Ёко Огава. Полиция памяти

• Ёко Огава. Полиция памяти / пер. с яп. Д. Коваленина. — СПб.: Поляндрия No Age, 2021. — 351 с.

Ёко Огава — японская писательница, работающая в жанре психологической прозы. Она стала обладателем всех крупных литературных наград своей страны, а ее произведения публиковались в журналах New Yorker, A Public Space и Zoetrope . Среди работ автора — роман-антиутопия, в 2020 году вошедший в шорт-лист Международной премии Букера и получивший Американскую книжную премию, — «Полиция памяти». Это провокационная история о силе памяти и травме утраты.

Остров, на котором разворачивается сюжет, стирает сам себя. Точнее, этим занимается новый государственный орган — полиция памяти, так как сама память становится актом экстремизма. Уничтожению подвергается все, что вызывает воспоминания: ленты, духи, шляпы... А жизнь людей, не желающих расставаться с привычными вещами, оказывается под угрозой.

 

2

Мама умерла, затем умер папа, и с тех пор я живу в этом доме одна. Нянька, что следила за мной во младенчестве, скончалась от сердечного приступа в позапрошлом году.

Кажется, где-то в деревне за северными горами — у истока реки — еще живет семья моего двоюродного брата, но с ними я никогда не встречалась. Склоны северных гор покрыты колючими деревьями, а вершины вечно утопают в тумане, так что перебираться на ту сторону хребта почти никому и в голову не приходило. А поскольку карт на острове не осталось — видимо, утрачены давным-давно, — ни как выглядит наш остров в целом, ни что находится по ту сторону гор, не знает никто.

Мой папа был ученым, исследовал птиц. Он работал в обсерватории на самой вершине Южного холма. И примерно треть каждого года жизни дневал и ночевал в своей лаборатории, где собирал данные, фотографировал птиц и выводил в инкубаторе птенцов.

Я часто приходила к нему — приносила домашние обеды. Его молодые коллеги меня баловали и угощали бисквитами и какао.

Я забиралась к нему на колени, заглядывала в его бинокль. Форма клюва, цвет ободков вокруг глаз, размах крыльев — ни одна мелочь не ускользала от папиного внимания, прежде чем он торжественно объявлял имя распознанной птицы. Когда я уставала держать тяжелый бинокль, он помогал мне и придерживал его левой рукой.

Когда вот так, щека к щеке, мы разглядывали с ним птиц, меня часто подмывало задать папе тот самый вопрос: знает ли он, что хранит мама в ящиках старого комода за лестницей в мастерской? Но каждый раз, когда я открывала рот, мне чудился профиль мамы, глядевшей на лунный серп в подвальном окошке, и слова застревали в горле. Вместо этого я только повторяла ее напутствие:

— Ешь скорей, пока не испортилось!

На прощание он провожал меня до автобусной остановки. Когда мы проходили мимо птичьих кормушек, я задерживалась, чтобы раскрошить там кусочек бисквита, которым меня угощали папины коллеги.

— Когда ты вернешься домой? — спрашивала я.

— Наверное, в субботу… к вечеру. Надеюсь! — вечно увиливал он. — Ну… Привет маме!

И махал мне рукой — с такой силой, что из нагрудного кармана его спецовки вываливался красный карандаш или компас, маркер со светящимися чернилами, линейка или пинцет.

Как хорошо, что птицы исчезли уже после папиной смерти, часто думаю я. Большинство из тех, кто терял работу после очередного исчезновения, не паниковали и легко подыскивали себе новую. Но у папы так бы не получилось. Единственное, что он умел делать по-настоящему, — это следить за птицами.

*** 

Живший через дорогу шляпник стал делать зонтики. Муж моей няньки, прежде служивший механиком на пароме, начал сторожить склады. Старшая сестра моей одноклассницы, бывший парикмахер, нашла работу акушерки. И никто не жаловался. Даже если потеряли в зарплате, никто не горевал по исчезнувшему ремеслу. Да и горевать было некогда: будешь мешкать — тобой, чего доброго, заинтересуется Тайная полиция…

Все мы, включая меня, способны забыть что угодно. А уж на этот остров если и выплывает что-нибудь новое, так лишь из моря всепожирающей пустоты…

Птицы исчезли однажды утром — так же внезапно, как и все, что исчезло до них. Открыв глаза, я почуяла, что воздух стал каким-то… шершавым? Очередное исчезновение, не иначе! Завернувшись в одеяло, я села и придирчиво оглядела комнату. Зеркало с косметикой, письменный стол, усеянный скрепками и записками, занавеска с кружевами, полка с пластинками… Опасность исчезнуть нависает над любым, даже самым пустяковым предметом. Но понять, что исчезло, я смогу, лишь если предельно сосредоточусь.

Я встала, набросила кардиган, вышла во двор. Все, кто жил поблизости, также выходили на улицу и беспокойно оглядывались. Глухо лаял соседский пес.

И в эту минуту высоко в небе промелькнуло коричневое существо. Маленькое, круглое, с белой грудкой.

«Одно из тех, за кем папа наблюдал в обсерватории», — машинально подумала я. И вдруг поняла: из моего сердца исчезло все, что касалось птиц — любые связанные с ними чувства, воспоминания и даже смысл самого слова «птицы».

— Значит, на сей раз — птицы? — проворчал бывший шляпник, который жил напротив. — Что ж, могло быть и хуже. Никто не заплачет. Толку от них никакого!

Он поправил на шее шарф, тихонько чихнул. Встретившись со мною взглядом, видимо, вспомнил, что мой отец был орнитологом, и, криво улыбнувшись, поспешил на новую работу.

Люди вздыхали с облегчением, когда понимали, что именно исчезло в этот раз, и отправлялись дальше по своим делам. Только я все стояла и разглядывала небеса.

Все то же коричневое существо описало в небе размашистую дугу и улетело куда-то на север. Как оно называлась, вспомнить я не могла. Надо было внимательней слушать папу, когда он рассказывал мне о них в обсерватории! Теперь я ужасно жалела, что плохо слушала его рассказы. По размаху крыльев, голосу и оперению я бы точно узнала, что это за существо. Увы! От мыслей о птицах, так связанных с памятью об отце, на душе уже не теплело. Сейчас это было просто какое-то существо, которое держалось в воздухе за счет движения крыльев.

После обеда я отправилась на рынок. По дороге мне все чаще встречались прохожие с клетками в руках. Существа в них нервно порхали, как будто знали, что вот-вот произойдет. Люди молчали и выглядели растерянно. Видно, никак не могли свыкнуться с новым исчезновением.

Каждый из этих людей прощался со своим питомцем. Кто звал по имени, кто терся щекой о клюв, кто давал корм прямо из своего рта. Но как только эти прощальные церемонии окончились, все подняли клетки к небу и распахнули их дверцы настежь. Существа вылетели, робко покружились над головами бывших хозяев и, разлетевшись по небу, скрылись из виду.

Когда последнее существо исчезло, стало так тихо, будто люди разом перестали дышать. Но затем с опустевшими клетками в руках все разбрелись по домам.

Так исчезли птицы.

***

А на следующее утро случилось немыслимое. Я завтракала и смотрела телевизор, как вдруг затрезвонил входной звонок. Да так настойчиво и заполошно, что я тут же поняла: дело плохо.

— Веди нас в кабинет твоего отца, — услышала я, как только открыла.

За дверью стояла Тайная полиция. Всего их прибыло пятеро. Темно-зеленые брюки и кители, широкие ремни, черные ботинки, кожаные перчатки, оружие в кобуре. Неcмотря на мелкую разницу, все на одно лицо. При полном мундире. На лацканах — знаки отличия, разглядеть которые я не успела.

— В кабинет отца! — повторил тем же тоном мужчина со значками в виде ромба, фасолины и трапеции.

— Но папа умер пять лет назад! — возразила я, стараясь держаться как можно спокойнее.

— Знаю, — отрезал офицер с клинышком, шестиугольником и буквой Т. По его сигналу все пятеро прямо в ботинках ввалились в дом. Коридор задрожал от щелканья затворов и грохота пяти пар ботинок.

— Я только что вычистила ковры! — возмутилась я. — Извольте снять обувь!

Конечно, я понимала, что сейчас есть вопросы и поважнее, но других слов в ту минуту подобрать не смогла. Непрошеные же гости глянули сквозь меня и ринулись по лестнице на второй этаж.

Карту дома, похоже, им заложили в память заранее. Не задерживаясь на поворотах, они сразу же добрались до папиного кабинета в восточном крыле и приступили к своим обязанностям.

Один начал с грохотом распахивать окна, которые не открывали со дня папиной смерти. Другой чем-то похожим на хирургический скальпель принялся взламывать ящики папиного стола. Остальные же стали обшаривать пальцами стены — видимо, в поисках какого-нибудь секретного сейфа.

А затем они перешли к кропотливой зачистке всех оставленных папой бумаг: статей, набросков, книг, фотографий, какие только смогли найти. Все, что считалось опасным — то есть содержало хоть малейшее упоминание о птицах, — летело на пол. Я прислонилась к косяку и, то нажимая, то отпуская дверную ручку, молча наблюдала за их работой.

Слухи об этих людях, в целом, подтвердились: дрессировали их там отменно. Идеальное распределение ролей для зачистки впятером — и безупречное выполнение своей роли каждым. Холодные взгляды, ни единого лишнего слова, ни одного движения зря. И только страницы в этой абсолютной тишине хлопали, будто птичьи крылья.

Не успела я оглянуться, как на полу выросла огромная куча бумаг. По идее, того, что никак не связано с птицами, в этой комнате быть не могло. Страницы с папиным почерком — каждая буква чуть задрана справа — и фотографии, все, что он создавал с таким трудом днями и ночами в своей обсерватории, выпархивало из пальцев в черных перчатках и, покружившись в воздухе, падало на пол.

Все найденное в кабинете офицеры превращали в хаос, но делали это так скрупулезно, что начинало казаться, будто люди эти и правда заботятся о твоей персоне со всем надлежащим почтением. Мне хотелось их как-то остановить, но сердце колотилось в груди как бешеное, и я никак не могла решить, что же именно предпринять.

— Эй! Нельзя ли побережней?! — воскликнула я в сердцах, даже не надеясь на результат. — Для меня это — единственная память о папе!

Никто даже не обернулся. Мой голос утонул в памяти об отце, сваленной теперь на полу.

Один из них потянулся к нижнему ящику папиного стола.

— Там нет ничего про птиц! — не выдержала я.

В нижнем ящике папа хранил семейные письма и фотографии. Но офицер с двойным кругом, прямоугольником и слезой выпотрошил и этот ящик, даже бровью не поведя. Из семейных бумаг он изъял только одну фотографию. Ту, на которой вся наша семья снята с очень редкой птицей — названия уже не помню, — из яйца которой отец вывел в инкубаторе птенца. Все остальные письма и снимки офицер подбил в аккуратную стопку и вернул в нижний ящик стола. Единственный человеческий жест, которым полиция меня в тот день удостоила.

Когда обыск закончился, офицеры достали из-за пазухи черные пластиковые мешки и стали укладывать в них то, что свалили на пол. Уже ничего не разглядывали, просто засовывали внутрь так энергично, что сомнений не оставалось: все это будет уничтожено навсегда. Они больше ничего не искали. Просто избавлялись от всего, что связано птицами. Обеспечивать полное и необратимое забвение — главная задача Тайной полиции.

Мне даже подумалось, что это вторжение оказалось слишком простым. То ли дело, когда они забирали маму! А сейчас они забьют все мешки до отказа, унесут их — и больше уже не вернутся. Папа умер, а теперь и воспоминания о птицах улетучивались с каждой минутой.

Вся зачистка длилась не дольше часа, но в итоге они под завязку забили десять пластиковых мешков. Под лучами утреннего солнца в кабинете становилось все жарче. Начищенные значки на лацканах у офицеров сверкали так, что глазам было больно. Однако никто из полицейских даже не взмок, а дыхание у всех оставалось ровным.

Все пятеро взвалили по мешку на каждое плечо, вынесли во двор, загрузили в свой фургон и уехали.

Кабинет же за этот час преобразился до неузнаваемости. Папин дух, который я старалась удержать в этих стенах так долго, как только могла, исчез в бездонной пустоте, которую уже никогда и ничем не заполнить. Я замерла посреди комнаты и со всей ясностью поняла, что стою на самом краешке бездны, готовой поглотить еще и меня.