Сказка о разорванности времени

Читать Снегирева — что на ромашке гадать. Финал каждого рассказа непредсказуем, несмотря на использование известных литературных формул. Увы, «плюнет» и «не любит» встречаются на этой ромашке чаще, чем «поцелует» и «любит» — в конце концов, с русской литературой имеем дело.

Из почти двух десятков рассказов самые лучшие — те, в которых автор не описывает историю собственной любви. Сколько бы ни пытался Снегирев выкроить прелесть из какой-нибудь душещипательной романтической истории, чем дело закончится, понятно с самого начала. По-настоящему удивительными являются рассказы про мертвую рыбу, или про бетон, или про мужчину-няньку, или про сумасшедшую любительницу сортировки мусора. Объекты изображения, и правда, какие-то странные, неочевидные, а часто еще и рассмотренные с любопытного ракурса. Снегирев высвечивает человеческое равнодушие, трудности в семейных отношениях, экзистенциальный кризис — проблемы, казалось бы, обычные, знакомые каждому, — но выбирает нестандартные средства. Лучшие из них — оригинальные сюжет и герой.

Также Снегирев привлекает внимание заинтересованного, но искушенного читателя преломлением каких-либо реалий с помощью неожиданного образа: «Кратер любимого бассейна Елизаветы Романовны закупорили храмом». Иногда он использует бытовые детали для усиления психологизма: «Диана выставила мужа, без помощи домработницы убрала квартиру, как не убирала никогда. Даже ящичек для порошка из стиральной машины выдвинула и тщательно все уголки и зазубрины промыла». Неизвестно, где писатель мог все это подсмотреть! И пусть таких деталей будет две или три на целую книжку, но именно из них складывается представление о его прозе.

В других произведениях Снегирева также встречается подобный прием: например, в романе «Вера» есть изображение праздничной индейки — сцена, посвященная двум смертным грехам: чревоугодию и прелюбодеянию: «Скрюченными, словно гвозди вывороченной доски, пальцами отец держал громадное податливое, розовое индюшачье тело, а сын шарил между ее ножек своей волосатой лапой». В книге рассказов «Как мы бомбили Америку» есть «олицетворение наоборот», когда автор разрушает привычные представления об изобразительно-выразительных средствах языка: «Пляж представлял из себя широкую полосу раскаленного песка, битого стекла и морского мусора. Ступни обжигало невыносимо. Я почувствовал себя турецким кофе». Эти образы предельно конкретны и материальны, но часто Снегирев вкладывает в них слишком широкий смысл, что делает рассказ очень знакомым, когда-то уже прочитанным и давным-давно пережитым. Другими словами — ничего нового. История может окончиться истерическим битьем посуды или наблюдением за поющей птичкой, но все чаще писатель успешно использует пуант как способ завершить рассказ (как в текстах«Розы, молодой человек, розы», «Абдулла и Амина», «Яйца»). Правда, иногда и это не спасает читателя от зевка.

Снегирев зачастую не чувствует, что избыточностью деталей и повторов перегибает палку: «У меня зачесалась моя красивая голова, и я почесал. Зачесался красивый нос, я и нос почесал. После всех почесываний я вздохнул и решил рассказать жене одну историю». В некоторых описаниях сквозит влюбленность автора в свое творение, в свои знания о жизни и собственный мужской опыт, которые позволяют ему отпускать шуточки вроде «С профитролями у него, как у взрослых со шлюхами» или «С тех пор оружие массового поражения и женщины для меня едины» — скорее пошлые, чем смешные.

Две последние книги авторской серии Александра Снегирева эксплуатируют союзное слово «как»: «И как же ее звали?..», «Как мы бомбили Америку». Нынешний букеровский лауреат словно увлечен не ответами на вопросы жизни, вселенной и вообще — а самим процессом рассказывания истории, в малейших деталях, диалогах, ежеминутных рассуждениях. Писатель Снегирев — проводник современности, разорванного времени: он не пытается собрать цельную картинку, а увлеченно копается в мелочах, исчезая в этом периоде истории человечества.