Евгений Водолазкин. Лавр

— Тварь Божья, ты говоришь. Можно ли из этого заключить, что ты причастен к человечеству?

— Я вне его, — гласил ответ. — Покиньте место, которое указано мне затем, чтобы я ценой величайшего покаяния, может быть, всё-таки ещё обрёл спасение.

Томас Манн, «Избранник»

Могут ли праведная жизнь и мученическая смерть искупить любовь к человеку, что была превыше любви к Богу? И чем становится любовь, когда смерть забирает любивших? Роман Евгения Водолазкина — книга, которой есть что сказать и о любви, и о смерти, и об искуплении, притом сказать необычным, новым для литературы языком — по крайней мере, для русскоязычной.

Соединение различных речевых пластов, стирающих временные границы даже более очевидно, чем наполняющие книгу «анахронизмы», не нарушает цельности текста, — напротив, неожиданным образом придаёт ему естественность, свежесть. Современный роман о Средневековье, да и о любой другой минувшей эпохе, не мог бы быть иным — современный рассказчик неизбежно прочитывает древний контекст через более поздние.

Как таковой «вектор истории» в человеческом сознании отсутствует, — есть он разве что в той его части, которая называется разумом и стремится всюду сунуться с линейкой. Присутствует, скорее, сложная система зеркал, в которых многократно отражаются и преломляются события и их трактовки. Иными словами, «Лавр» — роман неисторический (так гласит подзаголовок) не столько потому, что повествует о том, чего никогда не случалось (может быть, и случалось, да только не попало в летописи, или же попало, да вместе с летописями по несчастливому стечению обстоятельств пропало), но скорее потому, что в нём отсутствует ощущение истории как протянувшейся из прошлого в будущее цепочки причинно-следственных связей. Прошлое влияет на будущее, но не в меньшей степени будущее воздействует на прошлое и преображает его.

«Лавр» — рассказ о жизни в той же мере, в какой и рассказ о смерти, и границы между жизнью и смертью в тексте стираются так же, как и воображаемые границы между эпохами, что кажется логичным: жизнь и смерть — только разные временны́е периоды, вре́менные состояния человеческой души, а потому они иллюзорны. Если отсутствует время как таковое, то нет ни жизни, ни смерти, а есть только бытие в вечности — не застывшее, но представляющее собой одно непрерывное изменчивое состояние. Потому «Лавр» — рассказ о бытии души, о тревожном и трудном её пути и её успокоении.

«Увидев Смерть, душа Арсения сказала: не могу вынести твоей славы и вижу, что красота твоя не от мира сего. Тут душа Арсения рассмотрела душу Устины. Душа Устины была почти прозрачна и оттого незаметна. Неужели я тоже так выгляжу, подумала душа Арсения и хотела было прикоснуться к душе Устины. Но упреждающий жест Смерти остановил душу Арсения. Смерть уже держала душу Устины за руку и собиралась её уводить. Оставь её здесь, заплакала душа Арсения, мы с ней срослись. Привыкай к разлуке, сказала Смерть, которая хотя и временна, но болезненна. Узнаем ли мы друг друга в вечности, спросила душа Арсения. Это во многом зависит от тебя, сказала Смерть: в ходе жизни души нередко черствеют, и тогда они мало кого узнают после смерти. Если же любовь твоя, Арсение, не ложна и не сотрётся с течением времени, то почему же, спрашивается, вам не узнать друг друга тамо, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».

Чистого художественного вымысла в романе так же немного, как и документальной правды, — живое повествование возникает из сложной комбинации цитат, причём текст не скрывает своей цитатности. Вероятно, в том числе и благодаря такой откровенности он не выглядит эклектичным и искусственным. Герой — такой же синтетический, как сам текст, собранный из множества реальных и вымышленных образов, оказывается таким же, как текст, живым и неожиданно знакомым. Действительно, разве не было у этого странника, исцеляющего словом и прикосновением, иных имён, кроме упомянутых автором Арсения, Устина, Амвросия и Лавра? Нет сомнения в том, что таковые имена у него были, и были они неисчислимы, а ещё чаще был он безымянен. Безымянный — настоящий или вымышленный, кающийся грешник или святой — он без страха входил в дома к неизлечимо больным и, если не возвращал их к жизни, то облегчал их страдания.