Валентина Петрова. Хона

Валентина Петрова — копирайтер, редактор, писатель из Москвы. Окончила факультет журналистики МГУ и «Курс одного рассказа» школы прозы «Глагол». Публиковалась в журналах «Сибирские огни» и Homo Legens, онлайн-журнале «Прочтение». Дважды попала в лонг-лист премии «Дебют», когда премия еще существовала; вошла в длинный список премии «Лицей» в 2017 году. В том же году ее короткометражный фильм «Я остаюсь» режиссера Григория Коломийцева по мотивам рассказа «Почитай отца своего» был представлен на 65 МКФ в Сан-Себастьян. Упрямо продолжает писать. Рассказ написан в рамках «Курса одного рассказа» школы «Глагол». 

Артем Роганов, Сергей Лебеденко: Страдания «маленького человека» были одной из главных тем русской классики. Однако в современную она попадает нечасто. В рассказе Валентины Петровой такой героиней становится Дилдора, дочь автомеханика. В карантинной Москве 2020 года быть мигрантом без документов на руках часто означает на неопределенный срок оказаться в миграционных центрах типа Сахарова, мало чем отличающихся от тюрьмы. Что в таких условиях можно назвать своим домом, «хоной» — далекую родину или двухэтажный гараж? Героиня Петровой выстраивает свой дом из голосов, вкусов, запахов, но столица топчется по судьбам слишком сильно, чтобы от нее можно было укрыться.

Хона
 

Оставайтесь дома, — сказал мэр, и все остались дома. Или под крышей, которая заменяет им дом. Например, в гараже. 

В день, когда объявили карантин, Дилдора в последний раз вылезла из смотровой ямы и сразу вернулась, чтобы положить ключ на место. Там, где вещи в порядке, будут в порядке люди, говорит модари ман. Матери всегда говорят что-то такое.

Мужчина потряс руку отцу Дилдоры, не зная, как еще отблагодарить, в ту же руку вложил деньги и уехал. Гараж опустел.

— Следующий будет не скоро, — сказал отец. Так, чтобы дочь не услышала.

Дилдора поднялась на второй этаж гаража. Позвонить маме: послушать голос, от которого становишься мягче и живее и будто бы ниже ростом. Мама ответила взволнованно, но, кажется, удалось ее успокоить — гортанными и шипящими; разговором на языке, который ты бы не понял.

— Ты вернулась с процедур? Все хорошо?

— Да, а вы как? В городе что-то странное.

— Город закрывают, но хозяин разрешил жить в гараже. Только если придут, он ничего не знает, мы сами вселились и работаем сами.

— Ты его спроси, может, ему уборщица нужна…

— У него жена есть. Я попробую поискать место. Правда, денег пока не пришлем, прости. Не знаю, когда пришлем.

День, когда всех попросили остаться дома, был пустым и непонятным, неизвестность захлестнула Дилдору с головой. Положив трубку, она обняла себя так, как это могла бы сделать мама. Непривычные ощущения. Всего второй год в Москве, второй год без матери, а кажется, будто никто ее никогда не обнимал — даже плечи словно удивились прикосновению. 

Спустя две недели Дилдора дочитала последний журнал из тех, что оставались в гараже, и рассмотрела все картинки. Самые яркие из них она вырезала и развесила по стенам. Читать пришлось стоя, иначе тело, уставшее лежать на диване, не выдержало бы и сбежало. Хотя она поднималась, чтобы готовить, поднималась, чтобы сходить за водой. Один раз даже убедила себя вымыться, хотя очень жалела электричества. По счетам ведь тоже платили сами. Когда темнело настолько, что не прочесть ни строки и не смастерить ничего, отец и дочь сидели в комнате и смотрели мимо друг друга, а после ложились спать.

Еда уже кончилась, значит, нужно идти в магазин, и за водой тоже. В магазин ходила только она: у Навруза почему-то не получалось выглядеть незаметным. Она пыталась объяснить ему, что одеваться тут нужно хорошо, в светлое и новое, иначе покажешься странным, но он не слушал. Если нужно было съездить на авторынок, отец ехал с хозяином — его вид будто бы защищал маленького человека из автосервиса. А в одиночестве Навруз выглядел не по-местному. Чужим.

Из пятилитровых бутылок под окном она выбрала две поновее, без тусклого пластика и вмятин; на обратном пути Дилдора наполнит их водой на стройке — и будет им что пить, чем умыться с утра. Будет горячий чай. Хорошо бы взять с собой конфету в дорогу, идти и нести ее во рту, как жемчужину, но вместо пакета с конфетами — пустое место. Вокруг так много стало пустых мест. По вечерам — чай ни с чем; потом спускаешься с жилого этажа в гараж. Только чтобы шагать. Крикнешь пустоте «Нет!» и слушаешь печальное эхо. По ночам отец бормочет во сне «Хона»; ему, наверное, снится дом, что бы он ни считал своим домом.

Пространство здесь закручивалось наподобие ракушки: кривые ряды гаражей расходились от выхода и вновь смыкались воедино — там, где располагалось жилье Дилдоры и отца. Оно же — автосервис хозяина. Между собой они звали его хозяином. Хозяин нанял Навруза, когда решил, что здесь выгодно будет держать маленькую мастерскую. Хозяин разрешил приехать Дилдоре. То есть как: сначала усталый, злой Навруз потребовал у жены:

— Не могу я больше это есть и так жить, приезжай сама или присылай дочь, или я не знаю, что сделаю. Руки опускаются. 

— Хайр, майлаш.

Мать бы заплакала, если б Дилдора спала, но та еще сидела на кровати, болтая ногами. Лицо уже взрослое, а ноги-то все в царапинах, синяках. Спеющее яблоко — пятнадцать лет; мать почувствовала, как в глотке зреет страх и медленно, раскрываясь, скользит, пока не обрушится вниз.

После — Дилдора в Москве: люди и машины скручиваются в толпы и медленно бредут друг за другом. Казанский вокзал. Дальше только гаражи. Здесь их красят в одинаковый зеленый цвет: и забор, и колючую проволоку над забором. А больше ничего в Москве Дилдора и не видела.

Охранников тоже отправили по домам. Вечером отец обходил гаражи и получал за это тысячу рублей в неделю, а по ночам они сами сторожили друг друга. И молчали. Мэр сказал: «Оставайтесь дома», пришел и замкнул двери гаражей, запретил им рычать и звенеть, запретил металлический стук, рев двигателей и запах бензина. От такого всякий разозлится. 

Если бы мир двигался по-прежнему, сегодня была бы смена Дмитрия Александровича. В августе он подарил ей килограмм смородины. Две недели назад принес книгу. «Унесенные ветром». Дилдора уже читала ее, но, конечно, не призналась.

Ключ от будки охранника — за рамой окна. Внутри — март, если верить календарю. И тишина. Дилдора села на стол — так, что баклажки гулко ударили по дереву — и начала говорить; ей хотелось услышать свой голос.

— Дмитрий Александрович, хотите, я вам дамляму приготовлю. 

Этого разговора никогда не было и быть не могло, но ей тоже хотелось что-нибудь отдать.

— Давай, — согласился бы охранник. — Я вашу кухню всегда очень любил.

— Да, она очень вкусная. Узбеки, правда, дамляму тоже готовят, но я лучше.

— Ты талантливая, Дилдора. И неглупая. Правда, ты женщина, ты не окончила школу и живешь в гараже, поэтому не понимаю, почему я вообще с тобой разговариваю…

Она мотнула головой: Дмитрий Александрович, конечно, никогда бы такого не сказал, но было уже поздно — плечи поднялись, чтобы укрыть голову, а тело словно окатили холодной водой. Она вырвалась из ворот.

Через пятьсот шагов, или пять минут, на улице показался еще один человек — темноволосый и, наверное, черноглазый. Из парка вышла женщина, таща за собой ленивую собаку, которая то и дело пыталась лечь. Больше на улице никого и ничего не было; только молчаливые машины и пятна тающего снега на мокрой земле. Эта тишина хотела заговорить, завести моторы, зазвенеть первыми велосипедными звонками, но не могла. Потом снова не могла. И снова. Дилдора застучала баклажками друг о друга; солнце грело ей плечи.

За спиной завибрировал голос в громкоговорителе — ей пришлось поторопиться, чтобы спрятаться за киоск.

«Пожалуйста, оставайтесь дома! — требовал голос. — В Москве объявлен режим самоизоляции! Пожалуйста, оставайтесь дома!».

Машина медленно двигалась вдоль тротуара и зеркалами, фарами высматривала нарушителей, шипела шинами. Женщина с собакой помахала ей поводком; темноволосый брел позади, постепенно приближаясь к автомобилю. Оба двигались все медленнее и медленнее, пока не остановились совсем. Из машины выбежали два, даже три полицейских и обступили темноволосого, будто заключив его в клетку. 

«Дурак, — подумала Дилдора, осторожно отступая от киоска. — Или москвич. Иначе сейчас проверят документы и устроят ему». Рис, морковь, хлеб, чай, карамель. Она взяла все, что они могли оплатить, и немного побродила по магазину. Апельсины оранжевые, как свет. Раскрытые цветы. Контуры тортов в упаковках. Ей хотелось долго смотреть — так же, как она смотрела на фото в старых журналах, — но нужно было возвращаться в гаражи. 

Упершись лбом в стол, дремала кассирша. О том, что она есть, намекали только духи — аромат теплой воды, в которой забыли цветы.

— Спасибо, — громко сказала Дилдора, чтобы разбудить ее. Та мягко, очень медленно вытянула руки к ленте, после уже проснулась и подняла голову. Над маской — умные, чуть грустные глаза. Эта не обидит. И смеяться не станет. 

Когда в магазин привезут сахар, кто купит, когда все это закончится — они тихо болтали над кассой; время — впервые за две недели — уверенно шло вперед. «Все стали нервные, просят не дышать, отворачиваются, деньги не кладут, а кидают в меня с вытянутой руки», — смеялась кассирша. «По вечерам стираешь маску, назавтра надеваешь снова», — призналась Дилдора.
Это был теплый разговор, от которого ей стало лучше. И хуже. Ровно так же, спокойно и весело, говорила с пациентами ее мама, пока могла работать. Иногда они добывали номер ее телефона и звонили домой, чтобы попросить еще этого спокойствия, еще надежды, еще любви. Она отдавала. Во время этих разговоров Дилдора набивала карманы абрикосами и убегала на улицу — ей не приходило в голову остаться и вслушаться, чтобы запомнить этот покой и потом попробовать внушить кому-нибудь. Ей хотелось бы это уметь, когда она станет врачом… если станет. Когда полюбит; надеется, что полюбит. Когда она вернется домой.

Обратно к гаражам; кран с водой у ворот; тяжелая ноша, режущая ладони. Дилдора возвращалась обратно в сердцевину пустой раковины и ругала себя. Надо было все запоминать: маму, солнце, дорожки в траве, абрикосовый цвет. Даже ссоры с соседом. Распахнутый солнцу карьер. Птицу, которая мешает спать. Все бы сейчас пригодилось, любые картинки из памяти.

Из смотровой ямы в гараже раздавался деревянный стук. Пришлось долго вглядываться в темноту; только тогда в ней появились и человек с молотком, и доски, и пара дверок от шкафов. Отец в очередной раз подобрал какие-то обломки в окрестностях и перестраивал яму. Если машины и люди однажды сюда вернутся, им будет гораздо удобнее. 

Отец кое-чему учил ее — не от щедрости, а для собственной пользы. Он был ростом с Дилдору, пусть и казался выше, когда управлял ею короткими словами, скорее интонацией слов. Она могла поменять свечи, зарядить аккумулятор, разобрать шкаф, а может, и собрать совершенно новый из двух-трех старых… но привезли ее все-таки не для этого. Поэтому Дилдора поднялась в кухню. То есть в комнату, где была плитка и несколько хозяйственных ведер. Кипящая вода в кастрюле, выстрелы масла, острые ножи — это для нее. Это она умеет.

За двадцать минут Дилдора приготовила рис с овощами и заварила чай. Вовремя: уже почти стемнело, и отец взбирался по крутой лестнице на второй этаж. 

Они сидели друг напротив друга и ужинали молча, пока свет не исчез за гаражами, как исчезал каждый вечер. Но запахи сегодня были острее обычного, а тишина круглее, будто готовилась скатиться куда-то. Пальцы ног Дилдоры отстукивали ритм — раз, два, три. Раз, два, три. Отец доел, вытер губы салфеткой, встал вдруг и собрал пустые тарелки, он никогда так не делал. И сел рядом с дочерью.

— Звонили соседи, твою мать забрали в больницу.

— Что с ней?

— Что-то плохое. Они обещали позвонить завтра еще раз и рассказать, я объяснил им, что мы не можем уехать.

Они помолчали. И хотя ей не было видно его лица, она могла различить очертания слишком маленького человека в слишком большой для него темноте. 

— Когда моя жена и сын умерли, я долго горевал. Ничего не хотел. А старухи через год заволновались: надо тебе, Навруз, жениться, нельзя мужчине без женщины. У нас как раз есть одна хорошая. Уговорили на нее взглянуть. Просто взглянуть. Она выходила из больницы, как раз была ее смена, а меня привели на остановку. Я и увидел ее издали: фигура, голова чуть запрокинута назад, издали услышал смех. «Давайте жениться», — сказал я. Только перед свадьбой я смог ее как следует разглядеть. Потом родилась ты, а я все смотрел, смотрел…

Она не знала, что сказать и каким голосом, поэтому просто обняла его, как умела. Он попробовал обнять в ответ, но, кажется, умел это еще хуже: руки просто легли ей на плечи, как деревянные, и кисти бессильно повисли. У него были красивые кисти. Если бы они начали разговаривать раньше, если бы научились обнимать друг друга, они могли бы заставить пустоту дышать или даже заполнили бы ее. А теперь не хватает ни сил, ни сердца.

В темноте они разжали объятия и на ощупь отправились спать. Сон пришел, когда должен был, и укрыл их.

Проснулась она с тоской в голове и тоской между ребрами: такое бывает, когда идешь к доске, заговариваешь с незнакомцем, прыгаешь в реку, собираешься шагнуть вперёд и никак не решаешься. На завтрак еще оставался рис. На завтра еще оставалась необходимость идти за водой; сегодня, наверное, еще хватит. 

Отец по-прежнему возился в смотровой яме, возможно, возводя в ней дворец. Пусть спустится дочь, когда в автосервис вернутся машины, а там будут паркетный пол и оштукатуренные стены, среди которых носится эхо. 

Гаражи по-прежнему гневно молчали.

Из сердцевины гаражей Дилдора вышла на улицу. Та не издавала ни звука: только вдали провыла скорая и тут же оборвала свой плач, перестала спешить. К большому проспекту нужно было идти двадцать минут, но ей хотелось двигаться. Лучше быть в движении, чем застывать в пустоте. «Унесенных ветром» Дилдора взяла с собой. 

Она уже сейчас видела, как это будет: рано или поздно к ней подойдет полицейский в черно-синем, теневом, и спросит, почему она нарушает режим самоизоляции. Она солжет, что живет нигде, хотя и вспомнит ненадежную пристройку, линялые занавески и матрасы, брошенные на пол в комнате без окон, и ощутит аромат металла; там больше пахло металлом и машинным маслом, чем людьми. Скажет, что у нее нет миграционной карты, а значит, патента, да и профессии нет — ей шестнадцать лет. Она хотела бы кем-нибудь стать, но когда живешь нигде, сил хватает только держаться за стены. 

Больше она ничего не скажет. Про отца промолчит.

Ее куда-нибудь отвезут, туда, где держат всех неприкаянных, и, наверное, будут плохо кормить и заставят мыть пол. Но она с легкостью голодает и хорошо моет пол. А потом Дилдора поедет домой.
 

Обложка: Арина Ерешко