Эпоха чистого восторга

• Ирина Левенталь. Мой секс. — М.: ИД «Городец», 2021. — 272 с.

Пожалуй, самая неоднозначная книга сезона: писатель и издатель Вадим Левенталь редактирует и выпускает в книжной серии имени себя роман своей первой жены Ирины Левенталь. Книга называется «Мой секс». В аннотации нет ни слова об автобиографичности или автофикциональности романа — но нетрудно догадаться, что роман как минимум автофикционален и как максимум автобиографичен.

На презентации книги редактор и автор говорят о том, что «Мой секс», по сути, написан в соавторстве в последние пять лет. Отсутствие своего имени на обложке Вадим Левенталь объясняет путано, используя аргументы о несочетаемости названия книги — «Мой секс» — с двумя именами под ним. Главные герои выведены под именами Нина и Максим: подобрать рифмы очень просто.

Впервые они встречаются примерно на первой трети книги — а расстаются за 50 страниц до конца. Как бы кого ни тянуло рассматривать эту книгу как кладезь историй об интимной жизни двоих людей, это лишь побочный сюжет. Центральный же — про зарождение и расцвет сексуальности одной женщины и ее сексуальный опыт, описанный без обиняков.

А вот как воспринимается эта история — как порнографическая, как эпатажная, как основа для романа воспитания или как абсолютно естественный сюжет, которому из-за общественных предпосылок ранее уделялось мало места в литературе, тем более русской, — зависит от смотрящего. В конце концов, почему бы и не все вместе.

Начинается все с детства Нины. Говорить об осознании собственной детской сексуальности, кажется, еще сложнее, чем говорить о своем сексе во взрослой жизни. Ирина Левенталь утверждает, что никакой специальной детской сексуальности не существует: круг вопросов всегда один, только подходы к ним меняются: изучение своего тела, изучение тел других людей, возбуждение — все это занимает личность и в зрелом возрасте.

Другая проблема детства — его закрытость. Шаг вправо, шаг влево значит стыд что для взрослого, что для ребенка: на вопросы о появлении детей на свет до сих не все могут сказать правду. С пубертатом появляются и другие сложности. Гормональные переломы принято характеризовать как проблемные и чаще — с негативной коннотацией. У главной героини «Моего секса» все иначе: именно в этом возрасте в ее жизни над интересом к сексуальности начинает преобладать радость от ее ощущения, переходящая в восторг. Эта радость не покинет ее и впредь и останется главным чувством, которое она получает от жизни. 

Весь этот калейдоскоп мужских губ и рук, вечеринок и посиделок, игр и музыки, хохота и хулиганства — был чистым веществом восторга, бурлением кипятка жизни, свистом раскаленного чайника. Я хочу высказаться предельно ясно: не поцелуи и танцы-шманцы продуцировали радость, а совсем наоборот — они были способом экспликации радости уже предзаданной. Сексуальность, распирающая изнутри мое красивое, тренированное и здоровое тело, не требовала секса — она ощущалась как идущий из глубины пространства, сотрясающий Вселенную хохот, и она требовала скакать и хулиганить.

В стилистическом плане «Мой секс» неровен: часто встречаются однородные члены предложения, метафоры, сленг, соседствующий с наукообразными оборотами, — в общем, не стоит применительно к этой книге говорить об изобретении нового языка для описания секса и сексуальности, удачного настолько, чтобы «уйти в народ». Однако что этот язык действительно дает понять — так это степень эмоциональной вовлеченности рассказчицы. Это искренность на грани фола, и очень многие места хочется цитировать бесконечно, забывая о смущении и неловкости за них. Не потому, что удачно сформулировано, — скорее как раз нет, но потому, что этот язык в своем рвении описать сексуальность забывает о сдержанности, перестает оцениваться в категориях достоинств и недостатков. Этот язык, собственно, начинает себя вести так, как ведет себя сексуальность, — и поэтому тоже становится сексуальным.

Но между тем, как я впервые обхватила ладонью мужской член, и временем, когда я впервые дотронулась до него губами, не говоря уж о чем-то большем, прошла еще целая эпоха, которую я ни за что не согласилась бы вычеркнуть из моей жизни — это была эпоха восторга.

Не хочется, впрочем, умолчать, что уточнение, чей же был член (вроде очевидно, что не женский), и конкретизация, из чьей жизни, излишни. И если кого-то охватит чувство неловкости и кринжа, то пусть лучше это будет из-за стилистических огрех, чем от смущения из-за разговоров про член.

При всей искрящейся радости в описаниях сексуальных сцен текст не обходит тему изнасилований. Самой неприятной оказывается шестая глава из девяти — зато язык в ней становится вполне обыденным, отчего еще страшнее. Ирина Левенталь в очередной раз проговаривает мысль, что подобный опыт был у каждой женщины, — и ужас этой обыденности необходимо фиксировать хотя бы как социальное явление.

...даже если вы не дочитали список кораблей до конца, вы можете оценить масштаб явления — подобный список есть у любой женщины, только женщины крайне редко говорят об этом с мужчинами — потому что это стыдно, потому что зачем об этом вспоминать, потому что они, скорее всего, не найдут понимания, потому что многие из них и сами мыслят в парадигме «сама виновата».

Если пересчитать количество изнасилований и попыток изнасилования, случившихся с Ниной, то их окажется как минимум восемь — на книгу, написанную здоровой, счастливой, уверенной в себе женщиной. Статистика более чем печальна. Правда, невозможно не отметить, что периодически парадигма «сама виновата» захватывает и этот текст, что печалит не меньше:

Я все же из раза в раз уверенно говорила «нет», когда меня пробовали в этой компании поцеловать, или начинали наглаживать повыше коленки, или пивным духом нашептывали в ушко, какая я распрекрасная. Пару раз пришлось слегка, скорее символически, поотбиваться, но в целом люди все были воспитанные (а может, просто ленивые). С другой стороны, и я соблюдала осторожность, никогда в этой компании не напивалась. Возможно, именно поэтому, когда при мне говорят, что изнасилование всегда остается изнасилованием, даже если девушка была в дрова, я согласно киваю головой, но чувствую себя несколько неловко, что ли.

Неловкость от таких пассажей охватывает много большая, чем от описаний членов, секса и мастурбации. Чтобы не скатиться в жанр риторических жалоб или порицаний (в адрес то ли автора, то ли редактора книги), отмечу, что роман Ирины Левенталь сам же дает ответы на незаданный вопрос, «как так». Проблема, конечно, не в лицемерных личностных установках — их нет. Проблема — в комплексе факторов, среди которых самыми значимыми станут культурный и социальный. Для поколения, названного Левенталь «детьми советского декабря», секс уже не был явлением, о котором нужно молчать, и действием, которому нужно предаваться исключительно тихо и за закрытыми дверями. Но были у этого поколения и свои проблемы.

Никакой новой разметки сексуального нанесено не было. Где-то на этой местности еще оставались висеть покосившиеся, тронутые ржавчиной и тем более страшные знаки, информирующие о том, что проезд по этой местности разрешен только по прямой, без остановок, не оглядываясь по сторонам, и только кратчайшим путем до остановки «роддом». Однако никаких других знаков и схем местности не было вовсе: хочешь, как бы говорило это отсутствие, сворачивай в лесок, гуляй где вздумается, но есть ли там волки и что делать, если, мало ли, есть, мы тебе не скажем. Прогулка Красной Шапочки с пирожками в корзиночке по стругацко-тарковской Зоне, — вот вам и эксперименты, и поиски, и приключения.

С подобным раскладом, кстати, сталкивались и другие поколения, в том числе, если позволите, «дети советского мартобря». Шишки продолжали набивать все, но каждое новое поколение все ближе подходит к заветной точке выхода из травмы, спокойного признания собственных ошибок и прекращения мысленных силлогизмов вроде «изнасилование — это плохо, но соблюдение осторожности — дело рук самих утопающих».

Отрывок про изнасилования и соблюдение этой самой осторожности показателен еще и потому, что в нем чувствуется невероятное упоение автора самой собой. Оно заметно и в других местах книги: рассказчица дает нам понять, что она была бы отличной и танцовщицей, и моделью, и без сомнения отличилась бы во всех сферах деятельности, попытайся она за них взяться. «Мне нравится моя работа, но иногда мне кажется, что там (в танцах — прим. ред.) у меня были шансы несколько более звездные», «По этим фотографиям видно, что я была классной моделью — и могла бы, вероятно, стать выдающейся». Это поразительное отношение к себе, абсолютно лишенное критики, восхищает. Конечно, та радость от секса и — шире — от жизни, которую испытывает главная героиня, была бы попросту невозможна без этой безграничной любви и доверия к себе.

Еще один признак этой самоуверенности — стремление героини, Нины, все-все объяснить читателю, иногда и не по одному разу. «Что я имею в виду» — такой зачин встречается в романе по меньшей мере раз двадцать, иногда по два раза на одной странице и начинает мозолить глаз, вызывать недовольство работой редактора и вообще раздражать, пока текст не обыгрывает этот рефрен, показывая, что не так-то ты умен, читатель, и мы — соавторы — сами видим все недостатки. В тот момент нарратор отказывается от ипостаси рассказчицы и превращается в повествователя, который делает рассказчицу объектом и смотрит на нее со стороны. Именно тогда ЖЖ-шная манера блекнет и убеждает, что читаем мы все-таки не просто дневниковые заметки о жизни одной женщины, а литературу. Пожалуй, лучший и самый, как бы это странно ни звучало, смешной фрагмент текста.

Он подводит историю к развязке и одновременно кульминации. Все ключевые аспекты «Моего секса» в этот момент сливаются воедино: тут будут играть роль и самоуверенность героини, и влияние социальных и экономических факторов, и предельная личностность, и сексуальность. Сексуальность становится поводом поговорить об устройстве общества, обо «всех дурацких навязанных ...представлениях о нравственности». Ирина Левенталь предлагает концепцию «отношений в свободе» — правда, описывает ее, к сожалению, не наукообразными терминами, а вновь главным образом тропами. Обращаясь к электромагнитной метафоре, она говорит «о поле непринужденности, в котором разворачиваются игры соотношений» — и тут попробуй еще понять, что же она имела в виду.

С одной стороны, мы видим критику моногамии и института брака, где «подставляется» ни много ни мало сам Энгельс. Ирина Левенталь пишет о необходимости отказаться от категорий вины и долга, а также от четких определений отношений — их, на ее взгляд, можно просто заменить любовью. Однако отказ от конкретики в пользу неконкретики эту самую неконкретику, к сожалению, не объясняет, и даже примеры не облегчают задачу.

Из-за какого-то бага системы мы с Оскаром оказались вдруг выброшены из структур необходимости и принуждения, всех тех колесиков и шестеренок, чувства вины и долга, обязательств и ожиданий, отношений и «свободных отношений», которые созданы тысячелетней эволюцией социума с его экономикой, экономикой морали в том числе, и которые человечество однажды с неизбежностью разрушит, чтобы стать по-настоящему свободным.

Будем тогда ждать победы хаоса во имя красоты, сексуальности и любви. С этим можно спорить, но что поделать, если именно это автор, кажется, и имела в виду.

И если кому-нибудь, мало ли, понадобится ответ на вопрос, зачем я потратила большой кусок своей жизни на то, чтобы записать весь этот, вероятно, путаный набор своих соображений и историй о себе, мне трудно будет ответить.