Комментарии к запонкам и чаепитиям

• Геннадий Барабтарло. Полупрозрачный палимпсест: рассказы, эссе и заметки. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. — 296 с. 

Пространство русского языка в меньшей степени привыкло к вольной эссеистике, нежели, допустим, пространство французское или английское, где размышление как таковое — обо всем, что душе приятно, — служит подспорьем для упразднения жанровых барьеров.

Снисходительные разговоры о «европейском романе» — в его предельно комбинаторной форме — убедительны только там, где все еще правит бал классическая традиция. Можно ли говорить о том, что мы по-настоящему преодолели Золотой век и зажили с ним счастливо, но обыденно, как добрые соседи, без пафоса и пиетета?

Едва ли.

Геннадий Барабтарло — ученый поистине выдающийся — работал в манере непризнанной, околоточной; на грани между литературоведением и мистификацией, исповедью и беллетристикой. Нам знакомы аналоги подобной работы (Александр Гольдштейн, Гай Давенпорт, Хаким Бей, Дентон Уэлч etc.), но совершенно непонятны ее истоки.

Это — нормально.

«Полупрозрачный палимпсест» удивляет по ряду причин. Во-первых, это проза, лишенная какого бы то ни было целеполагания — чистая фантазия в двести девяносто шесть страниц, умудряющаяся побыть и документом, и драмой, и — воспоминанием.

Во-вторых, это проза анаграммически тасует элементы, сюжеты, лейтмотивы, интонации Набокова — ключевого для Барабтарло объекта исследовательской страсти. Рекурсия, уходящая в достопамятную глубину: вот, посмотрите, рассказец, случай из жизни, затем — боль сердца, переданная языком непритязательной пьесы, и прочая, прочая, прочая.

Тем, кто любит и понимает Набокова, читать это крайне занятно.

В-третьих, несмотря на разросшуюся за спиной тень влияния, эта проза невероятно самостоятельна. Редкий случай, когда что-то, смоделированное факирами и канатоходцами слога (Набоков, Музиль, Платонов), оборачивается не подобием, шаржем, зарисовкой-на-тему, но — полноценным чудом.

Барабтарло удается многое.

Иные вещи поражают скупостью художественного разброса, нарочитым самоограничением; что-то и вовсе уносит нас, читающих, из действительности такого-то года, представляясь вневременным, искусно обделенным конкретикой.

Ярким примером здешнего разговора с вечностью можно назвать стихотворные врезки «Начала большого романа»:  

Куда насъ завела поэма!

Въ какiе дебри! Ужъ не раз

Съ пути сбивалась наша тема

И въ грязи увязалъ рассказъ.

Писать романъ весьма прiятно,

Когда онъ, очень вероятно,

Не будетъ конченъ никогда.

Но пусть бы и прошли года,

И совокупное их бремя

Былую страсть свело-бъ на нетъ —

Къ сонету прибавлять сонетъ

Поэтъ не перестанетъ, время

Отъ времени, покуда онъ

Въ уме еще не поврежденъ.

Сколько здесь упоительной декоративности! Отталкиваясь от формы, вспоминаем — «Войнаровский», стихотворные притворства самого Набокова (как не усмотреть перекличку с «Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет»?), «Евгений Онегин», «Домик в Коломне» (где раньше прочих заметен издевательски-минорный автокомментарий), стихи Соколова из «Между собакой и волком». Это эстетика, упакованная в рассказ; рассказ, переупакованный в отрывок поэмы; отрывок поэмы с наледью пародии.

Сюжеты, конструируемые Барабатарло, фиктивны, призрачны; они служат напоминанием — о вкусовых предпочтениях автора, изысках его ума, возможностях слога, — но не представляют истинной ценности. Внимание расползается по ним с большим трудом. Другое дело — то, что грезится между строк: сказки, всполохи, арабески и праздник трагического масштаба.

Большим чувством юмористического — и не меньшей любовью — выписаны здешние пастиши. Увлечется ли ими человек, нисколько не связанный с прозой Набокова, русской классикой, многообразием интеллектуальной эссеистики? Ответ, думаю, очевиден. Но тем, кто движется по магистрали художественного восприятия, этот сборник точно будет интересен.

Ценность культурологическая, стилизаторская прозы Барабтарло велика, но, как ни крути, лучшие фрагменты «Прозрачного палимпсеста» — те, в которых напрямую исследуется чужая литература.

Так, авантюрный тезис о фундаментальном влиянии всего английского на Пушкина едва не превращается в шпионский триллер (вспоминается схожий сюжет с Газдановым в гольдштейновском «Расставании с Нарциссом»), а история жизни единственного сына Владимира Набокова и обнародовании рукописи «Оригинала Лауры» проживается убедительнее любого байопика.

Жанровые прииски неиссякаемы: Барабтарло черпает из них своевольно, не задумываясь о форме, и говорит с публикой ровно о том, что интересует его самого. Этот интерес — детский, задорный, лишенный высшей цели, — обнаруживает беспредельную свободу. Отсюда и рождается эклектика.

Но даже если отойти от всех смысловых нагромождений и взглянуть на книгу Барабтарло издалека, чужеземцем, то будет ясна ее непритворная увлекательность. Честность выписываемых декораций, игровая природа сюжетов, наслаждение процессом письма ведут за собой — и позволяют найти порою слишком много. Углядеть в этой прозе надуманность — при всем желании — задача тщетная; а редкие элементы неубедительности лишний раз намекают, что мы еще не привыкли к подобным интонациям.

Барабтарло — сугубо русский и вместе с тем до смешного иностранный прозаик; его чувство такта, ритма, цвета необычайно многообразно. И есть определенное упоение в том, что томик его избранной прозы шкатулочно мал, камерен, интимен в воспроизведении автоматического диалога.

Этой книге веришь. Этой книге, в конце концов, доверяешь собственные интерпретации.

Он шел назад через платановую и березовую рощу, и казалось, моросило не только снаружи, но и на душе. В пруде, похожем на большую запятую, играли блики и плавали ивовые листья, и в глазах рябило.

Большая запятая — к наследию многовековой культуры, прерафаэлитскому «чистому искусству», ко всему прекрасному, что есть в этом мире, что, быть может, еще даже не обрело звук и слово, — и есть проза Барабтарло. Она сдувает пыль контекста, наполняет ветром коридоры и не боится казаться вторичной, посредственной — ровно потому, что знает о своей подлинной силе.