Не какой-нибудь икс-игрек, а усатый черный дядька
На этой фотографии — «отвальная» Леши Лившица в 1975 году. Это моя единственная встреча с Довлатовым.
Я помню почти всех.
Сидят — верхний ряд: журналист Феликс Нафтульев, поэт Евгений Рейн, брат поэта Виноградова, имя не помню, писатель Сергей Вольф, Михаил Беломлинский — мой отец, Юрий Михайлов — журналист, моя мама — Вика Беломлинская, Галя Полякова — секретарь из «Костра», Володя Герасимов — литератор и знаменитый «мистер всезнайка», поэт Олег Охапкин, жена Феликса Нафтульева.
Сидят — нижний ряд: Давид — муж Наташи Кротовой, журналистка Наташа Шарымова, у нее за спиной — Лена Довлатова, поэт Владимир Уфлянд, Митя Лившиц — сын Леши, поэт Александр Кушнер, литератор Михаил Мейлах, журналистка Марьяна Барсук.
Стоят: переводчик Гольцев — имя не помню. Дальше один из самых удивительных питерских персонажей — «БФ» — Борис Федорович Семенов, он руку положил к Вольфу на плечо. Борис Федорович Семенов — художник из старой гвардии «Чижа» и «Ежа», из мира обэриутов, тогдашнего «Костра», Зощенко и Радлова... человек очень важный и для моего отца, и для Лившица-Лосева — многие в Питере могут назвать себя «БФскими сиротами», но это уж другая история.
Дальше — сам Леша Лившиц, Наташа Кротова — журналистка из «Костра», Сергей Довлатов, художник Гарик Восков, Нина Мохова — жена Леши, поэт Леонид Виноградов.
Довлатов возвышается над всей честной компанией, а в самом низу лежу я — Юля Беломлинская.
На снимке в основном люди, связанные с журналом «Костер», — там все понемногу кормились.
Леша Лившиц вел отдел «Уголок веселого архивариуса», пионерский уголок, спортивный отдел и еще «Уголек» — октябрятский отдел. Были такие «октябрята», если кто не помнит.
В «Уголке веселого архивариуса» печатались анекдоты из жизни великих людей. Находили их в разных польских журналах. Иногда, если надо, меняли имена героев. Вместо «однажды Муссолини сказал Черчиллю» или «Геббельс сказал Гитлеру» — могли запросто написать: «однажды Марк Твен сказал О’Генри». И дальше какой-нибудь замечательный афоризм.
Этот уголок бессменно рисовал мой отец. А потом передал его мне. Я занималась им с восемнадцати лет. Но Леша Лившиц уже давно жил в Америке и звался Львом Лосевым.
По делам «Уголька», а также спортивного и пионерского отделов — Леша имел возможность много ездить и посылать в командировки всех своих авторов и художников.
Так что помимо «подкормиться», в «Костре» можно было еще и попутешествовать. Много радостной «совковой халявы». Но журнал был, на мой взгляд, совершенно замечательный. Вероятно, как раз по причине этой безобразной «семейственности» и подтягивания туда разных подпольных гениев. Стихи Бродского впервые там были напечатаны. «Баллада о маленьком буксире» в декабрьском номере 1962-го. И Довлатов отдал «Костру» должное. Но об этом он и сам написал.
Мне было пятнадцать, Мите Лившицу — тринадцать. Мы в тот вечер сидели у него в комнате и разглядывали картинки, которые он срисовал из «Медицинской энциклопедии». Он их называл «актики». Там были такие чертежи насчет того, откуда дети берутся. И мы их потрясенно и вдохновенно изучали. На полу у нас стояла тарелка с бутербродами.
И все эти люди, толпящиеся в квартире, нас совсем не интересовали. Они были почти все родные, часто виденные нами, и, в общем, не эксклюзив, потому до сих пор и осталась привычка называть их, как в детстве — Лешами, Сашами и Наташами.
А нам с Митей предстояла разлука — он уезжал, а я оставалась. И мы оба считали, что у нас первая любовь. Он еще меня пытался потрогать как-нибудь. А потом я на минутку вышла — принести еще еды. Пришла на кухню, а там какой-то огромный черный усатый дядька загораживает проход. Я как-то протиснулась мимо — очень аккуратненько. И тут он говорит:
— Девушка, вы меня толкнули. И не извинились.
Но я его не толкала! И я так вежливо в ответ:
— Я вас не толкала.
— Повторяю. Вы меня грубо толкнули и не извинились.
И тут я решила, что происходит что-то ненормальное. Так со мной взрослые никогда не разговаривали. Я почему-то расплакалась и побежала в комнату, где были родители:
— Мама, там какой-то человек... огромный, с черными усами, он говорит, что я его толкнула и не извинилась. Но я его не толкала, честное слово. Он врет! Ведь это нечестно! Почему он так говорит? Я боюсь его, мам! — И плачу по-настоящему.
А мама смеется и говорит:
— Да это Довлатов! Не обращай внимания. Наверное, решил, что ты взрослая девушка. Это он так кадрится.
— Но я боюсь его! Я не пойду больше на кухню. А у нас еда кончилась! И лимонад тоже!
Мама посмеялась, что при своем здоровущем росте я такая инфантильная, и пообещала сама принести нам еще лимонаду и бутеров. Я пошла к Мите в комнату — рассказывать о том, как на меня усатый дядька напал. Митю еще пришлось удерживать от геройского порыва: «Вот я сейчас выйду и скажу ему!»
И только когда всех позвали на групповую фотографию, мы наконец вы-шли из митиной комнаты (я с некоторой опаской). Но Довлатов уже был в курсе, что я — мелкий тинейджер, и никак на меня не реагировал. Видно, все они уже посмеялись над этой историей.
Это была моя единственная личная встреча с Довлатовым, родители с ним, конечно, много общались. А я еще в Питере знала его первую жену Асю Пекуровскую и маленькую дочь Машу. Мы с мамой часто приходили к ним в гости. Потом они уехали.
Живя уже в Америке, я часто видела его родню: и дочку Катю, и жену Лену. Однако первым членом семьи Довлатова, с которым я встретилась на жизненном пути, был его отец. Потому что еще в детстве читала книжку «Письма к писателю». Она была издана Михаилом Зощенко в начале тридцатых. Письма к нему и его ответы. Книга потрясающая — редкая. Она не переиздавалась с 31-го года. И у нас была именно та: старая, раритет. Среди множества писем было одно от молодого эстрадного чтеца, по имени Донат Весенний. Он много читает, в том числе и рассказы Зощенко. Но сам тоже пробует себя в сочинительстве, в общем советуется. Зощенко его одобряет, но пишет, что псевдоним «Весенний» надо сменить, пока не поздно, потому что в «осенние года» с ним будет глупый вид. Вот этот юный зощенковский корреспондент и был Донат Мечик. Отец Сергея Довлатова. Его дочка Ксана Мечик, сводная сестра Сергея, — тоже оказалась в Америке. Вот с ней и ее мужем Мишей мы очень дружили.
И еще я, конечно, знала его многолетнюю «брайтонскую подругу» Алю Добрыш. Но впервые встретилась с ней уже после смерти Сергея. В «Некрасовке» — в доме художника Некрасова. Мы сидели у них на чердаке, там же была и Аля, которая непрерывно молча вязала. Это было, наверное, через две недели после похорон. Я уже знала, что эта вот «она — довлатовская». К ней подсела моя мама с рюмкой и говорит:
— Ой, Аля, ой, нету нашего Сережи... как же мы без него...
Тут Алю как прорывает — она начинает громко плакать, мама тоже. И обе они долго ревут.
В другой раз мама опять сказала что-то такое. Я удивилась:
— Ну зачем ты так, она, может, старается не плакать, зачем ты ее доводишь?
— А как же? Это нужно обязательно. Мы ж армяне с Сережей. Надо оплакать. Обязательно надо как следует его оплакать... На Кавказе так положено. — Я сразу вспомнила «Мольбу» Иоселиани. Там женщина идет ночью, тайно от всей деревни, оплакивать своего убитого гостя — врага.
Вот и все, что я знаю о Довлатове-человеке.
О Довлатове-писателе — я знаю то, что он и вправду замечательный писатель, а вовсе не раздутая величина.
Доказать это легко. Самый простой пример. Когда остаешься ночевать в гостях, где на полках много неизвестных книг, то думаешь, что бы такое почитать перед сном? Ну, чтобы не зря потратить время. (Я говорю сейчас о людях, которые слишком серьезно относятся к литературе, чтобы читать проходные книжки; даже в чужом доме перед сном не заставишь такого человека почитать «эн» и «эф» и еще какого-нибудь «икса-игрека».) Ну и вот, начинаешь разглядывать книжные полки — и вместо нового и неизвестного, обычно хочется чего-то старого и хорошо знакомого. Чехова, там, Куприна, того же Марка Твена или Сомерсета Моэма. А если глаз упирается в Довлатова (он обычно стоит в переднем ряду — ближе, чем Чехов), дальнейшие поиски прекращаются. Берешь его книгу, зная что окончание вечера — его последний кусочек — пройдет отлично: без раздражения на чужую пустоту, нравоучительность, заумность, многозначительность или просто скуку. Ничего этого не будет. Ты будешь читать хорошие истории, рассказанные в общем-то хорошим человеком. И уснешь спокойно.
Сергея Довлатова никак не назовешь писателем христианским. Его мелодия в «большом джеме русской литературы» — явно не там, где «на бога надейся...», а там, где «...но сам не плошай». И это тоже очень важная часть.
Не надо думать, что мы любим Довлатова, потому что какие-то козлы зомбированные. Это не так. Он, конечно, сделал немного, даже «не успел романа». Но если говорить о «не успевших романа», то все равно он успел сильно меньше Чехова. У Довлатова было важное занятие — водку пить, поэтому время для него съежилось. И все-таки мне кажется, Сергей Донатович — из тех, кто останется. Нынешняя молодежь его прекрасно знает и много читает.
Вот идут по улице двое-трое, с виду такие яппи (их по-идиотски прозвали «офисным планктоном», так же противно, как раньше инженеров — «образованцами». Мы ж не англичане — у нас снобизм никак не укладывается в культуру, только в бескультурное хамоватое снобство, или, как южане говорят «жлобство»). Ну, в общем, идут такие себе парни, но не в спортивных куртках и шапочках, а, наоборот, в серо-черных пальтишках. И в шарфиках. И даже, пожалуй, с портфелями. Или с ноутбуками.
Они идут, и разговор у них идет:
— Кого читать-то? Ну, кого? Я вот, кроме Довлатова, сейчас вообще никого читать не могу!
— Довлатов — тоже еврей, кстати.
— Ну и ладно... ну и пусть. Все равно он — ЛУЧШИЙ.
Замечательный разговор. Очень характерный. Подслушанный на Садовой. В общем, его читают сегодня и сейчас. Племя младое и ему лично незнакомое. То есть они его на кухне под бок не толкали, это он их как-то толкнул под левое ребро. Ну и потом он останется для учебников. А стало быть, все для тех же школьников и студентов. Книжки у них будут электронные, но сами люди вряд ли шибко изменятся — человек, как выяснилось, меняется медленно. Так что будут Довлатова читать — как Чехова или там «Тома Сойера».
войдите или зарегистрируйтесь