Чеслав Милош. Легенды современности: Оккупационные эссе

  • Милош Чеслав. Легенды современности: Оккупационные эссе. Письма-эссе Ежи Анджеевского и Чеслава Милоша / пер. с польск. А. Ройтмана. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 456 с.

Чеcлав Милош – польский поэт, прозаик, переводчик и эссеист. Лауреат Нобелевской премии 1980 года. Его произведения переведены почти на 20 языков. Из-за начала Второй мировой войны он переехал в Румынию, потом в Литву. После ввода советских войск на ее территорию тайно перебрался в Варшаву, где во время немецкой оккупации работал сторожем в университетской библиотеке и участвовал в подпольной культурной жизни.

«Легенды современности» написаны в 1942-1943 годах и включают сборник оккупационных эссе и полемическую переписку с польским писателем Ежи Анджеевским. Опираясь на философскую и художественную литературу, исследуя современные ему мифы, Милош обращается  к опыту военного переживания и ищет точки опоры для европейской культуры, пережившей катастрофы XX века.

Книгу можно приобрести на сайте издательства.

 

Опыт войны

О том, как люди внутренне переживают эту войну, которая ведется за концепцию мира и человека и потому подобна религиозным войнам, по сути, известно очень мало. Чуть ли не единственным источником свидетельств является размышление над собственными переживаниями, но и тут нелегко отдать себе в этом отчет, препятствием тому — отсутствие приспособленного к новым испытаниям языка, а мы знаем, как условности изменяют даже самое искреннее восприятие. Примером могут служить многочисленные попытки «по горячим следам» представить военные переживания в литературной форме — попытки чаще всего неудачные. О военных переживаниях Европы будет известно только тогда, когда они станут общественным фактом, то есть отразятся в новых философских и художественных течениях, когда закрепятся в борьбе с творческим материалом — в слове, в камне, в краске, в звуке. Конечно, я не думаю здесь о закреплении военной тематики, что является делом второстепенным, но об общей атмосфере, об изменении внутренних пропорций того, из чего складывается отношение человека к войне, — на что большой коллективный опыт не может не оказывать влияния.

Между тем мы обречены на интерпретацию самих себя. Поскольку личный тон в этом случае абсолютно обоснован, скажу, что я вижу определенную внутреннюю логику и внутреннее развитие моего отношения к военной действительности, — и это, возможно, является не только и исключительно моим уделом. Я стараюсь определенным образом очертить это сплетение болезненных вопросов, и если это хотя бы частично удается, то прихожу к выводу, что существует нечто, что можно было бы назвать специфическим военным переживанием, что это некий механизм, о котором можно рассуждать подобно тому, как рассуждают о любовном переживании или о механизме жестокости.

Но дать названия частям этого сложного механизма, — пожалуй, вещь в данный момент недоступная. Поэтому следует обратиться к помощи писателей, которые пытались рассмотреть если не такие же, то, по крайней мере, подобные ощущения. Мне приходит на ум «Война и мир» Толстого. В поиске аналогий (хотя полных аналогий быть не может) мы неоднократно останавливаемся на Наполеоновских войнах. Можно сказать, невинныепо сравнениюс доктринойнационал-социализма, для современников они должны были быть столь же сильным потрясением, особенно в их самых ожесточенных и самых кровавых формах — в Испании и в России. Два наиболее важных в европейской культуре документа о войне — рисунки Гойи и «Война и мир» — были даны нам испанцем и русским; если это и случайность, то в любом случае достаточно красноречивая. «Война и мир» появилась через несколько десятков лет после событий, составляющих тему книги, и уже являет собой полемику с наполеоновской легендой. Однако великая писательская интуиция Толстого сумела преодолеть дистанцию времени (а может, именно эта дистанция доставила необходимые средства) и дать проницательный анализ явления, о котором идет речь. Хорошие книги живут достаточно богатой и сложной жизнью, чтобы каждое поколение могло обнаружить в них свою собственную актуальность. Так и роман русского писателя содержит фрагменты, которые приобретают совершенно новое выражение для участников дьявольского зрелища. Поэтому стоит призвать их в качестве свидетельства и, используя как повод, стремиться хоть чутьчуть продвинуть наше самосознание.

В войне 1812 года существуют, хотя еще очень легкие, акценты тотальной войны. Пылающая Москва и вереницы повозок на охваченных паникой дорогах близки сегодняшнему пониманию. Война, увиденная со стороны ее гражданского участника, — вот что верней всего приближает к нам некоторые главы толстовской эпопеи, а история Пьера Безухова в критические для России дни представляет собой исследование военного переживания, достойное пера самого умного философа.

Пьер находился в состоянии «возбуждения, граничащего с безумием». Им овладело чувство неясного, но сильно ощущаемого долга, необходимость любой ценой принять деятельное участие в происходящем. По причине этого безумия он утрачивает способность реальной оценки событий, пребывает в мире, больше похожем на галлюцинацию, чем на явь. Функции рассудка полностью заторможены. Вопреки инстинкту самосохранения, который, скорее, повелевал бы бежать вместе со всей зажиточной Москвой, к которой Пьер, как аристократ, принадлежит, — он плывет против течения и остается. Туманный и непонятный ему самому императив кристаллизуется в странное решение: Пьер решает заколоть кинжалом Наполеона как виновника всех несчастий отечества. В подлинность такого решения он сам не совсем верит. Все происходит, как мы бы сегодня сказали, в подсознании. Существенные мотивы, по которым он остается, ему неизвестны, но таящаяся где-то глубоко солидарность с судьбами всего народа и жажда жертвы (не без растроганности собственной предполагаемой смертью) должны иметь какую-то точку опоры вовне — в сознательной части его «я». Поэтому он воспроизводит такую точку опоры, как пчела, строящая большую ячейку для королевы-матки, подчиняясь таинственному инстинкту.

Намерение убить Наполеона фантастично и нереально, но оно дает ему основания для пребывания в Москве — по крайней мере в первые минуты, ибо позднее оно незаметно рассеивается: мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Вот первый этап переживания войны, эмоциональный фон: нарушение равновесия между сознательной и бессознательной частью человеческого существа и подчинение, более чем когда-либо, инстинктам, которых человек познающий не может назвать, а если называет, то довольно грубо их фальсифицируя. Инстинкты эти не обязательно должны быть самыми низкими и чисто биологическими — они могут отличаться моральным блеском, но превышают способность понимания личности, принадлежат к сфере великих коллективных восторгов, которые зачастую выражаются в убогих словах либо в совершенно бесполезных с точки зрения здравого рассудка действиях. Любой, кто припомнит осень 1939 года и мечущихся людей — из которых одни стремились на восток, другие на запад, когда для одних оказаться в месте, откуда отправлялись другие, было целью, достигаемой путем наибольших жертв, — согласится, что владеть ими должны были какие-то мощные силы, возникшие на пересечении личных навыков и склонностей с так или иначе ощущаемой солидарностью (быть вместе: с семьей, с родным городом, с армией, с партией, со своим окружением, — решения множились, и в зависимости от того, что побеждало, личности выбирали то или иное направление). Несомненно, частицы эти имели какие-то свои доводы и передавали словами эти доводы подобным себе частицам. Но доводы эти были преимущественно мнимыми, и люди, обосновывая свое поведение, говоря: так и так поступить лучше, ибо... приводили после этого «ибо» довод ничтожный в сравнении с огромностью стихии, которая перекатывалась через них.

Таким образом, первый слой, возможно, определяет бóльшая, чем в мирные времена, зависимость от скрытого тока, пробегающего по телу общества, — благодаря чему даже самый темный человек становится деятельным участником процессов, намного превышающих его понимание; интеллигентность тут мало что дает — именно «возбуждение, граничащее с безумием» является здесь состоянием интеллектуального разоружения, оно рождается из ощущения интеллектуальной беззащитности по отношению к внутренней необходимости (идти, делать, выполнять приказы, быть в толпе и так далее). Затем появляются новые элементы: созерцание человеческой жестокости и личная нищета — нищета в библейском значении этого слова смерть близких, голод, унижение.

Пьер Безухов, схваченный французскими солдатами, преданный суду и доставленный на место казни, видит, как расстреливают «для примера» его товарищей, наугад вырванных из московской толпы. Все подробности экзекуции предстают перед ним с предельной ясностью: бессознательные взгляды осужденных, которые до конца не верят, что это произойдет; нервность и беспокойство расстреливающих солдат; торопливое закапывание еще шевелящихся и дергающихся тел. «Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления». Под влиянием этого зрелища происходит в Пьере — не в его сознании, но в тех глубочайших, растревоженных войной залежах — внезапная ломка, внезапный выход за пределы круга, в котором мы пребываем, когда живем в традиции нагроможденных в течение столетий убеждений. «С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога». Другой слой переживания войны: его можно назвать утратой веры в цивилизацию. Живя в кругу накопленных трудом поколений ценностей — чему способствовали усилия святых, мыслителей, художников, — человек находится в определенных рамках, его мысли и чувства трансформируются в определенный ритуал. От слов молитвы, которым его учит мать, через чтение книг и учебу в школе, до опыта общественной жизни — он черпает из сокровищницы гуманистических иерархий; не ведая об этом, усваивает оценки; собственное существование и существование человечества понимает как борьбу за все более совершенные цели. Он чувствует, что человек является не только животным, но чем-то бóльшим. Его нравственное чувство находит опору в обычаях, в законе, в религиозных заповедях, в обиходном языке знаков и воззваний сограждан. Момент разрыва этой хрупкой поверхности и созерцание дна человеческой натуры — критический момент для него. Рушится все. Все кажется искусственным и ничтожным при сопоставлении с элементарными фактами: жестокость людей, по своим последствиям такая же, как жестокость природы; легкость, с которой в одну секунду чувствующее и мыслящее существо превращается в мертвый предмет. Отношение к существам, каждое из которых (как он верил) представляет собой отдельную личность, как к игрушкам, которые можно сломать, переставить с места на место, искалечить. В такой момент все возможные аспекты рассмотрения человека исчезают — остается только один: биологический. Остальное представляется несущественной надстройкой.

Этот переломный пункт должен быть гораздо более четким в великой войне XX века, как-никак Наполеоновские войны были столкновением сил в рамках цивилизации, ни одна из сторон не выступала с программой стащить человека с пьедестала и не ставила под сомнение его утвержденного веками достоинства. Там, где личность, переживающая указанный переломный пункт, должна вынести не только само зрелище озверения, но и влияние доктрины, оправдывающей и восхваляющей голую звериность, — возможностей провала намного больше. На душу, придавленную картиной, которую увидел Пьер Безухов, тяжестью падают слова пропаганды, в основании которых лежит преклонение перед абсолютным насилием и — вопреки накопленным достижениям западной культуры — обожание человека «естественного», не сформированного ни Евангелием, ни ритуалами, ни обычаями доброжелательного сосуществования согласно ius gentium*. Слова эти могут оказывать сильное воздействие и оставлять прочные следы в неосознанной, но важной для поведения сфере, в которой рождаются рефлексы мысли и действия.

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Издательство Ивана ЛимбахаЛегенды современности: Оккупационные эссеЭссеТематический_четвергМилош ЧеславПисьма-эссе Ежи Анджеевского и Чеслава Милоша
Подборки:
0
0
5010
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь