Айлин Майлз. Инферно
- Айлин Майлз. Инферно / пер. с англ. Ю. Серебренниковой. — М.: No Kidding Press, 2019. — 272 с.
Айлин Майлз — американская поэтесса, автор книги Cool For You — начала писать стихи по ошибке: учительница в школе сказала написать свою версию «Ада», и Майлз оказалась единственной, кто написал ее в стихах. В семидесятых Майлз переезжает в Нью-Йорк, где начинает пить по-чёрному и любить женщин. Тогда же из ее речи почти исчезает бостонский акцент — аналог акцента Элизы Дулитл — но остается в ее поэзии. Кажется, что этот говор — единственный инструмент, способный выразить внутреннее ощущение дискомфорта, неприкаянности и ненужности — людям, миру, в конце концов, себе самому. «Инферно» — это «Ад», каким бы он мог быть, наблюдай Данте за современным миром; это ад в самом человеке; это голос из подполья, который обращается к тебе — и на него находится отклик.
нью-йорк
Мы договорились встретиться в фойе отеля «Парк шератон ». Я ненавидела то, какой может быть ранняя осень в Нью-Йорке. Просто некуда деться. Здания надвигаются, солнце палит, и влажно так, что кажется, что ты вся грязная, даже если ты только что помылась. Годы спустя я научилась любить такую погоду. Потому что можно было спуститься в метро и очутиться в аду. По какой-то причине мне стало это нравиться. Хотя понадобились годы. Думаю, нужен опыт, чтобы понять, что и в аду может быть неплохо. Например, лето, которое я прожила в Нью-Мексико, привило мне вкус к сухому жару, лето в Нью-Мексико и сауна, в которую я часто ходила несколько лет спустя. Как только начинаешь различать сухую жару и влажную, становится легко определить, где ты находишься. Я сидела в нью-йоркском лондромате и смотрела на даму напротив. Я говорю, жарко. Она, влажно. Но прямо тогда мне было двадцать четыре и я ничего такого еще не ощущала.
Помню, как я впервые оказалась в нью-йоркском метро. Я была с семьей, мы приехали на Всемирную выставку. Мой отец уже несколько лет как умер, и мы все еще пытались приноровиться к тому, как теперь была устроена наша семья. Отец всегда хотел что-то делать, например ездить вот в такие путешествия, но только благодаря матери все это становилось возможно. Так что теперь во главе нашей экспедиции был человек, который мог все организовать, но понятия не имел зачем. В общем, мы были в Нью-Йорке и мать нашла нам дешевый мотель в Джексон-Хайтс. Это Квинс. Не знаю, как она вообще нашла это место. Было такое телешоу «Машина 54, где вы?», и там была песня в начале та-та-та-та та-та-Гарлем, все стоит до Джексон-Хайтс. И вот мы оказались в этом месте из телевизора. Это был выкрашенный в мятный цвет маленький мотель, построили его, наверное, в сороковых, а в пятидесятых переделали все в калифорнийском стиле, и еще у них был микроавтобус, в который мы набивались вместе с другими людьми странного вида, чтобы доехать до метро во Флашинге и спуститься под землю. Мейн-стрит, Флашинг-лайн — жуткая и великолепная. Совсем не как то мерзкое современное метро, которое досталось Бостону, для него сделали яркую дизайнерскую расцветку, чтобы все приезжие думали: Бостон, как по-скандинавски! Маримекко! Тут прямо как в гостиной! Предполагалось, что всем должна нравиться середина шестидесятых и гельветика, и все во мне этому сопротивлялось. Я хотела латинской мессы, неприветливой церкви, мое метро должно было быть грязным и старым, таким, чтобы, когда я приеду в город с матерью и позже, когда вернусь сюда взрослой, уже сама, я почувствовала, что нахожусь в преддверии порока. Оно было таким старым, что уже было новым. Поезд, в котором мы ехали на Всемирную ярмарку, был темно-зеленого цвета и так истерзан на службе городу, что походил на военную технику. Он был похож на сломленного нациста. Нью-Йорку не нужно было притворяться и нравиться всем. Вместе со своей семьей я погружалась в это прошлое. Реклама в метро была цвета ржаного хлеба и мозольных пластырей. Моя мать погладила мое бедро в обрезанных джинсах с брызгами отбеливателя, чтобы подбодрить меня, мол, ничего с нами не случится в этом шумном, скрипучем, старом, темном поезде из парка аттракционов, поезде, полном мрачных людей, которые вместе с нами едут обратно во Флашинг. Я закатила глаза. Мам! Она сердито выдохнула в ответ.
Прямо перед тем, как я переехала сюда, за два года до этого, накануне бесславной попытки осесть в Калифорнии, я приехала в Нью-Йорк, остановилась у Хелен и Херби, и онибыли моими местными-неместными гидами. Нью- Йорк, который они мне показали, иллюстрировал миф о том, что это рай на земле. Мы шли мимо дома Боба Дилана на улице Макдугал. Он прямо живет здесь, спросила я. Ему принадлежит весь дом, сказал Херби. В Арлингтоне всем принадлежали их дома, так что я подумала, ага, ну а что, конечно, Боб Дилан купил весь дом, как еще. Но он настоящий, и живет прямо здесь. Мы прошли через парк по соседству, Вашингтон-Сквер-парк, и он выглядел таким по-летнему свободным и открытым, как никогда потом. В смысле это был 71-й или 72-й и, возможно, это были его лучшие годы. Я помню женщину в шляпе, может, кожаной, а может, соломенной, с широкими полями. Она прогуливалась с плавностью человека, живущего в городе / за городом. В Нью-Йорке было так классно. Здесь чувствовалось то расслабленное отношение ко времени, о котором я читала в колледже. Пол Гудман рассказывал нам о том, что такое «негритянское время » — бесконечный день гетто. Херби, надо сказать, был черным. Он знал, он знал. Он отвел нас к «Максиз Кэнзас-Сити ». Кажется, еще рановато для выпивки, усмехнулся он. Вот здесь тусуется Энди Уорхол. Я никогда не думала, что эти люди вообще где-то живут. Конечно, такое могло быть, я слышала о таком, но где-нибудь в Париже, между войнами. Но Нью-Йорк был здесь и сейчас. Люди, о которых я читала, которых видела в журналах, просто выходили из этих дверей, на этот тротуар, стояли прямо тут. Заходили внутрь, покупали выпить. В этих каменных коридорах, жизнь началась. Миф оказался правдой.
Но метро было лучше всего. В 1972-м на станцию приехал поезд, и это был самый грязный, самый дико разукрашенный монстр из мультфильма, пускающий слюни, с красными губищами, бессвязно выкрикивающий ярко-голубые имена, написанные пушистыми буквами, и даты, и у него были огромные глаза, а потом зубы раздвинулись и мы шагнули внутрь. Что это, спросила я Херби. Ты о чем, он улыбнулся. Как будто он и правда не понял, о чем я. Поезд, снаружи. Его как будто весь изрисовали. Дети, засмеялся он, дети так развлекаются. Какие дети? Которые думают, что поезд — это их тетрадка. Ох, Лина, здесь столько всего безумного происходит. Он отвернулся от меня, то ли я смущала его, то ли ему было известно что-то об этом мире и он был его частью, а я нет, так что со мной нельзя было об этом говорить. Это называется граффити, вмешалась Хелен, глаза у нее горели. У Херби есть друзья, которые живут на окраине... Он не любит об этом говорить, да, Херби. Она потрепала его по волосам, он нагнул голову и пододвинулся к ней. Теперь мы все сидели. Поезд визжал, стонал и трясся.
Все было иначе три года спустя, когда мне было почти двадцать пять и я, выделяя из пор пивной пот, шла к Западной Четвертой улице, чтобы сесть на поезд «Эф» и доехать до «Парк шератон». Илай, у тебя есть доллар. Погоди, сказал он, трубка сползла ему на грудь. Я думала о нем с теплом. Сосед.
Я точно знала, сейчас он слезает со своей кровати-чердака, в которой частенько лежит днем, а теперь смотрит на пол под кроватью. Не-а, сказал он в трубку, тут ничего, погоди, сейчас штаны найду. Я слышала, как мелочь падает из карманов на пол. У него был пол из красноватого темного дерева. Я, наверное, лежала на нем ртом в ту ночь, когда мы отключились. Давай-ка посмотрим, у меня есть двадцать восемь, тридцать пять — может, и наберется... Ага, у меня есть доллар. Зайдешь?
На метро, спросил он, с любопытством глядя на меня. Точно, ответила я. Я не стыдилась своих планов на вечер, но из-за разговоров об этом я могла начать слишком много думать. Значит, ты идешь на свидание. В Верхнем Манхэттене, подтвердила я. На проезд, значит, он пожал плечами. Моя ладонь была раскрыта, монетки падали в нее одна за другой, скрепляя печатью мою жалкую участь. А ты что делаешь, спросила я. Я заметила гитару наверху, в его кровати. На нем была рубашка, которая мне нравилась, темно-коричневая рубашка для сафари со множеством карманов. Эту рубашку подарила ему женщина, которая его бросила. Я думала о любви как о путешествии. Когда тебе двадцать с чем-то, ты плывешь, пых-пых, цепляя по пути чувства и переживания. Казалось, что все тогда много чего чувствовали, и можно было накрутить это все на себя, как делал Илай, и жить в этом какое- то время, или полностью отстраниться, как это делала я (по профессиональным соображениям), и расценивать свои поступки исключительно как искусство, материал для творчества. Я читала книгу скандинавского писателя Кнута Гамсуна, она называется «Голод». Он там просто ходит по всему Бергену за какой-то девушкой в красном платье и с толстыми косами. Что-то возбуждало мужчин, и они писали об этом. Как будто ничего не имело особого значения, но предпринимать что-то было абсурднее, чем старый добрый экзистенциализм. Такое поведение было бы постыдным, будь он реальным человеком. Но он не был. Он был писателем. Герой этой книги собирался голодать, пока ему не удастся заработать своим искусством. Что, по сути, было моим идеалом. Никто никогда не говорил мне, как жить, говорили только, чего нельзя делать. А все эти книги о жизни художников, которые я читала, в смысле в них не было инструкций, но эти люди доводили свою простую веру в свободу и искусство до крайности. Это я могла. Еще до того, как я научилась писать, до того даже, как выучила буквы, мы с моим лучшим другом Билли Лебланом пошли гулять и написали целую пачку писем, используя известные нам символы: солнце, волна, палочка, — мы создавали свои буквы. У нас было так много чего сказать всем, и мы тщательно формулировали наши мысли, восковыми мелками на бумаге, и мы сложили их и опустили в почтовый ящик на одном из соседних домов. Мы были очень взволнованы, потому что молчание нашего детства закончилось. Мы писали. Мы сели на тротуаре перед тем домом. Мы предвкушали ответ. Мы все ждали и ждали. А потом просто забыли об этом. Но то солнце, первый крошечный символ, все еще там — сияет у меня в голове.
войдите или зарегистрируйтесь