Прим. автора и переводчика
Случается так, что и место красит человека, и человек место. Русская писательница Елена Скульская родилась в Таллине, прожила в нем всю жизнь и обрела широкую известность в литературной среде Эстонии. Автор пятнадцати книг стихов и прозы, четырех пьес, нескольких сборников критических эссе и переводов, она определяет своей родиной русский язык.
Будучи лауреатом и ныне действующим членом жюри «Русской премии», Елена Скульская рассказала «Прочтению» о ревности к чужой поэзии, смене масок в литературе и комплексе Бобчинского, свойственном русским писателям за рубежом.
— В эстонской печати вы выступаете и в качестве писателя, и в качестве литературного критика. Как в вас сосуществуют эти ипостаси?
— Их синтез — вопрос человеческого артистизма. Я очень люблю театр и много лет была связана с ним то как штатный драматург, то как завлит, то как педагог, преподающий русскую литературу в театральной студии. Находясь среди артистов, я вижу легкость, с которой человек переходит из одного состояния в другое: из правдивой честности и доблести — в подлость и ничтожность, из влюбленности — в ненависть. В реальной жизни нам всегда отвратителен тот, кто лжет и лицемерит. Но на сцене люди притворяются профессионально, они становятся абсолютно другими, и, если перед нами хороший артист, мы ему доверяем.
Моим литературным воспитанием занимался отец, прозаик Григорий Скульский. Когда я начинала свой творческий путь, он сказал мне, что писатель обязан владеть всеми жанрами. Такая установка и заложенный во мне артистический диапазон позволяют в разных ситуациях искренно быть поэтом, прозаиком, критиком, журналистом. Связь между этими ролями есть, но не настолько прочная, чтобы я была способна оценить себя как критик.
— Почему, создавая удивительные переводы эстонской поэзии, вы предпочитаете отдавать свои произведения другим переводчикам?
— Все мои тексты, включая газетные статьи, написаны на русском языке. Несмотря на то, что я свободно владею эстонским, я никогда не буду на нем писать, потому как ощущаю себя именно русским писателем, живущим в Эстонии.
Что же касается перевода чужих стихов, то это спасение для поэта. Это возможность почувствовать вдохновенческий импульс, который продиктовал строки твоему коллеге на другом языке. И это возможность испытать новые чувства или заново пережить угасшие. Работа переводчика сродни детективному расследованию, который проводит ревнивая жена, выслеживая своего мужа, обвиненного в измене. Ты и подозреваешь, и хочешь докопаться до правды, и боишься этой правды, и жаждешь разоблачения и в то же время — любви и понимания. Уловив этот импульс, ты непременно создаешь собственное стихотворение и, вводя в него русскость, сохраняешь некие происхожденческие корни.
— Подобная смена масок тоже сродни артистизму. Однако насколько востребованы эстонские писатели в России и российские писатели в Эстонии?
— В ХХ веке, когда существовала великая советская школа переводчиков, была потребность в поэтическом взаимодействии разных народов. Вместе с развалом Союза она исчезла. Русский массовый читатель в Эстонии находится в некоторой растерянности: русская литература стала фактом культуры другой страны, и живой язык в какой-то мере оказался отдален. В то же время эстонская литература не стала своей. Образовался вакуум, в котором находится множество писателей. Они не очень нужны в тех странах, где пишут на русском языке, не очень нужны России, где колоссальное пространство собственной литературы, и их творчество редко выступает поводом для перевода.
Так, эстонские издательства прежде всего стремятся перевести тех авторов, чьи имена на слуху: Дину Рубину, Бориса Акунина, Виктора Пелевина, — а потом уже обращают внимание на писателей, которые живут в Эстонии.
— Этот вакуум, очевидно, и пыталась заполнить «Русская премия». Шесть лет назад вы стали ее лауреатом. Это событие повлияло на ваши профессиональные успехи?
— Скорее, на самоощущение. Мне с моим комплексом Бобчинского казалась невероятной известность в больших масштабах. К 2007 году я уже была обладателем эстонских литературных наград, но они не были неожиданными: в Эстонии меня знают, читают и выделяют. «Русская премия» — единственная, на которую я когда-либо претендовала. Возможная неудача для меня настолько страшна, что я предпочту не участвовать, чем получить удар разочарования. Поэтому, когда моя таллинская издательница Татьяна Бурлакова, ни слова мне не говоря, оформила заявку на «Русскую премию», и я получила известие о вхождении в короткий список, это стало для меня шоком.
— Теперь вы находитесь по другую сторону баррикад — в судейской коллегии. Как происходит конкурсный отбор?
— Я состою в жюри пять лет и могу свидетельствовать, что решения принимаются безупречно честно. Премия имеет многоступенчатую систему: сначала эксперты отбирают произведения, отвечающие минимуму требований, затем жюри расставляет свои оценки. Мы не знаем большинства писателей, присылающих свои произведения. И если знаем, то по журналу «Дружба народов». Иногда к нам попадают знаменитые писатели, такие как Бахыт Кенжеев, Дина Рубина, Саша Соколов, Борис Херсонский. Но их не выделяют из ряда номинантов. Я абсолютно изолирована от остальных коллег по жюри, мы живем в разных странах, не пишем воззвания друг к другу, ни о чем не сговариваемся. Кроме того, мы находимся в одинаковом положении с теми, кто претендует на премию: все мы прошли путь из своей отдаленности от Москвы и Петербурга до попадания в орбиту этого интереса.
— Что изменилось за годы вашего участия в премии?
— Сейчас церемония награждения собирает большую литературную компанию из критиков, издателей и руководителей журналов. То, что мы можем в ней активно участвовать, создает поле востребованности, которое время от времени писателю необходимо чувствовать. Особенно писателю, живущему в другой языковой среде и других правилах поведения в литературе.
— Существуют ли творческие рамки для русских писателей, живущих за границей?
— Если судить по конкурсным работам, то можно выделить две главные особенности. Первая заключается в абстрактном характере описаний. Герои находятся в каком-то полуфантастическом пространстве, по которому невозможно понять, какая это страна, какое это время. То есть вычленяются некие существенные для любого человека глубинные явления, которые постепенно обретают все более и более отвлеченный характер.
Вторая особенность — это чрезвычайное усиление этнографических признаков, что свойственно авторам из Средней Азии. В их текстах много описаний фруктов, природы, еды, антуража, который рождает в нас ощущение пышной экзотики. Это сильно контрастирует с подчеркнутой холодностью и сдержанностью литературы северных стран.
Однако в обоих случаях человек не чувствует себя в своем доме, на своем месте, возле своего письменно стола. В отличие от Бродского, Довлатова и Набокова, чьи описания чужого дали гениальные плоды, немногие писатели полностью открылись в эмиграции. Свободным возможно быть лишь в общении со своим родным языком.
войдите или зарегистрируйтесь