Анна Кавалли. Медвежий Зев

Анна Кавалли окончила ВГИК и раньше работала сценаристкой, сейчас живет в Марселе и преподает французский язык. Публиковалась на портале Лиterraтура, а также в печатных альманахах «Литературные знакомства» и «Пашня».

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Небольшой рассказ Анны Кавалли — тонкая вязь, в которой в историю скорби вплетаются сюжеты сибирских мифов. Автор изобретательно пользуется фольклором народа кетов, чтобы рассказать о потере и о том, насколько разъедающим может быть чувство вины. А еще о том, что дом — это не квадратные метры, а любовь, лес на вершинах Столбов и сказания, которые нашептывает ветер.

 

Медвежий Зев

 

I

 

Тянется-потянется, кутает мир синим покрывалом Есева кожа. Птица запоет — небо-бог Есь услышит, звезда упадет — небо-бог Есь увидит, девочка-медведица Санган заскучает — небо-бог Есь узнает. Улыбнись, девочка-медведица, послушай сказку про мальчика Альбу, задумавшего победить Смерть. Родился он в год, когда усыпила Смерть бога-небо Еся. Медведи на людей кидались, олени на скалы бросались, рыба пузом кверху в Енисее плавала, звезды с неба осыпались. О-бой1, быть беде! О-бой, быть беде! О-бой, быть беде! Акс бэде2?

 

Стоит августовская жара с горьким привкусом осени и грядущего первого сентября. Огонек слоняется по району — чем еще заняться, когда карманных денег почти нет? Она переехала сюда десять лет назад, в пять, когда родители развелись и разъехались по разным концам Красноярска «строить жизнь с нуля».

 

С тех пор Огонек живет у бабушки в «свечке» на Октябрьской улице, посреди панельно-бетонного микрорайона, в царстве морщинистых от потрескавшегося асфальта пустырей. Воздух здесь грязный и тяжелый, как будто колючий — не такой, как на Столбах. На Столбах пахнет сосной и ягодой, на Столбах дышишь-дышишь да все никак не можешь надышаться, на Столбах и «свечка», и Красноярск кажутся одномерными, плоскими как аппликация.

 

Даже бабушка — вроде не столбовская, насквозь городская, — даже она «свечку» не любит. Жалуется, что квартиру ей с дедом здесь дали «добровольно-принудительно», а тот «дурак, смолчал и согласился». 

 

— Тут аэропорт был, вся почва керосином пропитана, мертвая земля. На дворе уже девяносто пятый год, мы и на космос замахнулись, и в океаны спускаемся, рыб пугаем — а так и не научились жить по-людски, гадим там же, где детей на ноги поднимаем. Живем тут, дышим ядовитыми парами, как еще не сдохли-то, прости Господи, — ворчит бабушка.

 

Огонек и сама знает, что жизни в этих местах нет. По крайней мере, ее жизни. Вот если бы можно было уйти в тайгу! Вот если бы можно было переехать на Столбы, в домик, построенный на самом верху Правого Клыка, — в их с Призраком «небесную избушку»!

 

Огонек рассказала об этом бабушке, а та только головой покачала:

 

— Ой, Санганка, не мозги — а лес дремучий. Сама-то еще не заплутала?

 

Теперь в голове у Огонька не лес, а пепелище. Теперь наступило две недели назад, когда Призрак сорвался с восьмидесяти метрового Медвежьего Зева и разбился. Каждую теперешнюю ночь Огоньку снится один и тот же сон.

 

Вернее, сначала не снится ничего — и Огонек просто лежит с закрытыми глазами. Когда небо за окном спело наливается розовым, она проваливается в тревожную полудрему — и переносится на Столбы. На их с Призраком Столбы —  Клыки, два одинаковых красно-черных пика, таких острых, как будто тайга отрастила пятидесятиметровые зубы и вгрызлась в брюхо небо-богу Есю. Каждую ночь Огонек оказывается на Правом Клыке, у «небесной избушки», на каменной — надлесной — площадке. А с Левого ей машет рукой Призрак.

 

Неправдоподобно высокий для своих семнадцати и худощавый, ходячий черно-белый фильм. Черные волосы, подстриженные — а, точнее, растрепанные — как у Цоя, черные глаза, черная косуха в шипах, белое, как «Орбит», лицо, белые костлявые пальцы — «Кащей Бессмертный какой-то, прости Господи», ворчит кто-то в голове бабушкиным голосом.

 

— Так ты не умер? — спрашивает Огонек, а Призрак улыбается ей так светло и безмятежно, как только мертвые умеют улыбаться с надгробий. Что-то ноет в груди, кровит, и вдруг кажется, что Призрака ещё можно спасти. Нужно только добраться до него как можно быстрее. Нужно только перепрыгнуть пахнущую сосной пропасть между Клыками, удержать Призрака, вцепиться покрепче и не дать ему улететь на небеса.  

 

Прыжок, падение, перед глазами — то скала, то небо, то скала, то небо, мир разлетается на кусочки, как разобранный пазл, а потом — удар и темнота забивает нос и горло, заполняет легкие вязкой жижей, такой, что не вздохнуть.

 

 

II

 

Тянется-потянется, сереет над деревьями Есева кожа. Слушает девочка-медведица Санган дедову сказку. Уснул бог-небо Есь на долгие годы. А мальчик Альба рос в тайге и видел, как леса пустели и дичали, люди зверели, а звери погибали. И задумался мальчик Альба, откуда столько бед на земле, и понял мальчик Альба, что всему виной Смерть — Хоседам. Задумал Альба победить Хоседам и навеки изгнать Смерть из мира людей. О-бой, быть беде! О-бой, быть беде! О-бой, быть беде! Акс бэде?

 

Все на Столбах знали: Призрак умрет до 18 лет. Таких, как он, скалы не отпускают. У подножья Медвежьего Зева после его смерти прикрепили мемориальную табличку: «Не погиб, а вернулся навеки домой». Огонек повторяет это снова и снова как молитву, но легче не становится. Она не была на похоронах Призрака и даже теперь, две недели спустя, не может заставить себя сходить на могилу и все это время не появлется на Столбах.

 

Огонек знает, что виновата. Залезть на вершину девяностометрового Медвежьего Зева должны были двое — она и Призрак. Без страховки, ведь столбист — не глупый альпинист, шутили на скалах. Огонька предупреждали, что на Медвежий Зев никто еще не забирался. Что ходы там неизведанные. Что девяносто метров — не то же самое, что привычные пятьдесят. И все-таки она не боялась. Она никогда не боялась, когда рядом был Призрак.

 

Но в тот день был дождь, Огонек проснулась с ознобом и больным горлом — и никуда не пошла, а Призраку ничего не сказала. Надо было позвонить. Надо было убедить никуда не ходить. Огонек перебирает десятки «надо было», как будто от них есть какой-то прок. «Из болтовни варенье не сварить, — говорил дед, — Да живой воды не приготовить». 

 

********

 

О том, что Призрак один пошел на Медвежий Зев и сорвался, Огонек узнала от бабушки. Та еще долго причитала:

 

— Все бегаете в тайгу, лазаете по скалам, точно бессмертные. Ни страховки, ни снаряжения, только руки да галоши.  Сколько душ отлетело на Столбах — один Бог ведает! Санганка, помяни мое слово: еще раз услышу, что ты на Столбы ходила, прибью! Нечего там девке делать. На Столбах Бог знает что творится, там пьют, гуляют. Думаешь, я не знаю ничего? Все я знаю. Дед твой туда до пенсии таскался, а до него его отец, и отец отца. Вся семья у тебя по дедовой линии такая — с приветом. И чего в итоге каждый из них добился? А ничего. Дед всю дорогу охотой кое-как перебивался, да улицы мел, пока не помер. Столбисты эти — лодыри, неудачники. Надо жить по правилам, милая моя, где надо — подстроиться, где надо — губу закатать. И не рваться к журавлям в небе. Поняла, Санганка?

 

Огонек покорно повторяла «да, бабушка» и «конечно, бабушка». На Столбах нельзя врать — но в городе столбовские заповеди не работают. Да и чего стоят обещания от лица исчезнувшей девочки? Бабушке же невдомек, что сгинула ее Санган.

 

Это случилось шесть лет назад, когда Огонек впервые поднялась на вершину Правого Клыка с Призраком. 

 

********

 

Они до этого толком не общались, хотя жили в соседних подъездах. Призрак был старше на три года, слушал рок. Бабушка говорила, парень — бедовый:

 

— Такие не жильцы, вечно ищут себе проблем на одно место. Ходит-бродит шатуном, то книжки заумные читает, то в тайге пропадает. Лучше бы об учебе подумал да отцу на рынке помог.

 

Как-то раз Огонек плакала одна на пустыре — почему, уже не вспомнить — и Призрак позвал ее с собой на Столбы. Пришлось километров пять идти по тайге. Было начало мая, но снег еще не до конца растаял — и лежал длинными белыми полосами на черной дороге, как будто и снег не снег, и дорога не дорога, а шкура зебры. А потом показались Клыки — полугоры, полускалы, выросшие посреди леса.

 

Призрак показал, как надеть галоши — «поверь, лучше любых скальных туфель» — и сам перевязал их веревками на ногах Огонька.

 

— Страшно? — спросил он.

 

— Почему без страховки? — поежилась Огонек.

 

— Так ты со Столбами на равных, — подмигнул Призрак.

 

Наверх он забрался так ловко, как будто вырос на скалах и ничем другим, кроме скалолазанья, не занимался в жизни. Улыбнулся с вершины:

 

— Давай, ты сможешь!

 

И Огонек правда смогла. Медленно, с остановками, но смогла. Она боялась высоты, да и боли тоже, но ей улыбался Призрак — оказалось, его улыбка противоядие от всех страхов.

 

********

 

Огонек села рядом с Призраком на краешек скалы. Внизу горела изумрудным огнем тайга.

 

— Тебе нужно выбрать новое имя, — вдруг сказал Призрак, — здесь все так делают, традиция.

 

— А какое бы мне подошло? — спросила Огонек. Призрак посмотрел на нее и ответил очень серьезно:

 

— У тебя морошковые глаза, морошка — северный огонь. Так что я бы назвал тебя Огонек.

 

Солнце уже садилось, и небо стало оранжевым, новогодне-мандариновым, а кожа Призрака — золотистой. Горячо пахло сосновой смолой, и Огонек хотелось плакать. Наверное, потому, что она впервые почувствовала себя дома — и поняла, что дом ничего общего с квадратными метрами не имеет.

 

— Как ты научился как круто лазать? — невпопад спросила Огонек. Призрак рассмеялся:

 

— Кажется, у меня просто ослаблена гравитация. Ну, знаешь, любимые люди как гири, тянут вниз. Чем их больше, чем сильнее гравитация. А я по-настоящему люблю только скалы. Кажется, если бы не один человек, гравитация совсем бы не действовала, и я бы мог летать.

 

— Кто этот один человек? — спросила Огонек, а сердце билось так громко, будто кто-то стучал крохотными молоточками по вискам — бум, бум, бум. Призрак улыбнулся:

 

— Может, скажу однажды.

 

Он так и не сказал. Нарушил обещание. На Столбах нельзя врать — но для мертвецов столбовские заповеди не работают. 

Когда-то дед рассказывал, что жизнь дает небо-бог Есь, а забирает Хоседам. Пахнет она землей, едко и влажно, по-червиному, и дергает за невидимые ниточки — такая есть у каждого человека, привязана к позвоночнику. И когда приходит час уходить, Хоседам дергает за ниточку — и тянет к себе, а потом раз — и высасывает душу из тела. Добрые души она выплевывает, не может их переварить. А злые — может. 

В день смерти Призрака Огоньку показалось, что все чувства как будто выключили. «Может, это Хоседам съела мою душу? Что ж, так мне и надо», — решила Огонек.

 

 

III

 

Тянется-потянется, бугрится серыми облаками Есева кожа, плачет небо-бог Есь, девочка-медведица Санган небо-богу Есю вторит, слушает сказку про Альбу, задумавшего победить Смерть. Альба ничего не видит, ничего не слышит, думает только: как бы одержать верх над Хоседам. Рубит мечом Альба направо и налево, крушит скалы, сносит сосны, а Хоседам сидит на высокой скале да посмеивается. Вдруг услышал Альба крик, и точно проснулся и прозрел. Видит, лежит девушка, бледнее Луны и прекраснее рассвета, и на груди ее расцветает багровый цветок, и имя ему Смерть — а Хоседам и след простыл. О-бой, быть беде! О-бой, быть беде! О-бой, быть беде! Акс бэде?

 

Дед говорил, что внутри Огонек не человеческая, а медвежья душа. Когда-то давным давно предок Огонька женился на медведице. И теперь все в их роду полулюди, полузвери, объяснял дедушка. Тоскует медвежья душа в бетонном мертвом мире, тянется к дикому, родному, — вот почему Огонек чувствует себя живой только на Столбах. Вот почему не выдержала и вернулась сюда — одна, без Призрака. Ровно через две недели и четыре дня после его смерти.

 

Решение пришло утром, на рассвете. Огонек как-то раз смотрела фильм про привидения. Там мертвец ходил за своей любимой, пока она не исполнила его последнее желание. Может, и Призрак перестанет являться каждую ночь, если Огонек сделает, что обещала? Взберется на Медвежий Зев? В любом случае других прощальных подарков любимому покойнику Огонек не придумала.

Жарко пахнет сухой травой, сосны вокруг переливаются серебряной чешуей, а облака висят так низко, что кажется — протяни руку и потрогаешь серую вату. Откуда-то изнутри туч рычит гром. Гром гремит — небо-Есь кричит, часто приговаривал дед. Скоро начнется дождь — и тогда никакого Медвежьего Зева.

 

— Пора, — говорит сама себе Огонек. «Давай, ты сможешь», — шепчет ветром знакомый голос. Огонек садится на землю, скидывает кеды, достает из рюкзака галоши и надевает поверх носков, а потом крест-накрест перевязывает веревкой. «Человек летает в космос, спускается на дно океанов, а лучше галош ничего для скалолазания так и не придумал», — так шутил Призрак.

 

«Дыши, просто дыши, вот так — вдох-выдох, вдох-выдох», — говорит себе Огонек. Ставит ногу на первый выступ и подтягивается. Шаг за шагом, выступ за выступом, метр за метром — приближается острая вершина Медвежьего Зева, качает призывно тонкими травами, точно говорит: иди сюда, давай, не бойся.

 

Раздается гром такой силы, что скала вибрирует. Тучи набухают, наливаются темнотой и начинается дождь. Огонек висит между землей и небом, между Есем и Хоседам, держится за скользкие от влаги скалы. Руки дрожат, пальцы бледные, точно чужие — немеют. «Давай, ты сможешь», — шепчет знакомый голос. Огонек оглядывается — никого, под ногами по-прежнему темнеет тайга, надо головой — сереют тучи.

Надо дышать, просто дышать, вот так — вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох. Огонек подтягивается, хватается за уступ, но тот вдруг рассыпается крошкой под пальцами, крошка острая, колет глаза, ослепляет. Льются слезы, и Огонька ведет в сторону. Крик, пересохшее горло,  перед слезящимися глазами — то скала, то небо, то скала, то небо, а потом — удар и темнота забивает нос и горло, заполняет легкие вязкой жижей, такой, что не вздохнуть.

 

********

 

Небо и вода отражаются друг в друге, и неясно, где небо, а где вода. Где-то посередине розово-молочной небоводы качается длинная и острая как копье рыбацкая лодка-ветка. В ней сидит дед и поет, а песня его туманом стелется над рекой. Огонек бросается в воду, плывет к деду, кричит, но крик ее тише речного шепота, тело вязнет в густой как каша воде. Кашевода затягивает по-болотному и, кажется, вот-вот засосет Огонька в плотную бескислородную темноту, но вдруг лодка подплывает ближе и оттуда тянется бледная тонкая рука. Огонек хватается за нее, поднимает глаза — и видит, что в ветке сидит уже не дед, а Призрак.

 

Он улыбается — так, как улыбался только ей одной — и шепчет:

 

— Давай, ты сможешь!

 

И у Огонька правда получается. Она подтягивается, забирается в лодку и сидит, дышит тяжело, не может отдышаться. Огонек хочет спросить, где это они, но чувствует, что вопросы лишние. Призрак по-прежнему улыбается, в его черных глазах отражается небо, и Огоньку второй раз в жизни кажется, что она оказалась дома, и что дом ничего общего с квадратными метрами не имеет.

 

Тянется-потянется, сверкает звездным серебром Есева кожа. Стоял-стоял Альба перед той, что погибла от его руки, да и заплакал. А потом взял девушку-рассвет, положил в «ветку» и уплыл по Енисею на самые небеса, к небо-богу Есю. Проснулся небо-бог Есь от долгого сна, увидел небо-бог Есь, что Альба натворил, поцеловал небо-бог Есь девушку-рассвет в лоб, и открыла она глаза, и ожила, как будто и не знала Смерти вовсе. И затряслась тайга от воя, вздрогнули небеса, поднялась метель, лютая и дикая. Рыдала побежденная Хоседам три ночи и три дня, пока не выдохлась и не спряталась навеки в подземных чертогах. Взялись Альба и девушка-рассвет за руки и поплыли вместе по небесной реке, и с тех пор в ясные ночи белеет в небе след от альбовой лодки-ветки.

 

[1] О-бой — междометие в кетском языке, выражение страха или удивления

[2] Акс бэде? — в переводе с кетского «что делать?»

Дата публикации:
Категория: Опыты
Теги: Анна КаваллиМедвежий Зев
Подборки:
4
0
10742
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь