Выход из лабиринта

• Арно Шмидт. Ничейного отца дети / Пер. с нем., коммент. и послесловие Т. Баскаковой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. —  648 с.

Лабиринт замкнут в себе.

Люнебургская пустошь — пять километров в радиусе — крохотное пространство, за пределы которого рассказчик не выходит. Преодолеть границы и рамки может лишь повествование — оно разрастается внутрь себя, охватывая мифологические, культурные, языковые пласты, прорываясь фрагментами ранних шмидтовских произведений.

Вряд ли существует много людей, способных понять Арно Шмидта без подсказок и объяснений. Тем ценнее вышедшее издание трилогии Nobodaddy’s Kinder, «Ничейного отца дети», где почти половину текста составляют комментарии и едва ли не комментарии к комментариям, путеводная нить в нагромождении слов.

Все это — невероятный труд переводчицы Татьяны Баскаковой, умеющей совладать с текстами впечатляющей сложности и глубины.

Арно Шмидт не очень известен в России, и знакомство с автором, подстраивающим под себя пунктуацию, язык, видящим роман как ящик с ворохом карточек, — настоящее событие.

Трилогия представляет собой дневниковые записи, состоящие из множества фрагментов потока сознания, почти кинематографически смонтированных, начало мысли в них маркирует курсив — такой стиль повествования требует от читателя особого погружения в текст: необходимо удерживать в уме все частицы пазла.

Реалии Германии того времени то и дело врываются в повествование, в разной степени смешиваясь с выдумкой — от эсхатологического описания взрыва на химической фабрике «Айбии» (которых в действительности не было во время войны) до исполненных сатиры размышлений о «почетном кресте немецкой матери», вручавшегося чистокровным немкам, родившим 4 и более детей и признанным достойным такой высокой награды:

Крест за материнство ! : Опять эта горбатая пьянчужка Бенеке, с ее 14 детьми; все как один карикатуры — рыжеволосые, косоглазые, с зубами словно кости для игры в маджонг, вылитые тролли: им требуется непрестанная порка !

Материнский крест, значит : и она гордо сложила руки на толстом материнском животе. (Пока государство раздает такие козлиные награды, не стоит удивляться, что жизненного пространства у нас всё меньше. — Но тут ничего не поделаешь : зачем только сам я стал чиновником ? ! )

Или же:

Хор детских голосков старательно выговаривал: «Смиина сидеть ладошки сложить : / Мы Фююэа будем благодаить ! / Он шо ни день нам пишу дает. : / Обеэгает : от всех забот!»; и я не удержался — заглянул за живую изгородь; и увидел пятилетних малышей, чистенько одетых, сидящих на узкой деревянной скамеечке. Сестра-воспитательница (заставляющая их произносить эти гнусные слова) только что положила каждому в жестяную кастрюльку по маленькой стеклянистой конфете, и теперь они крутят эти конфеты ложками, старательно их «варят» : что же это за режим, который придумывает подобные вещи ? !

Рассказчик в каждой из трех частей — чиновник ли («Из жизни одного фавна»), писатель («Брандова пуща») или очевидец постапокалиптики Третьей мировой («Черные зеркала») — почти не обнаруживает различий в индивидуальности: в каком-то роде это один герой, примеряющий разные маски.  «Ничейного отца дети» — триптих, где меняются лишь декорации Люнебургской пустоши.

При такой неизменности героя сложно побороть желание соотнести повествователя с личностью самого автора, и особый интерес в этом плане представляет размещенная в приложении статья «Дневниковый отчет. Человек после катастрофы» (Анонимная статья в «Шпигеле»).

Некоторые из сведений, приведенных в тексте статьи, служат лишь подтверждением читательских догадок относительно личности писателя. Например, что Арно Шмидт обладал феноменальной, едва ли не как у борхесовского Фунеса, памятью — не позволяющей забыть ни газетных страниц, ни разговоров, ни даже снов. Эта особенность Шмидта-человека не может не влиять на Шмидта-автора и находит отражение в многочисленных цитатах и аллюзиях, а потому предсказуема.

Другие факты неожиданны: сложно поверить, что на время написания «Брандовой пущи» автор не читал ни единой строки из Джойса — несмотря на сродство столь явное, что влияние кажется очевидным.

И, наконец, сведения особого рода: когда Шмидт писал книгу о Фридрихе де ля Мотт Фуке, то составил таблицу, где на каждый день жизни писателя указал время захода и восхода луны, пытаясь выявить закономерность творчества и лунных фаз. Эта потрясающая особенность выглядит настолько постэкспрессионистски, что кажется строкой из романа, а не биографическим фактом. Создается ощущение, что границы между биографическим и вымышленным, фантастикой и реальностью, мифом и историей в случае Арно Шмидта не существует вовсе.

И неслучайно, что, говоря о Шмидте, Татьяна Баскакова упоминает поэта Пауля Целана, чье творчество вряд ли было знакомо немецкому романисту: на одном из уровней восприятия текста, внелогичном и чувственном, ощущается взаимосвязь всей трилогии со знаменитой «Фугой смерти».

«Ничейного отца дети» — лабиринт, выхода из которого нет. Остается лишь бродить по его коридорам.