Пикник на склоне радуги-2
15 апреля 1933 года в Ленинграде родился Борис Натанович Стругацкий
Я начал читать их книги в двенадцать лет.
Большое село, школа на семьсот детей. Прозвище мое, естественно, родилось от фамилии: «Рубанок».
Летом
То есть, несколько месяцев я буквально бредил братьями Стругацкими.
Заболевание длилось около двух лет.
Я переехал из деревни в город. Ходил из библиотеки в библиотеку. В иных заведениях меня пускали на вольный выпас — вдоль полок, даже со стремянкой; в других позволялось только смотреть каталог и заказывать. Одна или две книги Стругацких имелись почти везде, но пребывали в вечном статусе «на руках».
Если везло — бесшумная женщина-библиотекарь приносила заветный потертый томик.
Разумеется, в крупных городах процветали букинисты и черный рынок, — но я жил в маленьком городе и о книжных спекулянтах ничего не знал.
«Страну багровых туч» достать было сравнительно легко, она вышла в серии «Библиотека приключений и научной фантастики», в прочном переплете с золотыми вензелями. Повести вроде «Далекой радуги» или «Попытки к бегству» приходилось искать в тщедушных сборниках и альманахах в мягких обложках, они разваливались в руках, углы страниц были затерты; подклеенные бумажками переплеты сладостно потрескивали при открывании.
У меня было здоровое, чистое сознание среднеразвитого подростка из учительской семьи. Меня не интересовала внешность и биография писателей Стругацких. Я не повесил над столом их портрета. Я хотел только читать: поглощать конечный и главный продукт деятельности Аркадия и Бориса. Я и сейчас не знаю, сколько у них детей и в каком году создан «Град обреченный». Эффект от чтения был оглушительным и затмевал прочие обстоятельства. Тексты братьев дышали такой свободой, такой легкостью и таким юмором, так отличались в лучшую сторону от тяжеловесных «деревенщиков», от сиволапых классиков соцреализма, что я был готов простить авторам все. Скажи мне кто-нибудь, что братья Стругацкие пьют кровь младенцев — в ответ я бы издал, наверное, только слабый смех.
Но два года прошли, я перестал быть пацаном, помрачение сменилось просто уважением и любовью, а тут и Генеральные Секретари все померли, и последний из них, самый молодой, объявил «гласность», и Стругацких стали печатать всюду. Я пошел в армию, в гарнизоне была библиотека, и эта маленькая, всегда пустая библиотека аккуратно выписывала — внимание! — все важнейшие центральные журналы. «Смена», «Юность», «Наука и жизнь». В журналах я прочитал «Улитку на склоне» и «Отягощенных злом». После дембеля — «Сказку о тройке», неожиданно оказавшуюся скучной диссидентской сатирой, но и этот явный провал легко был прощен великим мастерам.
Некоторые их вещи читал в двенадцать, а потом перечитал в сорок два, другие перечитываю раз в три-пять лет, третьи просто знаю близко к тексту и от перечитывания не получаю никакого удовольствия. Четвертые мне резко не нравятся. Некоторые переоценил, другие считаю нетленными шедеврами.
В общем, книги Стругацких — глядя на них из сегодняшнего дня — следует признать лучшими образчиками русской прозы семидесятых. Не внутри «жанра», а вообще.
Там есть вкус и слух на фразу. Скорость, непредсказуемость, легкость и точность. Есть юмор, он всегда в дефиците, а у братьев — на каждой странице. Лучше братьев Стругацких писал только Аксенов: он тоже был легкий, шампанский, веселый и быстрый. Но главная его вещь — «Остров Крым» — была опубликована только в новейшие времена, с приходом к власти Горбачева.
Что еще у Стругацких? Конечно — их паноптикум и пандемониум.
Сталкер. Народ голованов. Фловеры. Мокрецы. Массаракш. Прогрессоры. КОМКОН. Структуральнейший лингвист. Слег. Ротмистр Чачу. Ракопаук. Дона Окана и дон Рэба. Бойцовый кот. Просочиться через канализацию на десяток лье. Урановая Голконда. Это только то, что припомнилось мне, теперь сорокалетнему, в течение минуты, без каких либо усилий.
Понятно, что я был такой не один, и все мы узнавали друг друга по цитатам из братьев. Если я слышал от незнакомца фразу из Стругацких — я тут же начинал этому незнакомцу доверять, хотя мог даже не спросить имени. Но, в общем, сам факт обмена паролями не стоит преувеличивать. Поздний застой — вторая половина семидесятых, начало восьмидесятых — вообще был эпохой паролей, крылатых фраз. Все перебрасывались поговорками из фильмов, из песен Высоцкого; интеллигенция знала наизусть и Жванецкого, и Окуджаву, и Евтушенко; цитирование остроумных шуток и крутых поговорок считалось хорошим тоном. Такова была популярная культура того времени. Черно-белый телевизор с одним каналом; катушечный магнитофон; два или три кинофильма в год. Качественного продукта производилось мало, и все удачное, все удобоваримое проглатывалось публикой мгновенно и с наслаждением. Стругацких запоминали и цитировали, потому что это был мейнстрим, и не в литературе — в культуре вообще; братья были столь же значимыми фигурами, как Тарковский или Высоцкий, как Алла Пугачева, или группа «Машина времени», или Юлиан Семенов. Понятно, что популярность у перечисленных персон была разная, и творчество разное, и судьба разная, кто-то был признан официально, кто-то имел полузапрещенный статус — но все влияли на умы.
На мой тоже повлияли.
Ущербная «советская» популярная культура была все же частью мировой. Америка, Европа, Россия, Япония — все двигалось в одном направлении. Индустриальное общество жрало бензин и постреливало во все стороны дорогостоящими ракетами всевозможных размеров; Африка, Азия и Латинская Америка — то есть две третьих мира — полыхали революциями, а проще сказать — голодными бунтами. Массовая культура устремилась к потребителю на целлулоиде, на электрических носителях, и это была новая культура, весьма бойкая, образчики ее тиражировались миллионами копий. Полиграфия тоже шагнула вперед, расцвели глянцевые журналы, сейчас их презирают, а тогда глянец обеспечил невиданный бум искусства фотографии.
Похрустывая цветными разворотами, шурша магнитофонными пленками, индустриальное общество требовало новых, индустриальных пророков, и они пришли, и сказали: миру-мир, скоро начнем делать еду из опилок, и не будет ни голода, ни войн.
В России важнейшим индустриальным пророком был Высоцкий. Он никуда не звал и ничего не обещал — но примирил нацию с ее алкогольной бесшабашностью, с волчьей тоской; обуздал темную энергию.
Стругацкие имели гораздо меньшую аудиторию, но при этом были и остаются классическими НТР-пророками. Высоцкий апеллировал к энергии, братья Стругацкие — к здоровью и разуму.
На Стругацких похож — во многих книгах — Юлиан Семенов, и его Штирлиц есть родственник, двоюродный брат Руматы Эсторского. Оба — романтические тайные агенты, Джеймсбонды, оба умнее своих врагов, ловчее и дальновиднее, оба вооружены знаниями. Семенов похож на Стругацких и стилем письма, в обоих случаях — короткая, емкая фраза, у Стругацких более музыкальная, у Семенова грубоватая (испортил руку журналистикой). И у Семенова, и у Стругацких мало рефлексии и много действия, персонажи гиперактивны.
Есть сходство у книг братьев и с песнями «Машины времени». Та же прямота, те же притчи, эзопов язык. «Кого ты хотел удивить», — лучший саундтрек к «Обитаемому острову». В текстах тот же образный ряд: «Солнечный остров», «Барьер», «Костер».
Конечно, я говорю не о том, кто на кого повлиял и кто от кого подпитался. Я говорю о культурной атмосфере того времени, какой я ее запомнил. Неважно, кто был мельче, кто крупнее, кто работал на систему, кто против нее. Важен производимый эффект.
Вдруг везде начинала звучать песня «Ветерок» — и все слегка менялось, у времени появлялся другой ритм, симфония реальности получала новую ноту. Вдруг выходил хай-тек-боевик «Жук в муравейнике» — миниатюрными фрагментами, в научно-популярном журнале — и все опять немного менялось; эти куцые пятнадцать абзацев, которые ждешь две недели, чтобы проглотить за десять минут, казались контрабандой из будущего. Машина времени не пробилась из двадцать второго века, взорвалась, все погибли, уцелели только несколько обгорелых страничек...
Вдруг доходили слухи о смерти Высоцкого, но никто не удивлялся, — поэт сложил и спел столько песен, что превзошел смерть. Если умер — значит, так угодно провидению. Рано умер? Зато создал достаточно. Алкоголик и наркоман созидал так, как не снилось трезвенникам.
Два слова о созидании.
Прочитав все книги братьев, за исключением совсем поздних, а некоторые перечитав раз двадцать, я вывел три условия счастья по братьям Стругацким.
Они таковы: 1) созидай; 2) созидай; 3) созидай.
Хочешь делать — делай, невзирая на обстоятельства. Хочешь победить обстоятельства — используй разум. Не будь выше — будь умнее.
Чтобы построить новый мир, не надо разрушать до основанья старый. Пусть стоит, не жалко.
«Ничего не ломать — только строить».
Если будут мешать — думай, как избежать помех. На то и дана голова. Вставили палку в колесо — просто вынь ее и двигайся дальше; к цели.
По Стругацким, основные враги прогресса — лень и глупость. В книгах братьев редко действуют умные негодяи. Основным противником героя выступает не злодей, а обстоятельства. Дон Рэба — продвинутый подлец, но Румата всегда может его ликвидировать. Не ликвидирует, потому что играет по правилам. Генеральный прокурор из «Обитаемого острова» хитер и опасен, но я все равно не презираю его, а жалею, поскольку он — плоть от плоти гнилого, душного и голодного мира планеты Саракш.
Братья Стругацкие объявили зло всего лишь «отягощением». Братья верили, что пороки даны здоровому ядру человеческого духа «в нагрузку». Стругацкие не сражаются со злом, они его отодвигают в сторону, убирают с дороги. Стругацкие верят, что из жадины, потрудившись, можно аккуратно вытащить его жадность — и перед нами предстанет вполне приличная особь вида гомо сапиенс.
Вселенная братьев — насквозь интеллигентская. Герои безошибочно отличают хорошее от плохого. Мещанство — тягчайший грех. Хамство мгновенно наказывается. Любой мелкий лавочник — потенциальный фашист. При этом самые положительные герои никак не идеальны. Максим Каммерер, устроившись на работу в научный институт, получил комнату и автомобиль, причем жилье обставил дорогостоящими безделушками и выразил недовольство малой мощностью автомобиля (цитирую по памяти). Горбовский любил бездельничать, лежать со стаканом напитка. Юрковский страдал легкой формой тщеславия. Но мы знаем: как только тщеславие начнет мешать Юрковскому, он вырвет его из себя с корнем.
Живые, любопытные, яркие люди со своими милыми скелетами в шкафах.
Дебютный роман братьев — «Страна багровых туч» — вышел в одно время с «Туманностью Андромеды» Ефремова, и теперь каждый желающий может сравнить персонажей Ефремова, как бы изваянных в мраморе — и персонажей Стругацких, которые курят, раздражаются и иронизируют друг над другом; живут нормальной жизнью. В первом случае — чувак по имени Дар Ветер, полумертвый от серьезности; во втором — некрасивый мужлан Быков. В первом случае — схемы и декларации, во втором — жизнь как есть.
...В
Однажды критик Данилкин написал мне: собираюсь брать у Бориса интервью, если есть вопросы — задам их. Я тут же сочинил вопрос-упрек. Борис придумал Мир Полудня и воспитал на идее Мира Полудня целое поколение; теперь, спустя тридцать лет, классик заявляет, что Мир Полудня никогда не наступит. То есть — написал я Данилкину — Борис отказывается от собственноручно изготовленной мечты. Предает светлое будущее! Вопрос был задан, Борис ответил веско: отказываться от мечты не намерен, однако у него есть глаза, и он видит, куда все катится: в сторону, противоположную Миру Полудня. В сторону «хищных вещей». Спокойный ответ человека, годящегося мне в отцы. Такая вышла у меня с Борисом неловкая миниатюрная полемика, и я возгордился еще больше: самого Стругацкого ругнуть попытался!
На этом все закончилось. Два автографа Бориса Стругацкого и ответ на вопрос, заданный через третьи уста.
Борис умер, я никогда его не видел, я так и не пожал ему руку, но я его ученик, и он прочел мои книги, и кивнул: нормально.
В девяностые на прилавки выбросили тысячи переводных фантастических романов. Навороченных, глубоких, культовых, умных — но все хуже, чем у братьев. Филипп Дик, Уильям Гибсон, Клиффорд Саймак, Фрэнк Херберт — все хуже. Мыслят так же или даже интереснее — но хуже пишут, хуже рассказывают.
Станислав Лем, духовный учитель всех фантастов, по сравнению со Стругацкими скучный сухарь.
Даже сквозь слышимые между строк никотиновые покашливания скверных переводчиков можно различить настоящее звучание писателя — вот Стругацкие до сих пор звучат мощнее любого лауреата «Небьюлы».
Может быть, только «Чужак в стране чужой» Хайнлайна отдаленно напоминает моих любимых братьев.
Что такое нынешняя, 2012 года — фантастика, мне неизвестно. Иногда тяну в магазине с полки книгу, открываю — и сразу закрываю. Написано очень плохо. Однако молодые люди читают. Мой сын в 14 лет активно пожирал фантастические боевики серии «Сталкер». Я вручил ему «Пикник на обочине» — гляди, пацан, вот настоящий сталкер! — пацан прочел, но отозвался сдержанно. Да, сталкер, но там нет самонаводящихся плазменных пулеметов и прочих штук, обязательных для боевика...
Антимещанский пафос Стругацких и вовсе непонятен молодежи. За что рубятся авторы? Вещи, может, и хищные, зато удобные.
Но дело ведь не в хищных вещах, не в пулеметах и звездолетах. Очевидно, что звездолетов при нашей жизни не будет. Может, лет через сорок долетим, с грехом пополам, до Марса, но яблони там не зацветут, увы.
Стругацкие, помимо любви к зведолетам, привили читателю любовь к быстрому и точному умозаключению, к парадоксу. Кто из современных так умеет, кто владеет культурой движения мысли?
Я склонен думать, что причина — сугубо материальная. Сочинительство перестало быть доходным занятием. И одновременно с этим перестало быть занятием престижным. Талантливые молодые люди идут заниматься рекламой, юриспруденцией, производством сценариев. Но никак не сочинительством. Гонорары копеечные, славы никакой. Новички, опубликовав три-четыре книги, быстро понимают, что к чему, и бегут. Остаются фанатики, до смерти влюбленные в свое дело, но фанатизма для литературы мало, нужен еще талант, нужно то, что было в избытке у Стругацких: легкость, изящество, юмор. Когда лабаешь по десять страниц ежедневно, изящество и легкость куда-то исчезают.
Однако есть другой элемент фантастической литературы — свежая идея. Без оригинальной идеи книги нет. Идея всегда в цене, и благодарный читатель (а читатели фантастики — самые благодарные на свете) оценит новую идею, и запомнит надолго, и кинопродюсер купит книгу, даже если она скверно написана, ради идеи, фабулы, сюжетного хода. Фантастика остается наилучшим полигоном для свежих идей.
Литература может обнищать, усохнуть, выродиться — но будет исправно выполнять свою функцию. Рождать и нести в себе мифы. Идеи, оформленные в историях и образах.
Миф Стругацких — о счастье для всех, даром, и чтоб никто не ушел обиженный — остается с нами.
войдите или зарегистрируйтесь