Джонатан Майлз. Дорогие американские авиалинии

Издательство «ФАНТОМ ПРЕСС» представляет

Сногсшибательный литературный дебют: роман-жалоба

Джонатан Майлз

Дорогие американские авиалинии

• Серия: The Best of PHANTOM
• Перевод с англ. Николая Мезина

Джонатан Майлз – новое имя в английской литературе, но столь ярких дебютов не было уже очень давно. Его роман «Дорогие мои Американские Авиалинии» произвел на читателей и критиков столь сильное впечатление, что, наверное, только ленивый не пропел хвалебную песнь Майлзу.

И право слово, есть чем восторгаться и за что хвалить. Майлза уже сравнивают с живым классиком английской литературы Мартином Эмисом –  за блестящий стиль, за сшибающий с ног черный юмор, за сардоническую мизантропию и за удивительным образом сочетающийся со всем этим гуманизм.

Все мы хотя бы раз (а большинство и многократно) вынуждены были торчать в аэропорту, маясь в ожидании отложенного рейса, страдая от безделья и экзистенциальной тоски. Для Бенджамина Форда, героя «Американских Авиалиний», задержка рейса становится истинной катастрофой, крахом его жизни. Погрузившись в состояние вне времени и пространства, характерное для всех залов ожидания, он сначала бесится, а потом начинает писать претензию авиакомпании. Но обычная бюрократическая жалоба выливается в историю его жизни, взлетов и падений, редких мгновений счастья. С потрясающим юмором он рассказывает о своей первой и единственной любви, о том, как ее потерял, о своем детстве, о муках творчества, о единственной дочери, которую не видел два десятка лет, и на свадьбу которой он так торопится. Вряд ли кому-нибудь еще удастся написать столь блестящий роман-жалобу.

Вот это дебют! Никогда не думал, что философский роман может быть столь эмоционален. Ричард Руссо,The New York Times

Проницательный и наивный, едкий и сердечный, печальный и смешной, и абсолютно, абсолютно прекрасный роман. Джон Ходгман

Просто зверски честный роман, полный отчаяния, надежды, смеха и слез. The Wall Street Journal

Дьявольски забавный роман.

Обязательное чтение для всех, кто хотя бы раз маялся в аэропорту в ожидании отложенного рейса. The Boston Globe

Настоящий бриллиант… Мистер Майлз – супер-писатель. Dallas Morning News

Умное и горькое удовольствие для всех, кто ждет от книги не только голого развлечения. Представьте себе Лоренса Стерна в антураже современного аэропорта и вы получите Джонатана Майлза. Cleveland Plain Dealer

Зло и яростно, литературно и забавно, горько и снова забавно… Первым же романом Джонатан Майлз застолбил себе место среди лучших современных писателей. The Associated Press

ОТРЫВОК

Дорогие мои «Американские авиалинии», меня зовут Бенджамин Р. Форд, и пишу я вам, чтобы испросить возмещения в размере трехсот девяноста двух долларов шестидесяти восьми центов. Хотя нет, зачеркиваю: испросить – слишком жеманно и политесно, официально и по-британски, это слово шагает по странице с истуканской  несгибаемостью человека, у которого меж ягодицами зажат орех.   Да что я говорю? У слов нет ягодиц! Уважаемые «Американские авиалинии», я требую возмещения в размере 392 долларов 68 центов. Требую требую требую. Richiedere по-французски. Verlangen на немецком и требую русским языком, но вы, несомненно, уже ухватили смысл. Давайте в целях наглядности представим, что между нами стол. Слышите этот резкий звук? Это я луплю по столу. Я, мистер Выплата в пользу Бенджамина Р. Форда, сломаю к чертям его ножки! Надеюсь, вы представили себе и бетонные стены и голую лампочку, болтающуюся над нами? А теперь представьте, как я вскакиваю, отшвыриваю стул и тяну пальцы к вашему лицу; представьте мои покрасневшие сощуренные глаза и капельки пены, выступившие в уголках моего рта, когда я ору, реву, воплю, когда я во-о-ою как самый голодный волк на свете: Верните мои деньги, сукины дети! Видите? Вежливо и скромно испросить, не получается, да?  Нет, сэр. Требую! Я серьезно, мать вашу.

Разумеется, я в курсе, что подобные требования выдвигают вам сто тысяч миллионов придир ежегодно. Уж как только на вас, ни дуют, умненькие Наф-Нафы. Вот и сейчас со своего убогого стула в этом убогом аэропорту я вижу средних лет даму, которая размахивает руками у стойки регистрации, будто покосившийся поливальный фонтанчик. Наверное, она тоже всерьез. К тому же, саквояж у ног дамы и ее плиссированный офисный костюм наводят на мысль, что она, вероятно, опаздывает на какое-нибудь страшно важное совещание в Атланте, где ей предстоит решить, какую газировку десять сикстиллиардов олухов в возрасте от 18 до 34 лет будут пить в определенные полчаса перед телевизором в пяти выбранных регионах Среднего Запада. И я уверен, что девушка на регистрации трогательно сочувствует беде этой газированной леди, но все равно отфутболивает ее. Ну, пьют полсикстиллиарда олухов пепси, а не коку, так что? Моя же жизнь разбита и прахом осела на ковер, готовая к тому, чтобы ее засосал пылесосом какой-нибудь работяга  в спецовке.

Я так и слышу как вы говорите мне: Пожалуйста, сэр, не волнуйтесь. Может, вам пойти съесть какую-нибудь здоровую еду; а может, судоку? Да, судоку – дежурный анальгетик для всего путешествующего сословия. Похоже, эта тихая забава помогает бедолагам вроде меня  перетерпеть  часы плена – время, которое не течет, а спекается, точно открытая рана. Говорят, если смотреть в котел, вода никогда не закипит, но, сладкие мои, трудно не смотреть, если сам сидишь по шею в этом котле. Не могу сказать, сколько уже я тут – даже приблизительно. Почему в аэропортах так мало часов? На железнодорожном вокзале, куда ни глянь, непременно наткнешься на циферблат:  на стене, на потолке, на полу, повсюду. Умники, что проектируют аэропорты, могли бы сообразить и повесить на стену парочку часов, а не доверять отсчет времени мелким циферкам на раскиданных по залу табло с расписанием. Я вот непомерно горжусь, что обходился без наручных часов с того дня, когда мне исполнилось тринадцать, и отец подарил мне «Таймэкс», а я разбил их клюшкой для гольфа, решив проверить, сколько ударов они выдержат  – ну, много им не понадобилось. Так вот, аэропорты устроены не для таких, как я – это становится все очевиднее, чем дольше я здесь торчу, то и дело шныряя на улицу покурить и без устали барабаня по подлокотникам кресла. Но есть кошмар и пострашнее, чем аэропортовое вневремение.  Это цифровые птичьи трели, которые издают самоходные тележки вместо безобидного «бип-бип». Пташки! Стоит ли говорить, что угодить под двенадцатифутового воробья – не намного веселее, чем быть раздавленным тележкой для гольфа, переделанной в бмп. Но это уже вопрос к умникам, а не к вам, тут mea culpa. Нужно быть разборчивым в противниках, по крайней мере, так меня учили.

Впрочем, понимаю, от моей затеи не будет никакого проку, если я не объясню, за что требую деньги: за мой билет — ценой в 392 доллара 68 центов, как я объявил ранее и буду с частотой дятла объявлять дальше — в оба конца из нью-йоркской Ла Гуардии до лос-анжелесского LAX с сорокапятиминутной посадкой в Чикаго-О’Харе. Будь где-нибудь здесь часы, я бы огласил более точное время этой посадки, но смело можно сказать, что сорок пять минут  приближаются к восьми часам, и конца пока не видно. Я уже выкурил семнадцать сигарет, и это бы не стоило упоминания, если бы не одно обстоятельство: в здешних пижонских киосках «Гудзонских новостей» сигарет, которые я курю, нет, и мне скоро придется перейти на другой сорт, а это, кто бы что ни говорил, угнетает. Да что там, просто бесит. Тут моя жизнь разваливается ко всем чертям собачьим, а меня лишают самого простейшего из удовольствий! Несколько часов назад парнишка в ветровке «Чикагских львят» стрельнул у меня одну сигаретку, и клянусь, если я его замечу еще раз, то размозжу его, как «Таймекс». А ну отрыгни мне ее, гнида. Но от всех этих разговоров о куреве у меня начинается привычный зуд, так что, прошу прощения, я на минутку выйду на улицу, как того требует закон, чтобы почесаться.

Ну вот, и хорошо. Только, блин, ничего хорошего. В последнее время меня донимают какие-то странные боли в пояснице, а эти аэропортовские кресла, обитые под-лин-но византийским дерматином, только отягощают страдания. Я всю жизнь заявлял, что никогда не уподоблюсь тем старым придуркам, которые только и талдычат, что о своих болячках. Но с тех пор я успел обзавестись собственными болячками, о которых можно всласть поталдычить. Ну честное слово, это так увлекательно  и просто невозможно удержаться! Можно  ли говорить о чем-то еще, когда твоя физическая сущность рассыпается на части и ты чувствуешь, что ниже шеи у тебя мало-помалу наступает полный капут? Конечно, кому придет в голову обсуждать, например, теорию Лакана¹, в аэробусе, который штопором падает вниз. Конечно, если ты не Лакан, но даже и тогда: гос-споди, Жак, попрощайся с детьми. Пока был пьяницей, я старался не замечать своих телесных неисправностей – да что там, в самые беспробудные годы я уже старался не замечать и своих телесных отправлений – но теперь болезни стали мне вроде хобби. Все свободное время я потихоньку щупаю и тыкаю себя – где там мои органы? — как старушки в платочках ощупывают рыхлые персики в супермаркете. А сколько я торчу в сети, прогугливая свои многообразные симптомы? Вы знаете, что первый диагноз, который предложит вам интернет на любой симптом, это почти всегда какая-нибудь венерическая болезнь? Граждане-ипохондрики, позволяющие себе шуровать гениталиями, должны быть весьма обеспокены этим. В седьмом классе у нас ходили легенды, что писюн напрочь отвалится, если будешь теребить его чересчур часто (или засунешь в черную девчонку – примета культурного климата Нового Орлана середины шестидесятых), так эти байки ужас как меня тревожили. Одной мысли о том, как я прибегу к матери, сжимая в руке отвалившийся причиндал, хватило мне, чтобы воздерживаться от онанизма несколько лет. Жуть! Мать у меня была рукодельница, и уж постаралась бы присобачить несчастную пипку на место при помощи клея, штопальной нитки и фоток из «Нэшнл джиогрэфик», и мой срам стал бы пособием по карликовым шимпанзе для первоклашек. «Ну вот, — сказала бы мама, — так-то получше».

В следующем месяце маме исполнится семьдесят три. Говорю об этом, потому что не один я, мистер Выплата в пользу Бенджамина Р. Форда, потерял эти 392 доллара 68 центов  – моя жизнь сейчас так сложилась, что вместе со мной пострадает и мисс Вилла. Грабя меня, вы грабите мою старенькую маму.  Вы подлые грабители. Три года назад она перенесла обширный инсульт, и с тех пор я полностью забочусь о ней – при содействии двадцатисемилетней пухляшки из польской деревни; ее зовут Анета и она еще иногда помогает мне с переводами. Все это, заметьте, в стенах крохотной квартирки на третьем этаже в Вест-Виллидж, которую я зову своим домом еще с тех пор, когда нами правил Буш-старший. Тогда свободного места в ней было навалом. Нынче же, когда по комнатам шаркает мать, а вокруг нее галопирует Анета, и сон и бодрствование мои ютятся в бальзаковской каморке, заставленной письменным столом, книгами и диваном, который раскладывается в кровать, но лишь  если  отодвинуть  стол. Не весьма, но мы управляемся.

Наверное, инсульт – лучшее, что могло произойти с моей матерью. Звучит скотски, не сомневаюсь – особенно учитывая то, что она не владеет правой половиной тела и вынуждена общаться с нами, корябая односложные записочки на разноцветных стикерах, которыми вечно завалены ее колени, – но дело в том, что прежде моя мать была чокнутая, а теперь — нет. Я имею в виду – она была не такая чокнутая, как ваша старая тетя Эдна, которая в восемьдесят  выплясывает танго и отпускает сальные замечания за праздничным столом в День благодарения. Я имею в виду маниакально-депрессивно-шизофреническую чокнутость, настоящая жесть. Во время инсульта участки мозга отмирают из-за кислородного голодания, и в случае моей матери, очевидно, отмерли чокнутые. Удар рассек мамин мозг надвое, но – ура! – оставил действующей здоровую половину. Это я не к тому, что у нас теперь все тип-топ, просто когда-то было хуже. А если честно, было просто ужасно, но это другая история, и вы, пожалуй, уже получили о ней представление.

Дорогие  Американские авиалинии, вы хотя бы читаете все те письма, что вам приходят? Так и вижу, как они исчезают в гигантской мусорке посреди сортировочного зала в некоем складе где-то на просторах ровной как танцпол техасской равнины – горы и горы проштемпелеванных конвертов из всех уголков нашей необъятной республики, рукописных и машинописных и даже нацарапанных восковыми мелками, вопросы и мольбы, предложения и проповеди и даже, может, слащавые писульки от простецов, которые обожают  ваши проспекты с советами для путешествующих по Цинциннати. А может, сейчас это сплошь е-мейлы, без запятых, без орфографии, испещренные смайликами — они свистят сквозь джунгли проводов и с цифровым звяканьем оседают внутри какого-нибудь сервера размером со сдвоенный трейлер. В двадцать с небольшим я и сам написал благодарственное письмо в «Свишер сигар» – в Джексонвиль, штат Флорида, – чтобы поблагодарить за ту изысканную, пусть и вонючую радость, которую доставлял мне тогда их элитный сорт. На сочинение того письма я извел уйму времени и докатился до того, что похвалил «аромат коньяка и костра», которым славен «сладкий свишер». И что с того, что я коньяка даже издали не нюхал; получилась аллитерация, а она меня завораживала до такой степени, что на последних курсах я увлекался по очереди Патрисией Пауэлл, Мэри Мэттингли, Карен Карпентер (не певицей) и Лорой Локвуд, будто подбирал подружек прямо со страниц какого-нибудь комикса. Ответ из «Свишер» меня горько разочаровал: купон на бесплатную коробку сигар и ни намека на какое-то личное отношение. Конечно, купон пришелся кстати, но знаете ли! Заводить связи в этом мире надо с разбором, я так понял.