Ласло Краснахоркаи. Сатанинское танго

«Сатанинское танго» (1985) — первый роман венгерского писателя, лауреата Международной Букеровской премии 2015 года Ласло Краснахоркаи. Содержание произведения выглядит как запись фигур танго, а «сатанинским» этот танец становится потому, что не дает возможности участникам ни остановиться, ни сделать шаг в сторону. Роман изобилует отсылками к  произведениям мировой литературы: главный герой Иеремия напоминает Воланда из «Мастера и Маргариты», заброшенная деревня вызывает ассоциации с Макондо из «Ста лет одиночества», а безвыходность ситуации и вечное ожидание неизвестного отсылают к Кафке и Беккету.
Переведенные на русский язык книги Ласло Краснахоркаи до сих пор не были приняты в печать ни одним российским издательством. «Прочтение» публикует эксклюзивный отрывок из романа «Сатанинское танго».

Первая часть

II. МЫ ВОСКРЕСНЕМ

Часы у них над головами показывают без четверти десять, но чего им еще ждать? Они прекрасно знают, для чего на потолке, покрытом сетью тончайших трещин, гудит, разрывая мозг, неоновая лампа, для чего отдаются бесконечным эхом хлопки нарочно закрываемых и открываемых дверей, зачем стучат по керамитовым плиткам неожиданно высоких коридоров тяжелые сапоги с подковками полумесяцем, по той же причине, как они подозревают, не зажигают лампочки сзади, отчего повсюду такой утомительный полумрак; оба уже готовы в порыве изумления с заговорщической удовлетворенностью склонить голову перед столь великолепно выстроенной системой, не будь они сами вынуждены пялиться на алюминиевую ручку двери под номером двадцать четыре, сидя сгорбившись на скамье, отполированной до блеска сотнями и сотнями задниц, так, чтобы успеть («Не более, чем...») за те две или три минуты, на которые их впустят, развеять «тень возникшего подозрения». А что еще обсуждать, если не это чудовищное недоразумение, причиной которому стали действия вне всякого сомнения добросовестного, но слегка перестаравшегося чиновника? Слова наталкиваются друг на друга, вихрем закручиваются в водоворот, складываются в хрупкие бессмысленные предложения, похожие на наспех сколоченный мост: первые три шага — слышится скрип, тихий предательский треск, и все разваливается; они снова и снова, точно завороженные, возвращаются к событиям вчерашнего вечера, когда им вручили бумагу с печатью и повестку. Непривычные четкие и сухие формулировки («...тень возникшего подозрения...») не оставляют никаких сомнений в том, что вызвали их сюда не для того, чтобы доказать их невиновность — отрицать обвинение, или же требовать разбирательства было бы бессмысленной тратой времени, — а лишь для того, чтобы у них была возможность в ходе непринужденной беседы заявить о своей позиции (в связи с давно забытым делом), рассказать, кто они такие и, возможно, подправить кое-какие анкетные данные. За прошедшие месяцы, порой казавшиеся бесконечными, с тех пор, как глупое, даже упоминания не заслуживающее расхождение во взглядах отрезало их от органичного течения жизни, их прежние, будто бы несерьезные взгляды переросли в твердое убеждение, и теперь, при случае, они могли бы правильно и с поразительной уверенностью, не задумываясь, без внутренних мучений ответить на вопросы, суть которых можно свести к понятию «руководящий принцип»; теперь их было ничем не удивить. Что же до самопоглощающего и постоянно возвращающегося чувства тревоги — его можно смело списать «на горький счет прошлого», ведь «нет человека, который бы вышел с такой каторги целым и невредимым». Минутная стрелка уже приближается к двенадцати, когда на верхней ступеньке лестничного пролета появляется чиновник и, заложив руки за спину, пружинящей походкой начинает спускаться вниз; глаза его цвета молочной сыворотки устремлены в пространство, пока не натыкаются на двух странных типов, что сидят на скамье, — на бледных, как у трупа, щеках загорается легкий румянец, чиновник поднимается на цыпочки, с усталой гримасой поворачивает обратно и, прежде чем исчезнуть за поворотом лестницы, бросает взгляд на вторые часы, висящие под табличкой КУРИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ!, и кожа его вновь приобретает прежний сероватый оттенок.

— Эти часы и те показывают разное время, — успокаивает товарища тот, что повыше ростом, — но и те, и другие могут быть неточными. Наши часы — вот они. — Необычайно длинный, тонкий и изящный указательный палец говорящего направлен вверх — они слишком опаздывают, а те, другие... они даже не время показывают, а отмеряют вечность, перед которой мы так же беззащитны, как ветка перед дождем — ничего не можем изменить.

Говорит он тихо, но его глубокий, мужественный звенящий голос заполняет собой пустынный коридор. Второй посетитель — с первого взгляда видно, что он «и близко не похож» на мужчину, излучающего уверенность, твердость и решительность, — переводит свои тусклые глаза-пуговицы на своего напарника (у последнего лицо человека явно видавшего виды) и вдруг проникается неким энтузиазмом:

— Ветка и дождь... — он перекатывает слова во рту, точно дегустирует старое вино, пытаясь определить год урожая и равнодушно осознавая, что это ему все равно не по силам, и прибавляет: — Да ты, брат, поэт, точно тебе говорю! — после чего отвешивает глубокий поклон, словно испугавшись, что случайно сказал правду и сдвигается на скамье так, чтобы голова оказалась на одном уровне с головой товарища, засовывает руки в карманы зимнего пальто, сшитого словно на великана, и нащупывает среди шурупов, леденцов от кашля, открытки с изображением приморского пейзажа, кучи гвоздей, чайной ложечки, оправы от очков без стекол и таблеток Кальмопирина бумажку в жирных пятнах; лоб у него покрывается потом:

— Только бы не облажаться! — слетает у коротышки с языка, но уже вылетело, не вернешь. Морщины на лице у напарника становятся еще глубже, губы сжимаются в ниточку, веки опускаются, теперь и он не в состоянии сдерживать эмоции. При том, что оба знают, что совершили ошибку, когда утром, требуя немедленно все объяснить, ворвались в обозначенную дверь и не останавливаясь пронеслись до последнего кабинета; и не потому, что не получили объяснений, — обескураженный «начальник» даже разговаривать с ними не стал, только крикнул секретарям в приемной (мол «Разберитесь, кто такие!»), тут же их и выставили в коридор. Как можно было так глупо себя повести? Ошибка вышла?! Нагромоздили ошибок одну на другую, как будто этих трех дней не хватило, чтобы от непрухи избавиться. Ведь с момента, как они снова смогли глубоко вдохнуть свежий воздух свободы пройтись по пыльным улицам и пустынным паркам, вид увядающей природы, залитой осенним золотом, словно возвращал к жизни; они черпали силы в сонных лицах шедших навстречу мужчин и женщин, в их склоненных головах, в медленных взглядах молодых парней, меланхолично подпиравших стены, и с этого момента обоих тенью преследует прежде неведомое невезенье — оно не имеет формы, то промелькнет в брошенном случайно взгляде, то с угрожающей неизбежностью выдаст свое присутствие одним движением. И в довершение всего этот случай прошлой ночью на вокзале («Жуть какая — не будь я Петрина...»), когда во вращающуюся дверь вдруг вошел нескладный прыщавый подросток и не минуты колеблясь направился в их сторону — там же не было никого, и с чего им вздумалось провести ночь на скамье у двери, ведущей на перон — и сунул им в руки повестку.

— Да когда же это закончится! — сказал тогда тот, что повыше, лоховатому курьеру.

Именно эти слова приходят сейчас на ум его товарищу-коротышке, и он несмело замечает:

— А ведь они это нарочно делают, чтобы...

Высокий устало улыбается:

— Не будем преувеличивать. Уши пригладь как следует, а то опять торчат.

Его собеседник странным движением, точно его вдруг застали за чем-то нехорошим, стыдливо пытается прижать свои неправдоподобно большие уши, обнажая при этом беззубые десны.

— Так судьба распорядилась, — произносит он.

Высокий какое-то время смотрит на товарища, высоко подняв брови, потом отворачивается.

— И урод же ты! — ужасается он и пару раз оборачивается, словно не верит своим глазам. Лопоухий коротышка отчаявшись забивается глубже к стене, маленькая грушеподобная голова его уже почти не видна за поднятым воротником пальто.

— С лица воды не... — бормочет он обиженно. В эту же минуту распахивается дверь и в коридор, создавая вокруг себя невероятный шум, выходит мужчина с приплюснутым, как у боксера, носом. Однако, вместо того, чтобы удостоить внимания двух посетителей, тут же устремившихся к нему навстречу (или сказать" «Прошу, заходите!»), звонкими шагами шествует мимо них и исчезает за дверью в конце коридора. Оба — высокий и коротышка — возмущенно переглядываются, переступают с ноги на ногу с таким видом, будто вот-вот потеряют терпение, а от совершения чего-то непростительного их отделяет один шаг, но тут вдруг снова хлопает дверь, в нее высовывается голова, и маленький толстый человечек насмешливо произносит:

— А вы, пгостите, чего тут ждете?, — после чего с абсолютно неподобающим громогласным «Ага!» распахивает перед ними дверь. В большом, похожем на склад помещении за громоздкими, блестящими столами сидят пять-шесть мужчин в гражданском, у каждого над головой точно нимб вибрирует неоновая лампа, но в дальних углах притаилась годами накапливаемая темнота, и даже лучи света, просачивающиеся сквозь опущенные жалюзи, растворяются в ней — их словно проглатывает затхлый воздух, что струится снизу. Секретари молча строчат (у одних черные прорезиненные нарукавники, у других — очки, сдвинутые на кончик носа), и все равно слышно, как они постоянно перешептываются; то один, то другой украдкой бросают на вошедших недоброжелательные взгляды, будто выжидают, когда посетители выдадут себя неверным движением, когда из-под потертого пальто выглянут обтрепанные подтяжки, или покажется над краем ботинка дырявый носок.

— Да что тут такое творится! — сердится высокий и застывает в удивлении, первым переступив порог помещения, напоминающего келью: перед ним человек в рубашке, без пиджака ползает на четвереньках по полу и что-то лихорадочно ищет под темно-коричневым столом. Посетитель, однако же, не теряет присутствия духа, делает несколько шагов вперед и фиксирует взгляд на потолке, как бы тактично не замечая неловкую ситуацию.

— Прошу прощения, — вкрадчиво начинает он, — мы свои обязательства не забыли. Вот, пришли, хотим исполнить вашу просьбу, изложенную в письме от вчерашнего вечера, где вы выразили желание переговорить с нами. Мы честные граждане нашей страны и потому хотим — добровольно, естественно, — предложить свои услуги, к которым — осмелюсь напомнить — вы изволите прибегать на протяжении уже многих лет, пусть, правда, и нерегулярно. Вы, наверняка, не могли не заметить, что наши отношения на какое-то время прервались самым прискорбным образом, из-за чего вам пришлось обходиться без нас. Со всей достоверностью гарантируем, что, как и прежде, впредь не будем халтурить и потакать низменным инстинктам. Поверьте мне, когда я говорю, что мы и в будущем готовы выполнять нашу работу на таком же высоком уровне, который вы привыкли от нас получать. Мы рады предложить вам свои услуги.

Напарник говорящего с энтузиазмом кивает, приличия едва удерживают его от того, чтобы прямо здесь, на месте, не схватить друга за руку и крепко не пожать ее. Начальник тем временем поднимается с пола, закидывает в рот белую пилюлю и после нескольких мучительных попыток, наконец, заглатывает ее не запивая. Он отряхивает пыль с колен, усаживается за стол, скрещивает руки на груди, тяжело наваливается на потертую папку из кожзаменителя и пристально смотрит на двух странных посетителей, а те стоят по стойке смирно и, точно в забытьи, смотрят поверх его головы. Губы начальника искажает болезненная гримаса, и все черты его лица превращаются в сердитую маску. Не двигая локтями, он вытряхивает из пачки сигарету, сует ее в рот и закуривает.

— Что вы сказали? — недоверчиво спрашивает он, и ноги его под столом пускаются в нервный перепляс. Вопрос бесцельно повисает в воздухе, высокий и коротышка не двигаются с места и зачаровано слушают.

— Вы и есть тот сапожник? — пробует начать по новой начальник и выпускает изо рта длинную струю дыма; наткнувшись на пачку бумаг, возвышающуюся на столе, эта струя превращается в облако и долго оседает, пока из-за нее опять не показывается лицо чиновника.

— Вовсе нет... — начинает было лопоухий с такой интонацией, будто его жестоко оскорбили. — Нас сюда вызвали на восемь.

— Ага! — удовлетворенно прерывает его начальник. — А почему вовремя не явились?

Лопоухий смотрит на него снизу вверх, в глазах его упрек:

— Тут какое-то недоразумение, если позволите... Мы же были на месте ровно как назначено, не помните разве?

— Понимаю.

— Ничего вы не понимаете, господин начальник! — оживляется коротышка. — Дело в том, что мы, то есть, вот этот со мной и я, мы все что угодно умеем. Плотничать, цыплят разводить, хряков кастрировать, недвижимость продать-купить, починить, если что сломалось, на ярмарке за товаром последить, поторговать, чем скажете... Ей-богу! И нечего надо мной смеяться! Ну и.. это, информацию собирать. Мы у вас и в ведомости числимся, если помните. Дело в том, как бы это выразиться...

Начальник обессилено откидывается назад, медленно изучает обоих посетителей, лицо у него проясняется, он встает, открывает небольшую дверцу в задней стене и с порога обращается к ним:

— Вы здесь подождите. Но чтобы никаких... понимаете, о чем я!

Спустя пару минут перед ними уже стоит высокий блондин с голубыми глазами в чине капитана. Вошедший садится за стол, небрежно вытягивает ноги и добродушно улыбается.

— Бумаги есть с собой? — спрашивает капитан ободряюще.

Лопоухий принимается рыться в своих бездонных карманах.

— Бумаги? Есть, а то! — радостно сообщает он. — Минуточку! — И выкладывает перед капитаном слегка помятый, но чистый лист писчей бумаги.

— Могу я еще и ручку предложить? — высокий с готовностью лезет во внутренний карман.

Капитан мрачнеет, но вскоре лицо его проясняется, словно он передумал.

— Находчиво, ничего не скажешь, — одобрительно усмехается он. — С юмором у вас обоих явно все в порядке.

Лопоухий застенчиво опускает глаза долу:

— Без этого никак, начальник, надо признать...

— Но вернемся к делу, — голос капитана становится серьезным. — Есть у вас другие бумаги?

— Есть, конечно, как не быть! Один момент! — лопоухий снова лезет в карман, вытаскивает повестку и, победоносно помахав ею в воздухе, кладет на стол. Капитан пробегает документ глазами, лицо его наливается кровью.

— Читать не умеете?! — орет он. — Придурки, мать вашу! Какой здесь этаж написан?!

Внезапный взрыв гнева оказывается настолько неожиданным, что оба делают шаг назад. Коротышка отчаянно трясет головой.

— Конечно... — нужные слова не приходят.

Офицер наклоняет голову набок:

— Что там написано?

— Третий... — отвечает коротышка и добавляет в качестве объяснения, — Докладываю.

— И что вы тогда тут забыли?! Как вы сюда попали?! Вы вообще понимаете, чем мы тут занимаемся?!

Незадачливые посетители отрицательно мотают головами.

— Это отдел по работе с агентами! — выпаливает им в лицо капитан, наклонившись над столом. Но это не вызывает у обоих ни тени удивления: коротышка отрицательно качает головой и в раздумье поджимает губы, а его товарищ скрещивает ноги и начинает демонстративно разглядывать пейзаж на стене. Офицер облокачивается на стол, склоняет голову и начинает массировать себе лоб. Спина у него прямая, как путь к правде, грудь колесом, форма вычищена до блеска, ослепительно белый воротник рубашки идеально гармонирует с нежной розоватой кожей; одна-единственная прядь выбивается из идеально уложенных волнистых волос и падает на глаза цвета небесной лазури, придавая капитану неотразимое очарование; в целом же его облик излучает детскую невинность.

— Для начала, — голос его обретает строгость и свойственную южанам напевность, — давайте сюда ваши паспорта!

Лопоухий выуживает из заднего кармана два потрепанных по краям пухлых пакета и отодвигает одну из стопок на столе, чтобы разгладить их, прежде чем передать капитану, но тот с юношеской быстротой выхватывает паспорта из рук и по-солдатски споро пролистывает их, даже не заглядывая.

— Как звать? — спрашивает он у коротышки.

— Петрина, к вашим услугам.

— Это твое имя?

Лопоухий печально кивает.

— Полное имя скажи, наконец! — наклоняется вперед офицер.

— Докладываю: это все, — отвечает Петрина с невинным взглядом, поворачивается к товарищу и шепотом спрашивает: — А теперь что делать?

— Цыган, что ли? — рявкает капитан.

— Я цыган? — испуганно переспрашивает Петрина.

— Тогда прекрати паясничать! Отвечай!

Лопоухий беспомощно смотрит на товарища, сжимается и с видом человека абсолютно растерянного, не способного отвечать за свои слова, произносит:

— Ну, типа... Шандор-Ференц-Иштван... как его... Андраш.

Офицер листает странички паспорта и с угрозой в голосе отмечает:

— А тут написано «Йожеф».

Петрина делает такое лицо, будто его четвертовали.

— Да что вы говорите, господин начальник! Покажите, пожалуйста...

— Не двигаться! — говорит капитан голосом, не терпящим возражений.

Лицо второго посетителя, того, что повыше, не выражает ни волнения, ни интереса. Когда офицер спрашивает, как его зовут, высокий моргает пару раз, словно мыслями унесся куда-то далеко, и вежливо произносит:

— Простите, не понял.

— Имя!

— Иеремия, — в звенящем голосе слышится нотка гордости.

Капитан берет сигарету, загоняет в уголок рта, неловко закуривает, выбрасывает горящую спичку в пепельницу и гасит коробком.

— Значит так. Получается, у вас тоже только имя, без фамилии.

Иеремия радостно кивает.

— Так и есть, господин начальник. Как у всех.

Офицер долго смотрит ему в глаза и, когда заведующий канцелярией открывает перед ними дверь (и спрашивает: «Закончили?»), делает знак следовать за собой. Под подозрительными взглядами секретарей Коротышка и высокий проходят мимо столов в приемной, на пару шагов отставая от капитана, выходят в коридор и поднимаются по лестнице. Здесь еще темнее, на поворотах они спотыкаются, чуть не падают; на всем пути следования их сопровождают грубые железные перила, на нижней части до блеска отполированных поручней виднеются пятна ржавчины. Шагая по ступеням, они чувствуют, что все вокруг как следует почищено и отмыто — это ощущение не в состоянии перебить даже тяжелый, похожий на рыбный запах, который на каждом повороте ударяет им в нос.