Максим Д. Шраер. Бегство

• Максим Д. Шраер. Бегство: Документальный роман / пер. с англ. Вера Полищук, Максим Шраер. — М.: Три квадрата, 2019. — 360 с.

Книга «Бегство» русско-американского писателя, филолога и переводчика Максима Д. Шраера рассказывает о детстве и юности автора, прошедших под знаком «отказа» и еврейской миграции из СССР. События разворачиваются на фоне конца 1970-х и 1980-х годов: политика и студенческая жизнь, назревающие этнические и религиозные конфликты и Советский Союз на грани распада. Сюжет и настроение этого документального романа понятны и близки многим — и многим же знакомы.

 

ДОСТОЕВСКИЕ МАЛЬЧИКИ (И ДЕВОЧКИ)

Весна 1987-го, расставание с друзьями, большинство из которых были убеждены, что мы больше никогда не увидимся. Я ведь не просто уезжал за границу, я переносился в другую вселенную. Я хотел с каждым из друзей пообщаться наедине, чтобы это прощание запомнилось. Мы ходили в музеи, на концерты или просто гуляли по цветущим бульварам. Как-то майским вечером я отправился в театр со своей доброй приятельницей, скрипачкой Властой Д. Я познакомился с ней на втором курсе через друзей-музыкантов Диму Ковалева и Машу Баранкину, вместе с которыми Власта училась в Мерзляковке. Дима (Димитрий Перец) теперь известный музыкант, а вот Маши не стало в феврале 2014 года. Несколько раз мы с Властой ходили на свидания, а потом я уехал в летнюю экспедицию, осенью 1986 года мы снова встретились, но уже как старые друзья. Власта, наполовину чешка, наполовину русская, синеглазая и улыбчивая, с длинной соломенной гривой, не разлучалась со своим скрипичным футляром. Умница, человек большого внутреннего такта, Власта не задавала вопросов, на которые я не смог бы ответить без недомолвки.

Я пригласил Власту в театр «Современник», в те годы один из лучших драматических театров в Москве, расположенный на Чистых прудах. «Современник» возник в 1960-е годы, отпочковавшись от МХАТа. Сами обстоятельства, при которых я в последний раз в той жизни ходил на спектакль в «Современник», были необыкновенные. Да и пьеса была необычная для советского театрального репертуара: «Случай в Виши» Артура Миллера. Уже много лет спустя, когда я уже стал читать в Бостонском Колледже сравнительный курс по еврейской литературе России и Америки, я оценил эту пьесу Миллера гораздо выше его других пьес, включая и знаменитую «Смерть коммивояжера», и «Испытание огнем и мечом». К маю 1987 года я посмотрел только постановку «Цены» Миллера, если не ошибаюсь, у Товстоногова в ленинградском Большом драматическом театре. Вот что мне было тогда известно о Миллере: один из величайших американских драматургов, еврей, был женат на Мэрилин Монро и открыто выступал против притеснения свободного искусства в СССР. С 1970 года пьесы Миллера в СССР находились практически под запретом. Что же касается «Случая в Виши», изначально пьеса была поставлена в 1967, год моего рождения, легендарным кинорежиссером советской «новой волны» Марленом Хуциевым. Власти отправили постановку «на полку». И кот прошло двадцать лет, и постановка «Случая в Виши» увидела свет весной 1987 году, когда ее обновил и выпустил режиссер Игорь Кваша. В столице, где почти на любую мало-мальски интересную театральную постановку было не достать билеты, «Случай в Виши» был одной из самых громких новинок театрального сезона. Заполучить билеты нам помог замечательный актер Валентин Никулин, и до меня спектакль уже посмотрели родители.

С первых минут становилось понятно, что состав подобран феноменальный. Казалось, что актеры играют будто в последний раз, с какой-то отчаянной отдачей. Кваша, режиссер, играл роль Ледюка, еврея, врача, бывшего боевого офицера во Французской армии. Голос Ледюка (французская фамилия Leduc намекает на внутреннее благородство этого персонажа) был в пьесе Миллера голосом совести. Геннадий Фролов играл майора вермахта, который исполнял смертные приговоры, но исподволь терзался поползновениями совести. А Валентин Никулин блистательно исполнил роль австрийского князя фон Берга, любителя музыки и юных еврейских музыкантов, жившего в эмиграции на юге Франции. Я до сих пор помню, вернее, представляю фон Берга именно таким, как Никулин, — высоким, худощавым почти до изможденности, с изящными чертами лица и мелодичной речью. Не знаю, что думала моя приятельница Власта, славянка, пока на сцене разворачивалось действие пьесы, но помню, что ближе к финалу я повернулся и увидел в глазах своей спутницы слезы. Фон Берг в этот момент как раз предложил еврею-врачу свой пропуск, чтобы спасти его, а самому остаться в коридоре перед кабинетом допросов, из которого евреи не возвращались. Пьеса была посвящена уничтожению евреев и цыган во Франции во времена нацистской оккупации, и она задела меня за живое. Слишком многое в этой пьесе напоминало наше положение, положение отказников, положение советских евреев. Да, конечно, пьеса Миллера — о военном времени, о Шоа, о самопожертвовании и самоотречении, о сопротивлении, коллаборационизме и истинном товариществе. Как отточены были жесты и интонация Никулина, когда его фон Берг крикнул немецкому «профессору» расовой антропологии: «Руки прочь!» (в оригинале, «Hände weg!») Руки прочь, не прикасайтесь ко мне, я не один из вас. Я сидел в зрительном зале и думал: Многие ли из русских аристократов крови и духа смогут сказать «я не один из вас» советским «профессорам»-проповедникам антисемитизма?

После спектакля мы с Властой отправились за кулисы поблагодарить Никулина. Мои родители были с ним знакомы благодаря нашему друг Марку Портному, приятельствовавшему со многими московскими актерами. Никулин встретил нас в гримерной. Белая рубашка была расстегнута, обнажая седовласую грудь. Никулин обнял меня и тепло пожелал удачи «в новой жизни». Он знал, что мы с родителями вот-вот эмигрируем, но сам и в те времена и не думал об отъезде. Никулин репатриировался в Израиль в 1991 году, однако через семь лет вернулся в Москву, где и умер, так и не найдя счастья в пост-советском театральном мире.

Через два или три дня после спектакля в «Современнике» меня ждала «отвальная», устроенная университетскими однокурсниками. Макс Муссель, знавший кое-кого из них еще с первой летней практики в Чашниково, сопровождал меня на прощальную вечеринку в Дом аспиранта и стажера (ДАС). Иногородним студентам предоставляли жилье в этом высотном общежитии около станции метро «Академическая». (Те из моих иногородних однокурсников, которые не прочь были безопасно пофрондить, добавляли, что ДАС, построенный на месте бывшего кладбища, стоит «на костях»). Мы с Максом вошли в общежитскую комнату и увидели длинный накрытый стол; в комнату набилось человек двадцать пять. Завидев нас на пороге, все зааплодировали и приветственно завопили. Я выгрузил из американского рюкзачка на стол две бутылки водки и мгновенно погрузился в многолюдную атмосферу назревающего скандала, словно перенесенную сюда из «Идиота» Достоевского. Не я ли был «идиотом»?

Закуска была простая: селедка, сардины, вобла, вареная картошка, салат «оливье», чересчур обильно заправленный майонезом, ржаной хлеб, маринады и соленья, нарезанный толстыми ломтями украинский шпиг. На столе-сороконожке выпивки было куда больше, чем закуски. Девочки пили портвейн, мальчики — водку или водку с пивом, забористую смесь, известную в России под названием «ёрш». Вскоре на меня отовсюду посыпались вопросы, вернее, один и тот же вопрос: зачем я уезжаю из «родных мест»? Мы с Максом переглядывались через стол. Хотя я был уже изрядно пьян, но именно благодаря ясности, приходящей с опьянением, понимал, что такие вот сцены с такими вот вопросами мгновенно перерастают в скандал, а то и в драку. Но как было унять неугомонных вопрошателей, с которыми я, как-никак, проучился вместе целых три года?

— Я уезжаю из-за антисемитизма, — довольно громко ответил я.

— Погоди, дружок, ты вокруг-то оглядись, — сказал Леня Чумаченко, тот самый эпикуреец, который когда-то малярничал в Одессе вместе с напарником-«еврейчиком». — Разве среди нас есть антисемиты? Сам знаешь, что нет. Да мы к тебе как к своему относимся.

— Те, кто здесь, да, — отозвался я, чувствуя, что теряю почву под ногами. — А вот остальные, кто не пришел...

— Ну, они, наверно, просто осторожничают, или заняты экзаменами, вот и все, — виновато сказал Леня. — Ладно, давайте за дружбу-нержавейку!

Мы чокнулись и выпили до дна из граненых стаканов. Почему-то в воздухе повисло молчание, и я подумал о русских поминках, о поверье, что души умерших не сразу покидают свой дом после смерти. Потом в тишине прозвучал напряженный голос:

— Друг, тебя же там просто убьют, убьют. — Это заговорил «Степаша», бывший морпеховец, с которым я как-то раз в экспедиции крепко схлестнулся о смысле русской истории. — На Ближнем Востоке война. Такие как ты там у них — пушечное мясо. Вот тебя и пошлют в бой против мусульманских фанатиков, и прости-прощай.

Слово «Израиль» Степаша так и не произнес, будто не мог выговорить. Под самый конец отвальной ко мне подсел белокурый синеглазый студент с плохими зубами. Как и Леня Чумаченко, он был с Черного моря, кажется, из Херсона или Николаева. Учился на курс младше, но жил в одной комнате с кем-то из моих однокурсников. Я его толком не знал, поэтому его внезапная откровенность меня удивила.

— Слушай, Максим, еще не поздно отыграть назад, — горячо заговорил он. — У меня, чтоб ты знал, отец не последний человек в КГБ, вот хочешь, я ему позвоню прямо сейчас и попрошу все приостановить. Еще не поздно...

Я даже не стал ничего говорить вослед, улыбаясь на эти фантазии советских достоевских мальчиков.