Антон Заньковский. Проэзия в грозах

Антон Заньковский — писатель, философ и путешественник. Публиковался в журналах «Нева», «Опустошитель», «Апокриф» и Acta Eruditorum. 

Тексты публикуются в авторской редакции.

 

Март / mort

А над улицей яшмовое одеяло Бернини повисло. Ледяной март.

Ему подарили пальто и книгу о дребезге нашей планеты; предпочел портрету натюрморт с корой и клешнями краба, взошел на летающий камень.

 

Игры

...речь идет не о шутливой молитве пугалу, когда ребята собираются на огороде и учиняют что-то вроде черной мессы; и даже злонамеренное хулиганство, как, например, подпиленная старушечья клюка, не касается того, о чем я толкую. Есть очень темные игры, когда дети сами не знают, чем они занимаются, хотя никто не заподозрил бы неладного, застав их за этими делами. В другой раз ребята разденутся в чулане и будут изучать анатомию, подсвечивая спичками, но это-то как раз чепуха. Зловещие игры похожи на странную инженерию, действия затрагивают пространство и время в их глубинных структурах. Во время подобных игр решается судьба вовлеченных, и лица игроков мрачны или просто серьезны. Они перекладывают предметы с места на место, отмеряют что-то шагами, отмечают ладонями участки на стене. Мальчик набирает воду в стакан, идет на порог и выплескивает ее; спросите его, зачем он это сделал, — он не найдется ответить, пожмет плечами, а ведь это был именно тот стакан слез, который однажды прольет взрослый мужчина в самые печальные дни своей жизни. На несусветных огородах, в неожиданных парках, на задворках с чертополохом стоят друзья по злосчастью, но как только ритуал свершится — они разбредутся, чтобы больше никогда не сходиться ни здесь, ни там, ни за ржавыми гаражами, да и вообще... А некоторые играют в одиночку, как, например, маленькая Ламбруско, которая прячет карту неизвестной местности под матрасом в своей васильково-василисковой постели, уже не лишенной секретов. Что там начертано? Круги да линии. А зачем же море, склеенное из воробьиных перьев, омывает материк, накапанный сырным воском?

 

Джеймс Старли

Весной отец купил ей велосипед марки «Джеймс Старли». Ламбруско тотчас позабыла карту и восседала теперь на здоровенном колесе и была Гелиосом на огненной колеснице, и средоточие жара находилось в изогнутом седле, спрятанном под колоколом юбки. Катилась под гору, не переставая педали крутить, и глотала крупные комья воздуха, и глотала птиц, и птицы вылетали снизу, из-под юбки, путаясь в подоле, и что-то вдруг откупоривалось там, пенилось — это довольная Ламбруско становилась игристым. Затем подолгу сидела у ручья, наблюдая, как подрагивает папоротник на ветру, как плющ обвивает ракиту. А на другом конце земли расцветал кардамон. Путаясь в паутине, ломая ветки, проваливаясь в чернозем, пробежать по бревнам через ручей, сквозь заросли бешеного огурца и хмеля, чтобы затем сбросить шляпку, оседлать железного любовника и пойти на дно, где моллюски величиною с ладонь чертят в песке пентаграммы. Колесить по дну, распугивая неловких раков и юрких рыб. Акварель висит на условной стене в условной прихожей: сквозь рябь и дымку зелени проступают черты наездницы, и большое колесо велосипеда, и волосы, водорослями всплывшие вверх, и юбка, медуза колеблемая, и заднее колесо, грозящее раздавить прудовика, выстрочившего зрячие рога свои. Видеть, как из ближних кустов с осторожным шумом взлетает цапля и растворяется в тумане, видеть угольные холмы, каменистую лесостепь и горелую корягу, слышать дальнее кукареку и плеск ручья, где стеклянная щука глотает мальков, где купаются красные птицы. А в дождь она любила кататься без исподнего: можно промочить сиденье и оросить колесо, приветственно помахивая рукой целлофановому почтальону, а потом выкупаться в реке, не снимая платья. Беглецы дождя бросают до нитки промокшей девочке изумленные приветствия, не подозревая, что по коленям и лодыжкам Ламбруско бегут удивительно теплые струи.

 

Чайная церемония

И кусты, не умеющие ходить, шумели над оврагом, проклиная свободно-снующий ветер за его неприкрепленность, и надрезанные свиньи визжали слишком человечьими голосами, стремясь обмануть своих поедателей, задобрить родственностью звучанья, и кольчатая горлица передразнивала кукушку, и рыба, обделенная голосом, выпрыгивала из реки, ударяла хвостом о воду, создавая плеск, чтобы причаститься звучащим тварям, и лисица в ночи орала, как помешанная баба с седыми лохмами, съевшая своих детей с горчицей, и птенец, выпав из гнезда на ежиные иглы, издавал последний писк, будучи пронзенным. Все стремилось петь и пениться, разрастаться с помощью размножения или разложения, разрастаться-расползаться — отпрысками, струпьями. Само ничтоженье, парящее мухами над плотью, есть слизь жизни. Поэтому любая псина, распавшись в гноище, тотчас вычавкивается рядом, выбулькивается из разжиженной синей глины, из желтого навоза, всегда чреватого новой тварью. И вот он старается выпестовать себя из плоти буквенной мешанины — герой этой истории, далекий потомок убийцы мастера чайной церемонии.

 

Господин

Как же он любил разрушать убогий скарб этих бесхитростных людей, которые давали ему все: пищу, кров, постель. Ненароком смахнуть со стола чашку, такую дешевую калеку, но ценную для хозяев, а потом исподволь наблюдать, как они душат свое накатившее негодование, или жечь попусту свет в комнатах, лить воду ночь напролет — таковы были его излюбленные развлечения. И люди терпели, питая уважение к его беззаботной праздности, они работали с утра до вечера, всегда испытывая нужду. Пускай хлеба имелось вдоволь, но так уж повелось испокон веков, так жили многие поколения: они трудились, чтобы захватить кусочек свободы, страшась вернуться в положение ленивых животных. Кладовые ломились от яств, но голод не проходил: оккупированные ломкими вещами, человечки недовольно копошились в быту. Они работали, чтобы поддерживать свои контуры, страшась превратиться в то аморфное нечто, которому они были так опасно родственны. Одно за другим перелистывались поколения, мужчины и женщины, усердно трудящиеся, рождались, завидовали, умирали, но раз в двести лет являлся обратный человек: он с детства интересовался крошевом и дребезгом, он портил предметы, растрачивал припасы. Как правило, родители быстро разгадывали, с кем имеют дело и с достоинством принимали священный жребий. Почему они всю жизнь задыхались в работе, кого боялись они? А вот его, родившегося: он представительствовал здесь от лица страха; окруженный рабами, он господствовал исконно. Почему терпели? Потому что понимали: только благодаря праздному господину они карабкаются вверх — в страхе перед ним, в надежде, что когда-нибудь смогут уподобиться ему. Конечно, они в тайне хотели свергнуть его, но боялись в этом признаться даже собственным ногтям. Ведь только лицо господина заставляло их стараться, только благодаря господину они не превращались в стадо самодовольных зверей. Они копили-берегли, он — растрачивал-истреблял, тем самым одаривая их жизни смыслом. Его госпожа — смерть, созидающая все возвышенное. Если начиналась гроза, он радовался, если буря ломала деревья, он ликовал, он кромсал шторы на тонкие полоски, он мастерил из говяжьих вырезок мясные галстуки.

 

Жук

До того как сгорел сосновый лес, жуков было втрое больше; днем они отдыхали в хвое, а вечером прилетали в деревню лакомиться вязами, и вязы коричневели от обилия жесткокрылых. В какой-то миг дерево лишалось собственной сущности, образуя единое целое с блуждающей массой насекомых; в этой биосистеме несправедливо рассматривать дерево в качестве пассивного, страдающего начала, подпитки для жуков, ведь обильная природа жука настолько интенсивно покрывает отдельный вяз, что он сам становится насекомым, причащаясь более высокой жизненной организации. Намного тревожней смычка майского жука с человеком. Жук — бесплатный корм для мускусных уток, но во время небильярдного фукса, когда жук на полном ходу, не успевая облететь препятствие, бьет человека в переносицу, нет ничего, кроме тотального чувства внезапности. Такие сложноорганизованные системы, как жук и человек, нельзя свести к одному впечатлению, следовательно, в миг сшибки, который вытесняет все остальные модусы бытия, схлопывая мир в точку, нет ни человека, ни жука: ситуация отскакивает в нечто третье — это карамболь. Прогуливаясь по проселочной дороге, можно созерцать луг, холмы, водонапорную башню, но встречный жук подведет черту, и ты всецело станешь вот этим столкновением с жуком, драматичное к жуку-бытие вырвет тебя из привычности.

 

Перелетное

Он прилетел третьим классом на простом попугайчике; птица в полете кашляла, но доплелась-таки, в пути орошая нездоровым пометом селенья. Делали пересадку в Сан-Хосе, народ прямо на взлетной полосе осиротело подбирал сброшенные попугайчиком перья: вид этих живописно оборванных, нищих, но по-азиатски щеголеватых людей заставил его улыбнуться. Они смастерят из перьев паланкины, будут катать друг друга — за неимением господ. Сан-Хосе — дыра из дыр. Накрапывал слепой и тепловатый дождик, навеявший алкогольный сплин, поэтому он купил в зоне дьюти-фри чекушку рома Old monk и выпил прямо из горла, уютно расположившись в зале ожидания со свежим номером журнала «Птюч». Сквозь стеклянные стены здания аэропорта просматривалась взлетная полоса: там попугайчик завалился набок и с болезненной ритмичностью раскрывал клюв, перья так и сыпались, а техники уже подвозили трап с огромным шприцем, чтобы вколоть птице папаверин.

Иллюстрация на обложке: Rebecca Rebouché