и немного пугаются моей реакции.

— Ну да, а че? — искренне удивляется Босой.

— Да ниче, — тяну я прикола ради, — Мне первую хапку выдашь.

— Базар!

 

ГЛАВА 5

ИЗ ДНЕВНИКА

Сон:

— Сука! — орет боец передо мной, но я только догадываюсь, о чем он говорит — меня контузит от взрыва, а у бойца порван рот и половина ***** [лица]. Это последнее, что он издает, и, закатив глаза, в смертельной судороге.

Следующее, что помню: Чернозем, куча насекомых, тела — моих товарищей и Щелкуновых последователей. Игрушечное войско гниет, мое — отправляется в Рай. Я один посреди трупов.

Я спас кукольную принцессу? Но где же она?! Не могу найти. Только я — и игрушечный замок. Лебеди поют свою прекрасную песню, пока я, сев на корты, горько плачу. 

Просыпаясь, понимаю: впереди жопа. 

Приезжаем, у дома плачет на лавочке Маша. Я должен отвезти тачку подальше от места, где живу, но, послав ***** возмущенных друзей, я оставляю ее под своим подъездом. Хлопнув дверью, вываливаемся из ВАЗа. Укуренным, нам очень сложно делать вид, что мы «обычные», поэтому, когда Босой запинается о бордюр, я хватаю его за плечо, чтобы шепнуть:

— Сейчас к ней — вообще не лезь, — сжимаю крепче, — хорошо?

Босой мгновенно трезвеет, веселость исчезает с его лица и он, выворачиваясь, отвечает:

— Я без тебя разберусь, Мыша.

Отпускаю его, и он, подпрыгнув на одной ноге, ловко восстанавливает равновесие и идет прямо, будто и не курил. Маша перестает всхлипывать, первый к ней подходит Сава, но ничего не говорит, потом я — дальше Босой и Фриц.

— Маш, что случилось? Ты как? 

— В порядке, — бурчит себе под нос. 

Насупилась. Пацаны затыкаются в тряпку, ну и нехер им тут околачиваться. Сажусь рядом с ней, достаю «Ричмонд», одну сигарету себе, вторую Маше. Огонек турбо-зажигалки вспыхивает, она вдыхает, за расслабленными губами дым не держится, я следом тоже зажигаю, кивая пацанам, мол, валите. Сава мотает головой: идея так себе. Босой, закатив глаза, и сам прикуривает сигарету. 

— Маш, там предки спят? — не зная, куда деться, говорит Фриц.

— Не знаю, — я-то привык, но когда вот такое ее невменяемое лицо видит младший брат, вспоминаю, что ему всего тринадцать, и он еще не знает как общаться с женщинами.

Я многозначительно смотрю на Саву, и он, дав легкий подзатыльник Фрицу, отводит его к подъезду:

— Не видишь, мешаешь? 

— Ну, Сав, что я не так сделал, блин?! — слышится под скрип доводчика двери, который ее медленно закрывает.

Фриц — домой, близнецы — кивнув, прощаются.

— Не грусти, — неожиданно для всех Босой протягивает взявшийся, словно из ниоткуда, ярко-желтый одуванчик Маше, не смотря ей в глаза. 

Маша, принимает его с тихим «спасибо», а ребят, будто и след простыл. Еще несколько минут после этого, кажется, что скрип, шаги и разговоры продолжаются, хотя рядом нет ни источника звука, ни людей.

Мы молчим. Я строю предположения, как начать разговор, но это, оказывается, не нужно. Маша говорит первой:

— Он такой мудак. 

— Кто? Щелкунчик? — сам себе не верю.

— Да, — встает, чтобы выбросить бычок. — Он такой мудак, что слов нет. Одни буквы.

Цинизм по отношению к себе так странно звучит у Маши, что в это я тоже не верю. Сижу, думаю, как бы отмудохать Щелкуна.

— Мне его убить? — спрашиваю. 

— Да он сам тебя убьет — только сунешься! — взгляд ее страшен, обычно распахнутый, сейчас затуманен: зрачки — как солнце в затмении — прикрыты тенью ресниц и только одним пятнышком отражают свет фонаря.

Мне смешно:

— Хочешь проверить? 

Собирается уйти, истеричка, но я хватаю ее за руку, разворачивая к себе. Шаг — и она обнимает меня, а я стою как вкопанный, как ****** [гребанный] столб, но ловлю ее руками, хотя вроде бы Маша никуда не падает. Ей сейчас насрать на меня, как и было всегда, я это понимаю, но мне так приятно, пипец. 

— Маш, хочешь, я в армянскую круглосутку за вином сгоняю? 

Отходит от меня, жду новой истерики. 

— У тебя на даче родители? — голос Маши хриплый, а то волшебное ощущение от ее объятий потухает, как огонь турбо-жиги. Под ногами лениво тащатся сброшенные кожурки-плаценты свежих листьев, все дороги в белых лохмотьях черемухи, лодыжки чувствуют весенний ветер.

— Почему молчишь? Родители дома или нет? — теперь злится.

— Слушай, Маша, — несмотря на волнение, говорю уверенно, потому что и я зол, — родители на даче, но я тебя домой не пущу.

— Почему?! — на щеках ее глянцево блестят дорожки слез.

Мне тяжело, но нельзя поддаваться, это не настоящие слезы, как тогда, на лавочке —— это манипуляция. 

— Потому что люблю тебя и не хочу радоваться утешительному сексу в честь окончания школы, — прямо в лоб говорю я. 

Она возмущается:

— Много чести! 

— Ага, — киваю, не веря ей снова. — Скажи мне, что сделал Щелкун? 

Она отгибает воротник водолазки, и я вижу след от удушья на шее. ****** [долбанный] в рот. 

— Где он сейчас? 

— Не знаю, — врет. Достает что-то из кармана, и я не вижу, что именно.

Немного удивлен, что это серебряный блистер каких-то мелких таблов. 

Закатываю глаза:

— Домой, короче.

 

ГЛАВА 6

ИЗ ДНЕВНИКА

Принимал таблетки. Уговорила. Трогала мою шею, когда я наклонился над ней — щекотно, приятно, это лучше, чем секс. И феназепам — лучше, чем секс, если рядом Маша. Весь мир крошится фракталами, моя голова на Машиных коленях, она зовет меня мышонком, улыбается мне так, как лучше бы не улыбалась никому больше, иначе всем ****** [конец]. Мне все это нравится. Нравиться не должно. Маша красивая, мне хочется раздеть ее, чтобы осмотреть все ее тело. И она неожиданно вторит мне.

— Ты такой хороший, Мышонок. Если бы Бог не хотел, чтобы я тебя растлила, он бы не сделал тебя таким красивым. Если бы Бог мог сделать для тебя все, что ты захочешь, что бы ты захотел? 

Ее не портит даже синяк на шее. Кто бы что ни ****** [говорил], но это — не синтетическая эйфория, то, что сейчас между нами — лучше, чем наркотики. 

— Чего бы ты хотел? Я бы хотела чувствовать это счастье всегда. 

Она не знает, что такое счастье. Вот я знаю. Мне бы хотелось, чтобы не было черного пятна на шее. Ничего больше.

— Какой синяк? Ах, ты об этом... — Память из-за бензодиазепинов, как у птички, да и голосок тоже птичий. 

Трогаю волосы, смотрю на ее глаза, она берет меня за руки, я зависимый, это прекрасно. 

— Я бы хотела, чтобы всегда было тепло, хотела бы жить высоко, быть не человеком, быть... не знаю, феей или принцессой. Я бы хотела... — и по кругу, снова, — тепла. И еще высоко-высоко жить! 

Слушать ее невыносимо. Я как в сказке. Мне кажется, это не по-настоящему. Она улыбается. Снова про принцесс. Кружится голова. Немного двоится в глазах.

— Ну что, что бы ты хотел, Мышонок? Ну, скажи!

— Я бы хотел, чтобы ты меня любила.

Никогда этого не хотел. Не делал ничего для этого. Называл это излишним, знал, что разобью ее сердце. Оказалось, что хотел. Очень сильно.

— Я люблю тебя. 

На второй день случилось вот что:

В моей комнате стена без обоев со следами штукатурки крошилась на разноцветные узоры. Никогда не видел такого вживую. Меня со спины обнимала Маша: полуголая, в лифчике и колготках. 

На стене возникло мозаичное панно, как в том лабиринте. Сюжеты сменялись, как слайды: девочка сочиняет сны для других детей, плетет сказкикосички. Смотрю на ее стеклянные слезы, на волосы из золота, на картинно прелестные руки — и узнаю Машу. Две Маши? Это не Маша — Оле-Лукойе. 

Я влюбился в Машу еще тогда, когда она была Машенькой и играла в куклы. Но сейчас она уже не Машенька, но я — ее кукла. 

Кстати, потом я так и не понял — спал или нет.

Мы оказываемся дома вдвоем. Меня убедило то, что если я ее не пущу, она сожрет весь прямо на улице одна. На мое предложение забить и не жрать таблетки она меня послала. Предупредив снова, что трахаться не планирую, открываю дверь.

— У тебя так много книг! — Да, но обычно читаю с телефона. 

Старый совковый шкаф-стенка, ободранный котом в таких местах, что непонятно, как он до них достал. Новый телевизор разрешением «четыре ка». Скрипучий паркет, новый ковер. Умеренно потертый диван и начищенный до блеска стеклянный журнальный столик — звездные предметы этой комнаты. Маша спрашивает, есть ли у меня пиво. Киваю, приношу ей прохладную бутылку из холодоса.

— И что это за говно?

— Феназепам.

— И откуда у тебя это оно? — спрашиваю, бухаясь на диван.

— От Ильи.

Это ожидаемо. Снаркоманил девушку, расшатал ей психику, отсюда и постоянные истерики.

Выдавливает из блистера пару таблеток и мешает с алкоголем — вздыхая, позволяю ей это сделать.

— Хочешь? — спрашивает, кладя одну феназепамку на язык.

Отказываюсь. Садится ко мне на колени и целует.

. . .

— Маша, — лежу на диване и будто плыву на спине, словно я — в карьере, одновременно укуренный и под феназепамом. 

— Да, Мышонок, — Она рядом, весь мир вздрагивает от ее голоса.

— Это правда, что ты теперь вебкамишь?

Тусклый свет лампы, пугающе большие тени на потолке, в воздухе арбузно пахнет зеленью двора — а в квартире по всему полу песок. Песок везде — даже в Машиной слезе, прокатившейся по щеке и упавшей на пол. Нега, доселе царившая между мной и Машенькой, исчезает вместе со скольжением капли по лицу, колет песком.

Становится холодно. За первой слезой катится и вторая, и третья — и больше не хорошо. Я вздыхаю.

— Маша?

Маша молчит. И я тоже — просто ее обнимаю.

 

ГЛАВА 7

ИЗ ДНЕВНИКА

Странные вещи. Ходят слухи, что у Щелкуна мать заложила квартиру — заторчала. Все постепенно складывается в картину — возит Машу на ****** к какому-то мутному челу по имени Марат, так сказала сама Маша. Я слышал краем уха, Щелкуну срочно нужны бабки, отсюда и необходимость в вебкаме. Только какого *** Маша соглашается? Ей явно это не нравится — Щелкун чем-то угрожает. Но вот чем? Что ей может быть так дорого, чтобы согласилась на такое? 

Босой обижается на меня сильнее остальных — я не знаю, че ему от меня все время надо, но с тех пор, как я отдалился из-за Маши, он постоянно меня задирает. Вот и сейчас — сидит, жжет в моей комнате зажигалкой пластиковую бутылку уже с полчаса, хотя воняет невыносимо, и мама ругается — а ему все нипочем, лишь бы у меня жопа горела. При этом — молчит, но молчит назойливо, лучше бы говорил.

— Вы видели новый твит Мирона? — радостный Фриц вскакивает с кровати с телефоном в руках.

— Даже не начинай, — закатывает глаза Сава.

— Ну ты и гондон, — обижается малой. — Почти такой же, как Мыша, стал. 

— Мыша нервничает перед ЕГЭ, как я, Маша и все старшаки, — нравоучительно качает головой Сава, — кроме Босого.

— Когда я вырасту, стану наркоманом, — впервые за долгое время посмеивается он.

— А чего, собственно, ждать? — спрашиваю Босого я. 

— Эльмарчик, кушать пора! — кричит мама. 

Надо выйти на кухню — там уже сидят младшие брат с сестрой, накрыт стол — зира, соль, лагман, манты. 

— Мыша, а можно покушать? — жалобно пищит Фриц.

— Эх, *****, — жрать сейчас — не в тему. — Идите. 

Встаю с кровати, натягиваю носки — я ж не свинья, чтобы в них на белье сидеть. 

— А ты куда?

— На улицу, покурить.

— Я с тобой! — рвется Сава, чувствуя неладное. 

Ничего неладного — просто хочу побыть в кои-то веке один.

— Да пошел он *****, братик, — радостно подпрыгивает с места Босой. — Теть Айгуль! Когда жрать можно?

. . .

Сука! Песок в тапки попал, надо было кроссовки надевать! ***** [Похрен]. Зажигая жигу, вздрагиваю, едва ли не подпалив волосы:

— Мышá!

— Что тебе надо, ***?! — В последнее время я — очень злой. Ребята меня только раздражают, 

Позади Фриц сбивается на медленный шаг, спотыкаясь о бордюр. Не может отдышаться, по раскрасневшемуся ***** [лицу] текут сопли.

— Че случилось? Отдышись! — приобнимаю его за плечи, зная, что Фриц — тактил и так ему будет спокойнее.

— У Баси и Савы... — и мелет что-то нечленораздельное.

— Че у Баси и Савы?

— ...умер батя.

Мне становится смешно: от всей абсурдности этой ситуации, от того, как Босой относился к отцу, от абьюза бати, от того, как Сава сдувал пылинки со слабовольной матери, от того, как драма рождения братьев испортила им всю жизнь — вечные изгои Покрова, города из песка. 

— Так и в чем проблема? Не удивлюсь, если Босой его сам и замочил со скуки, — прикуривая во второй раз, говорю я. 

В ответ вижу резко побледневшее лицо малого, чувствую, как со спины кто-то тянет футболку: секунда, выпадает зажженная сига, раз — меня развернули, два — напротив злющее ***** [лицо] Босого, три — ничего, падаю и падаю больно — затылком о резиновое колесо детской площадки. 

. . .

Меня отправили в нокаут. Я не заметил и не услышал, как к нам подошли убитые горем близнецы. Сава «вроде как не в обиде», и дувшийся на меня Босой — даже в травму со мной не поехал. Просто харкнул рядом с моим отлетевшим от удара телом, на этом — считай, помирились. У нас не принято говорить «извини». 

 

ГЛАВА 8

ИЗ ДНЕВНИКА

Длинные волосы намотались на чужие ладони, пот, пот, пот. Мои мятые, светлые волосы — в чужих руках. Очень больно. От того, что от слез в глаза попадает тушь, щиплет глазное яблоко. Все тело в синяках. Кричу, но никто не слышит.

Утром понимаю — снилось, что я Маша.

Босой, поправив красную бабочку под жестким воротом белой рубашки, набрасывает резким движением привычный дорогущий бомбер с пугающей красной каллиграфией. От этого бомбера тащилась Маша и ее подружки, да и Фриц, и даже я. Босой в нем выглядит Аполлоном: с широкими плечами, статный, при этом — добрая улыбка и светло-карие глаза под выкрашенной в серый челкой. 

Я на его фоне серый по-настоящему. Стою в синей адидасовской олимпийке, которую мне подарила Маша, и она ни в какую не сравнится с бомбером Босого. У меня всего одни штаны — черные, с кучей карманов, поэтому я снова в них, даже на выпускной. Мои волосы куда гуще, чем у Босого, из-за восточных корней. Они черные, блестят на солнце вместе выразительными, жесткими бровями. Глаза глянцево горят — зрачок растворяется в темно-коричневой радужке. 

Сава голубоглазый, с женственными чертами лица и, в целом, похож на девушку. На маму в детстве, наверное. Плавно расчесывает свои серо-русые кудри и передает гребень мне, мол, ****** [достал] с гривой ходить, приведи себя в порядок. У него длинные пальцы, тонкие запястья, выглядывающие из-под рубашки с дешевыми серебристыми запонками из пластмассы в форме узла. «Модняво», — думаю я, — «Наверное, с Машей выбирали».

Фриц тоже с нами, хотя еще семиклассник, поэтому просто гость. Оделся так, как мама сказала: рубашка, синий пиджак на вырост, коротковатые брюки. Стоит, чешет свою синеволосую голову, чувствует себя максимально неловко. Я, понимая это, киваю ему:

— И тебе через это тоже придется пройти, Фриц.

Он вздрагивает и смущается, тупит взгляд:

— Да ладно, еще с девчонками вальс танцевать... я лучше дома посижу. 

Я хлопаю его по плечу, а потом обнимаю. Фриц чуть ли не светится от счастья. 

— Я бы тоже лучше дома посидел, но Маша... — смеюсь. — Она бы мне голову оторвала.

— И мне тоже! — не меньше угорает мелкий.

. . .

— А теперь слово лучшему выпускнику прошлых лет — Илье Кондратьеву!

Щелкун под общие овации выходит на сцену. В черном пиджаке, застегнутом только на верхнюю пуговицу, белой рубашке и синих джинсах с рваниной — уродливый, как Дима Билан. 

— Слышь, нам за сцену пора, — шепчет Сава. 

Я киваю, идите, а сам остаюсь — Щелкун настраивает под свой рост стойку микрофона и достает смартфон с заметками. 

— Всем привет! Пока идет подготовка в капустнику, я бы хотел успокоить родителей выпускников: поступить гораздо легче, чем кажется.

Боже, какого *** он вообще выступает? Мы что, идиоты, сами этого не знаем? Откуда вообще столько плясок вокруг ЕГЭ?! 

— Я заканчиваю через пару лет медколледж и для меня это значит...

Так и хочется ***** [ударить]. Его мамаша, белесая и худая, сидит в первом ряду. Мои родители — даже батя приехал — позади нее, до сих пор черноволосые, только виски немного блестят серебром. Счастливые, живые. Эта же наркоманская сука заложила квартиру, и сейчас ее сынок за счет Маши спасает свою жопу и жизнь! 

— ...и, честно: лучшие годы остались в одиннадцатом «а»...

Маму близнецов даже не пустили в актовый зал — на входе к ней подошла директриса и выпроводила на улицу.

— Вы больше никогда не будете такими счастливыми, как сегодня! Наслаждайтесь!

Открывается занавес. Первоклашки поют «Прекрасное далеко». *****. Какое клише. Пока учителя судорожно зашторивают окна, я замечаю в последних доступных лучах солнца, — «прекрасное далеко» — в шелковом белом сарафане на тонких бретелях — «не будь ко мне жестоко». Маша. *****. Взгляд ее — невинный, позади идет ее мама. 

— О, Маша... три рубля и наша, — хихикает кто-то рядом.

Я затаиваю дыхание, пробираясь сквозь ряды к ней — но замечаю, что Маша подходит к Щелкуну, не ко мне. Чувствую, как трещит телефон. Автоматически открываю уведомление в телеграме. Кто-то прислал видео.

Выхожу покурить, открываю: Щелкун и какой-то мужик **** [трахают] Машу, пока та плачет. 

 

ГЛАВА 9

ИЗ ДНЕВНИКА:

Ненавидят меня сильнее, чем когда-либо. Заведенные, носятся — врачи скорой, мент. Директрису в слезах отпаивают водкой с нашатырем. У нее нервный срыв, а вот мне — ***** [похрен], только родителей жалко. Чтобы мент уехал, отец дал на лапу. Все в возмущении — психопата отмазали! А батя у меня тот еще решала. Мама Маши уже два раза подходила, не видел ли я Машу.

А я: «Нет!» И малому: «Шуруй: поищи в курилке и сигарет купи». 

Я горд! Я счастлив! Я торжествую! Пинаю мяч на детской площадке, веселее некуда.

— Мыша, — оборачиваюсь — осуждающе глядит Сава. — Как так можно было?

Босой усмехается, будто выше этого. Будто он — зритель, а я — декорация в театре. 

Снято на телефон, явно не для вебкам-аудитории, там насилие запрещено. Пересматриваю десятки раз подряд отрывок пятнадцать секунд, как ****** [гребанная] сторис. Выкурил уже все, что было в пачке. Время возвращаться. 

Когда снова захожу, на сцене Щелкун — ведущий нашего капустника. Светящийся и благополучный — не такой, как на видео.

В оцепенении слушаю дальше:

— А вы знали, что на выпускном разбиваются сердца? — хочется повалить его и избить ногами. Знает ли он, что на выпускном разбивается челюсть?

Холодная ладонь на моей кисти — замечаю, как будто по-настоящему, а и, правда, по-настоящему — Маша.

— Я так похож на принца! — кричит Щелкун в унисон с интро «Розового вина» — главная песня этого лета.

— Потанцуем? — улыбаясь, спрашивает она.

Весь мир сгущается, как тромб, и, отрываясь, убивает меня — ее завитые волосы, ее голубые глаза. Ничего особенного в Маше нет, но для меня с самого детства — все. Сумасшедшая, везде лишняя, такая же, как я — сирота при живых родителях. Никогда не слышал, чтобы она рыдала так, как на том видео. 

— Он меня заставил, Мышонок, — улыбается. 

Откуда поняла? Или снова несет ***** [хрень] не в тему, хотя кажется, что мысли читает? Я обнимаю ее за талию, и мы танцуем — «здесь так красиво» — я перестаю дышать. 

— Я знаю, — шепчу, горло будто горит холодным огнем, — пойдем отсюда.

. . .

— Слышь, мудила, — все рушится, когда наконец-то вижу Щелкуна одного в курилке, — за углом поссышь, епта.

Я злюсь на него не из-за ****** [гребанных] роз, что посадила бабка с первого этажа, а он бросает на них пепел. Я злюсь из-за Маши.

— Крыса, привет, — говорит Щелкун. 

Подхожу ближе и ***** [бью] со всей силы по лицу, он падает в куст. 

— Ты че, *****? — барахтаясь в колючках и бутонах роз, визжит Щелкун.

Никогда не видел героя таким. Не дожидаясь, пока он встанет, бью прямо по яйцам ногой, он орет, понимаю, что надо сказать про Машу: как это делают в книжках:

— Не трогай ее, иначе получишь *****.

— Эльмар! Отойди! — появляется училка по матеше, «а в детстве был таким хорошим мальчиком»...

Но я ни за что не отцеплюсь от Щелкуна и поэтому ***** [хреначу] по нему дальше. 

— Боже! Эльмар! — все ***** [лицо] его в крови, все ******** [охреневают], когда я поднимаю с земли Щелкуна, чтобы повернуть его лицом к училке и сказать:

— Вот так выглядит ваш любимый принц Илья Кондратьев! Запомните его таким! И передайте всем!

И бросаю его снова, пугаясь сам себя. 

. . .

Сижу на скамейке, курю. Приехала скорая, Щелкун отказывается уезжать. Вышел из кареты, хромая, доковылял до меня.

Непонятно, как в этом состоянии он вообще мог ходить — я избил его до искр из глаз и даже мне сейчас не очень хорошо. 

— Где Маша?

Я громко смеюсь:

— Больше ты ее никогда не увидишь.

 

ГЛАВА 10

За день до поездки в Москву я оказываюсь в мусарне. Это подарок обиженного Щелкуна. Он узнал от Миши, что я угнал тачку и каким-то раком выяснил, что забыл откатить ее от своего подъезда. Хозяин написал заяву еще в апреле, оказалось, что машина не заброшена. Щелкун настучал ментам и показал им, где находится ВАЗ. Те проверили видео с камер наблюдения «Пятерочки», расположенной напротив моего подъезда. Так я и оказался там. Пацанов я не сдал.

Маша пропала. Поисковые группы ищут ее изо дня в день. Фриц и мама — ничего и не знают про вебкам, а слухи умерли вместе с Машей. 

. . .

— Ну ты хоть «спасибо» скажи, — ворчит Босой. 

Сава тоже хотел бы это услышать, но слишком гордый, чтобы попросить. Мы идем по детской площадке — той, где праздновали мой день рождения. Все изменилось — Маша пропала, Фриц убит горем и откололся; довольный, кажется, только Босой — а Сава более понурый, чем обычно. 

Ребята вытащили меня из мусарни — продали свою приставку, чтобы обеспечить компенсацию хозяину ВАЗа,а еще подключился мой батя — замять дело с мусорами. За это якобы я должен быть благодарен.

— Да и *** с ней, — рассуждает Босой, — че париться-то. Пропала — значит, загуляла где-то. Мы все знаем, как она любит гулять.

Сава хочет возмутиться, но я опережаю:

— Босой...

— А? — пнув камень, спрашивает он. 

Молчу — тогда Босой злится и ерничает:

— Чего?

Когда он поворачивается ко мне, я спрашиваю:

— Это ты отправил мне на выпускном видео с Машей?

Тишина. У Босого от стыда аж уши покраснели:

— Ну, я, допустим, — его высокий голос обасел, — а че? 

— Да ниче, — поднимаю с земли камешек и ***** [бью] им в лоб Босому — там остается кровавая ссадина. 

— Ах, ты, сука! — он замахивается на меня, но я — ловчее и быстрее, делаю подножку и заваливаю всю Босовую тушу себе на спину, чтобы скинуть его — хотя и не с высоты роста — на каменистый песок. 

Он, видимо, копчиком ударился, и голова сильно от камня болит — иначе не знаю, как объяснить, почему я стою над Босым — самим Босым! С ирокезом и красно-черной курткой! Стою, и он не шевелится!

— ******, — комментирует Сава в шоке, — Мыша стал самым сильным в компании...

. . .

Мое рыло все красное уже. Пора бы прекратить, но я ***** [бью] по нему ладонями, щиплю себе щеки, потому что злоба неимоверная, ее некуда больше деть. Растягиваю кожу у висков, глаза узкие теперь, смотрю в зеркало и еле разбираю в нем свое лицо сквозь лучики бьющей в глаза лампочки: я, конечно, не красавец, но и не урод, оказался не просто крысой, а настоящим Крысиным королем — променял ребят на бабу. 

После драки, после травмы, после того, как Босой промямлил свои извинения, я сказал близнецам и подскочившему Фрицу, что на этом — все. Никакой дружбы. Никакого «спасибо» за выкуп, никакого «до встречи» — на этом все. 

Я уезжаю в столицу.

 

 

 

Обложка: Арина Ерешко