АБВ: памяти Бориса Валентиновича Аверина

Подобные тексты часто пишутся как терапевтические, как способ пережить ту или иную травму, как бы отделив ее от себя. Но я сомневаюсь, что после его завершения мне станет легче. Потому что прошло уже полтора месяца (как же быстро летит время), а мысль о том, что Бориса Валентиновича нет с нами, все еще вызывает внутри ощущение бескрайней пустоты и отчаяния, и все также не умещается в голову, будто бы это такой пазл для самых маленьких, в котором фигуру круга, квадрата или овала нужно поместить в ее же контур — мне кажется, что голова у меня овальная, а мысль эта ужасная, словно угловатый ромб, — и никак, никак, хоть ты тресни, не совмещаются они друг с другом.

Я начала ходить на лекции Бориса Валентиновича, кажется, уже на первом курсе, а познакомилась с ним на втором. Нам нужно было выбрать себе научного руководителя — я страстно желала заниматься Набоковым и Пушкиным, меня отправили к другому преподавателю, но в голове моей мелькнула редкая для меня по степени заносчивости мысль: «А зачем мне кто-то другой, если есть сам Аверин». Знаете, иногда про хорошие вещи говорят, что это была судьба. Так было и в моем случае, потому что с момента встречи с БВ (так мы называли его за глаза в кругу бесконечно любивших его учеников), моя жизнь совершенно изменилась.

Я озвучила тему, и тогда он попросил меня прочесть сборник «Пушкин и Набоков» и прийти поговорить через неделю. Я прочла и вернулась с книгой, исчерканной карандашом и расцвеченной маленькими закладочками. Бережно вложила мягкий переплет в обложку, чтобы он не порвался во время чтения. Борис Валентинович уважительно и ласково посмотрел на меня при новой встрече и сказал: «Голубушка, Набоков и Пушкин, это, конечно, прекрасно, но про это уже все сказано, давайте придумаем что-то другое». И мы придумали, и даже не один раз — я вечно бралась за какие-то слабо претендующие на существование темы, а Борис Валентинович терпеливо ждал, пока я сама не пойму, что зашла в тупик. Он вообще никогда не был, что называется, ментором, он был такой путевой звездой, отмечал направление, по которому нужно было двигаться, а дальше предоставлял возможность идти самому — но всегда был готов вновь направить, если ты заблудился. Мы в университете шутили: «Спросишь у БВ, как пройти в библиотеку, а он тебе смысл жизни расскажет». Всю глубину рассказываемого им нам тогда постичь было просто невозможно, но это соприкосновение с прекрасным кардинально и раз и навсегда изменило что-то внутри.

Потом было еще очень много всего: я писала про Набокова и Пастернака, слушала бесчисленные курсы БВ, стала старостой семинара, ходила на лекции вне университета и в лес за грибами, потом, уже позднее, Борис Валентинович устраивал меня на работу, обещал найти мне мужа-миллионера и шутил в автографах к своим книгам, что мне нужно было пойти в театральные актрисы, а не филологи. Как-то перед Новым годом Борис Валентинович попал в больницу (у него вообще была такая ужасная привычка — заболевать или ломать себе что-то под Новый год). Мы тогда еще не были знакомы близко, я была всего лишь одной из студенток в семинаре. Кто-то поехал отвозить ему наши зачетные работы, и я передала домашнее печенье — медовое, потому что вроде бы знала тогда уже, что он любит мед. Спустя годы Борис Валентинович как-то рассказал мне, как плохо ему тогда было в больнице и что совсем ничего не хотелось есть — и вдруг — мое печенье — и с этого момента он начал идти на поправку. У него, надо сказать, была склонность к гиперболизациям, но удивительно, что он сам всегда искренне в них верил.

Благодаря БВ я начала активно читать современную литературу — с его любимого Сергея Носова. А потом и познакомилась с Сергеем Анатольевичем. Что говорить, и сейчас, несмотря на весь опыт, встреча с писателем все еще кажется каким-то чудом. А для той, маленькой меня, это было событием из ряда вон выходящим. Благодаря БВ я начала писать рецензии, которые ему по какой-то непостижимой для меня причине нравились, хотя он и оставлял огромное количество помет на полях моих текстов. Он устроил нам с коллегами критическую рубрику в «Звезде» и всегда внимательно прочитывал все публикующиеся тексты. Все это шаг за шагом и привело меня в «Прочтение».

В итоге я написала-таки диплом о пушкинском «Евгении Онегине», важной частью которого стало осмысление набоковского к нему комментария, — и в магистратуре сменила научного руководителя. После этого, представляя меня кому-то, Борис Валентинович давал такую рекомендацию: «Представляете, была староста моего семинара, а вот теперь бросила меня и ушла к моей жене писать про „Евгения Онегина“!» На этих словах я долгое время мечтала провалиться сквозь землю и очень не сразу поняла, что в шутке была только доля шутки — и много печали. Он регулярно шутил про неподъемность моей темы и одновременно мечтал о том, что когда-нибудь я напишу новый комментарий к «Евгению Онегину». Я не знаю, получится ли у меня, но я очень постараюсь, Борис Валентинович.

За годы нашей дружбы (какое странное слово и отчасти даже не передающее всей, родственной даже, глубины моего отношения к нему и, смею надеяться, его ко мне) я побывала на огромном количестве лекций Бориса Валентиновича. Иногда случалось так, что мне удавалось увидеться с ним в день лекции и застать подготовку к ней. Он вообще ужасно любил готовиться к лекциям — перечитывал в огромном количестве тексты, выбирал цитаты, которые на самой лекции подчас оказывались и не нужны, потому что мысль его иногда парила столь свободно, что улетала далеко от намеченного плана. Так, случайное бытовое событие, произошедшее с ним в утро того же дня или за час до лекции, неожиданно превращалось в один из сюжетообразующих ее моментов. Но магия этого парения была такова, что, даже отдаляясь, казалось бы, бесконечно далеко от первоначальной точки, Борис Валентинович всегда (и подчас очень неожиданно) мог срифмовать с ней точку конечную — и эта закольцованность и оттого прозрачная ясность выражаемой мысли производила оглушительное впечатление на слушателя. Я никогда не слышала ничего подобного и, увы, вряд ли еще когда-нибудь услышу. Это, несомненно, был дар.

Мне, наверное, очень повезло в жизни — старших друзей я нахожу гораздо проще, чем сверстников. Борис Валентинович, например, познакомил меня с удивительной Тамарой Владиславовной Петкевич, человеком такой силы и красоты духа, каких я не встречала никогда в жизни, которой мне даже удалось неоднократно помочь и в последние годы ее жизни — и уже после смерти. Он вообще дал мне возможность сделать много хорошего в жизни — будто чувствовал мою незатухающую к этому потребность.

Если знаешь человека лично и очень близко, бывает трудно оценить его в каком-то грандиозном масштабе. Но в день похорон — или даже перед ними — я отчетливо поняла, на жизни скольких людей повлиял Борис Валентинович, и с удивлением обнаружила, что это мое дочернее чувство — и пришедшая ему на смену осиротелость — чувство не только лично мое. Он легко влиял на других, не ставя себе такую задачу, не прилагая усилий, нет — это просто был естественно присущий ему способ взаимодействия с миром. Его личный способ «пронести через всю жизнь душу столь же чистой, какой мы получили ее при рождении».

Перед Новым годом я приехала к Борису Валентиновичу с подарками ему и Марии Наумовне — и это снова было домашнее печенье, которому он был очень рад — он любил сладкое и очень ценил заботу. В этом году я уже не успела с ним поговорить. Он подарил мне маленькую елочку в горшке, которая дала свежие побеги, и каждый день — хочу я того, или нет, они напоминают мне о том, что жизнь продолжается — очень в духе Бориса Валентиновича.

Дорогой Борис Валентинович, я верю, что Вы меня слышите. Я хочу сказать, что все лучшее, что случилось со мной в жизни, случилось, так или иначе, благодаря Вам, и я не могу выразить, насколько я благодарна.