Марго Гритт. Руками не трогать

Марго Гритт родилась в 1990 году. По первому образованию — режиссер кино и телевидения. Живет в Москве, учится в магистратуре «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ. Публиковалась в сборнике рассказов «Дружба» WLAG x No Kidding Press, антологии «Аэлита/016», литературных журналах «Незнание», «Пашня», «Tint Journal».

Артём Роганов, Сергей Лебеденко: Сегодня в ленте можно увидеть фотографии, где не видевшие друг друга полтора года карантина родственники встречаются в аэропортах США и Европы. И первое, на что обращаешь внимание: важность прикосновения. Провести пальцем по ладони ребенка, обнять родных. У героини рассказа Марго Гритт проблема острее: как запретить слепым, впервые выбравшимся в музей после карантина, прикасаться к статуям? Может быть, эти прикосновения рассказывают об искусстве иначе, чем простое наблюдение? И почему статуям — этим неживым людям — хочется сопереживать? В небольшом изящном рассказе поднимается сразу много тем, с которыми мы так или иначе сталкиваемся, и здесь лаконичность текста — явно признак качества.

РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ

Пальцы ползают по лицам, проваливаются в выемки, перебирают складочки. Скользят по лбам, пересчитывая морщины, кружат по завиткам волос, лапают сомкнутые губы. Шарят по глазным яблокам. Да, пустые выпуклые белки́ без зрачков — вот что притягивает больше всего. Их полируют, как собачий нос на «Площади Революции», только желаний не загадывают. Дарине хочется по привычке рявкнуть: «Руками не трогать!», но она прикусывает внутреннюю сторону щеки и молчит — приходят как раз, чтобы трогать руками.

Однажды Дарина не удержалась и сама потрогала — без перчаток. Гладкий шар кажется хрупким, как яичная скорлупа — постучишь ногтем и треснет, но на ощупь — грубый камень. Дарина нежно надавила на мраморный глаз подушечкой пальца. Вспомнила, как окулист когда-то осматривал глазное дно: обещал, как малому ребенку — «Больно не будет», а ей казалось, роговицу царапает лезвие, вспарывает ее тонкий слой, как в фильме «Андалузский пес». Даже в толстенных очках Дарина с трудом читала «МНК» под «ШБ», хоть и помнила наизусть последовательность, но в кабинет офтальмолога не возвращалась. Не трогать.

И все же она пока здесь, по эту сторону — не все-, но слабо-видящее око. Зритель. А те кто? Щупатели?

Из ОС приходят по четвергам. Дарина прозвала их «Одинокими Сердцами» после того, как один слишком долго «осматривал» морщинистыми руками сосцы Капитолийской волчицы. По четвергам Дарина вспоминает общую кухню в первой квартире на Выхино — в залах стоит запах перегара. Незрячие подносят ладони к дезинфектору на входе, будто вымаливают милостыню, и, проспиртованные, осторожно следуют за проводником между рядами неподвижных фигур, как на картине Брейгеля. В наушниках жужжит электронный голос: «Перед вами спящий сатир Бернини, он пьян и возлежит на шкуре леопарда. Копия римского времени с греческого оригинала, бла-бла-бла», и незрячие по очереди ощупывают слепок, окутывая его подобающим ароматом.

Дарина держится невидимкой рядом с бюстом римлянина в искусно выделанной тоге — похоже, над драпировкой скульптор корпел дольше, чем над головой. Юное лицо со сколотым носом в рамке наспех обработанных долотом кудрей. Зрачки — что редкость! — словно небрежно пробурили две темные лунки в толще льда. Не император, не воин, так, безымянный малый. Любимчиков у Дарины не водилось, но, когда в День Возвращения она сорвала с него маску, ей показалось, что он улыбается. После объявления о карантине они с Еленой Николаевной баловались («шестьдесят лет — ума нет»): в шутку нацепили голубые намордники на всех подряд, даже на лань Артемиды. Не верили, что будут месяцами обновлять страничку сайта, словно боялись, что их могут не предупредить, и читать: «Сегодня: закрыто для посещения».

— Скоро уже баба безрукая? — бормочет старик, который не снял шляпы. Из-за наушников никто, кроме Дарины, его не слышит. «Безрукая баба» покорно ждет в конце зала, спущенная с постамента, чтобы незрячие дотянулись до обрубков — здесь лицо уже мало кого интересует. Те, кто посмелее, хватают за грудь. Дарина больно прикусывает щеку.

Кто бы мог подумать, что великий День Возвращения превратится всего лишь в первый. На второй не вернулась Елена Николаевна, но вернулась крохотная компания выживших любителей искусства, а на третий не вернулся уже никто. Кроме Дарины и Общества Слепых.

Когда ОС исчезает, зал номер двадцать пять снова превращается в чертов морг.

Хотя нет, настоящий промозглый морг — два колючих свитера под пуховиком и остывающий за четверть часа термос — был здесь зимой, когда отключили отопление. Чтобы согреться, Дарина пробовала наворачивать круги по коридорам, но в скользящих по глянцевому полу чунях бегать было опасно. Она тогда хотела уйти, правда. Дочь звонила: «Мам, ну, никому оно больше не нужно. Никто не вернется. Зачем тебе, мам?» Дарина не включала камеру, чтобы дочь не видела пара изо рта.

В залах с картинами электричество отрубили еще два месяца назад, поэтому пересекая обитель голландцев, Дарина освещает путь карманным фонариком. Напрягает зрение так, что чувствует резь в глазах. В детстве Дарина верила, что предмет перестает существовать, когда она отворачивается и больше его не видит. Если она ослепнет, голландцы тоже перестанут существовать, и Дарина идет, всматриваясь в кувшины, ремеры, пышные масляные пионы, сырые тушки рыб, подгнившие бока инжира. Пытается запомнить, запечатлеть. Ей здесь немного не по себе, после того как она застала какого-то чудака, вспарывающего ножом холст. Ценитель, не иначе — выбрал натюрморт с изящной пружинкой кожуры лимона. Наверняка, чтобы закрыть проплешину на кухонных обоях в цветочек. Дарина испугалась, но вызывать полицию не стала: засмеют ведь. Картине ничего не угрожает, гражданочка: она давно плавает себе спокойненько по облачным просторам всемирной сети. Кирюша показывал: вот, смотри, ба, надеваешь очки, — нет, твои для зрения придется снять, — нажимаешь сюда, выбираешь художника, давай по рейтингу отсортируем — на первом месте Босх, конечно, кто же еще — тыкаешь на название, ну, давай в «Сад», например… Загружается, ждем… Вуаля! Всё, ба, ты внутри, инджой. Да, да, ходи, рассматривай…

Ой, Кирюш, сними, голова кружится.

Изображение на плоскости — прошлый век. Никто не вернется, зачем тебе, ба?

Дочь как-то прислала старую запись «Гамлета», где на сцене играл Высоцкий — как живой, ей-богу, только с изредка пробегающими по краям силуэта помехами. Дарина подумала, если можно вернуть артиста, почему нельзя вернуть зрителей: наполнить коридоры музея голограммами, пусть они снова носятся по залам взмыленными, мешают разговорами по телефону, фотографируются на фоне картин — черт знает зачем, но пусть, пусть… А она будет по привычке верещать: «Руками не трогать!», хоть голограммы и не смогут ничего трогать руками.

Возвращаясь в двадцать пятый зал, Дарина замечает лишнюю среди расставленных в привычном порядке белых фигур. Щурится. Перед «безрукой бабой» стоит мальчишка лет тринадцати. От ОС отстал, что ли? Но мальчишка не похож на незрячего — рассматривает скульптуру, руками не трогает. Не замечает Дарину, которая неслышно подобралась с другого конца зала и притаилась, словно увидела редкого зверя из Красной книги, ну, скажем, снежного барса. Казалось бы, родилась в прошлом веке, а рука тянется сфоткать на телефон, будто в этом. Вот, мол, смотрите, у меня есть доказательство: говорили, никто не вернется, посмеивались, крутили пальцем у виска — сумасшедшая старуха, ну, чем бы дитя не тешилось, пусть сидит, никому же не мешает… Но Дарина не шевелится, боится спугнуть, только смотрит на мальчишку, который смотрит на Венеру Милосскую. Смотрит на Венеру Милосскую, а потом поднимается на носочки и прижимается к ее губам.

Руками не трогать, а губами?..

Дарина вскрикивает:

— Ты что творишь?!

И мальчишка, Пигмалион чертов, отшатывается от скульптуры, пятится назад и наталкивается на постамент с бюстом Дарининого любимчика. Безымянный римлянин пьяно пошатывается, а потом кудрявая голова безносого юноши летит с пьедестала, будто отсеченная невидимой гильотиной. Мрамор с грохотом раскалывается, и Дарина на мгновение удивляется, почему не брызжет кровь.
Мальчишка и не думает убегать, лепечет:

— Простите, простите, простите.

Дарина думает: «Все равно». Дарина думает: «Никому и дела нет». Да его даже в аудиогиде не упоминают. Белесые осколки пятого века до нашей эры отправятся в мусорное ведро двадцать первого, и никто не заметит. А скоро и она ослепнет — последний зритель на сеансе — свет включен, по экрану ползут финальные титры, уборщица снует между рядами, собирая опрокинутые ведерки с попкорном, а на сетчатке Дарины все еще отпечатан последний кадр:

«Обломок мраморного льда пялится в потолок темной лункой».

Дарине хочется толкнуть бронзового императора, который воздевает руки к небу, грохнуть об пол, чтобы тот зазмеился трещинами и чтобы бесполезные статуи одна за другой сложились как кости домино. Разнести бы тут все в крошку, раз никому до них дела нет. Только вот незрячие придут в следующий четверг.

— В наше время на помидорах учились, — вздыхает Дарина.

Мальчишка всхлипывает. Девочка из школы, которая ему нравится, не дает себя поцеловать — посткарантинная верминофобия — он произносит по слогам «вер-ми-но-фо-бия». Боязнь заражения болезнью, связанной с вирусами — так в Википедии написано. А он даже не умеет, не целовался еще ни разу… Бабушка его работала в музее смотрительницей, — Елена Николаевна, может, знаете, умерла во вторую волну? — приводила его как-то, вот он и вспомнил, на ком можно потренироваться. Они же как живые, хоть мрамор — холодный и шершавый, как шкура акулы.

— Может, в маске позволит, — с надеждой говорит мальчишка.

А Дарина представляет, как подростки слепыми котятами тыкаются друг в друга через грубую стерильную ткань, покрывающую лица, словно влюбленные на картине Рене Магритта. Гладят лбы, обтянутые полотном, ощупывают ноздри, скользят по щекам, ищут губы. Пальцы мальчишки забираются под ткань, и девочка визжит, будто в музее:

— Руками не трогать! Руками не тро-о-огать!..

 

Обложка: Арина Ерешко