Четвертая порция

Первая часть дневника
Вторая часть дневника
Третья часть дневника

1. Андрей Родионов

Знаменитый московский поэт и слэмщик, в конкурсе Григорьевской премии участвует вторично. Руководит в Перми фестивалем «Слово Нова», на который — в начале декабря сего года — пригласил двух членов жюри презентовать «Антологию Григорьевской премии». Полетят (за счет организаторов) Мякишев и Носов, был приглашен и я... Но если мы вдруг проголосуем за Родионова, то по известному образцу с гневом отведем обвинения в коррупции. Просто, скажем, он поэт такой замечательный. А он ведь и впрямь замечательный.

Ясный чистый зрачок утреннего солнца
я пью сочок в аэропорту Перми
и вдруг ко мне подходит идолопоклонница
мягкий рот говорит: курни

и навалилась тогда истома
когда в шесть утра покурил с хиппушкой
на нежный асфальт аэродрома
я положил свою усталую тушку

и тут объявили посадку
стали мне на плечи пассажиры садиться
и запихивать мне свой багаж в задницу
ребра трещат и тяжко давят ягодицы

выруливаю я на взлетную полосу
а одна баба села мне прямо на сердце
вот растопыриваю руки в стороны
а вместо шасси пользуюсь перцем

может прямо в глаз, который в белом облаке
ресницами на фоне желтых лучей
я — белоснежный лайнер обликом -
швырну седоков со своих плечей

тела бесполезных пассажиров
по болотистым Прикамья долинам
эй, земля, держи карман шире
будущее — это торф и глина!

мне не долететь тихо до шереметьева
и с этой бабой пью я где-то в грязи,
которая на пятый день, отметь его,
сливается с бабой в общий образ Руси

без своих пассажиров я приземляюсь
в тихую твою среди сосен обитель
и ты говоришь мне, печально улыбаясь
нет, не аэробус ты, ты истребитель

* * *

Жирные бляди, мрачные бляди
как мышью водите потной жопою
щелкая по каждому прохожему дяде
вдоль серого голубя, пыльного тополя

наполнены всякими женскими ядами
хера же вы вынюхиваете лисицами
то же дело, по которому вас обвиняю
вам же поручаю расследовать, как в деле магнитского

те же мудацкие материалы
жалобы на ваше воровство
вы же расследовать профессионалы
жалкие следователи, уебищные скво

так жаловался пьяный чувачок с голым мамоном
сидя на набережной средь битых бутылок
был арестован женским омоном
уведен, вроде магнитского, в их женскую бутырку

Город без наркотиков

Клон матери без отца
девочка в дальнем районе
сразу понятно что это овца
что на лбу у нее надпись долли

а где же тот, кого любишь ты
и называла Котиком, дыша неровно?
его лечат усиленно от наркоты
товарищи Пантюхин и Шаромов

она вздохнула — и грусть
во взгляде гопницы нежной
сквозила — еще чуть-чуть
расплачется неизбежно

что же это, что же это такое?!
зачем мне нужен город без наркотиков?!
если к тому ж этот город
еще и без любимого Котика!

и я оглянулся злобно
на горы тающего снега
откуда члены мертвых хищных животных
торчат, как детали lego

бараков бревенчатых красота
немного поблекла со временем
даже таксисты не ездят сюда,
бредут спотыкаясь олени

бараки в трясине, сверху серый сугроб
малины сухие веточки
в городе без иллюзий и снов
плачет нежная девочка

2. Наташа Романова

Небольшая (всего семь стихотворений) чрезвычайно сильная подборка. Единственное сравнение, приходящее в голову, — «Школьная антология» Бродского, но со стрелкой, указывающей направление в противоположную сторону. ИМХО, как минимум в шорт-листе, буду думать дальше.

1. Турецкий марш

Самые пьющие страны в мире — Турция и Египет.
Потому что это — две Мекки нашего быдла.
Даром, что там, как на войне, быдло от водки гибнет.
Сколько еще погибнет. Сколько уже погибло.
— Ляля, поедем! 40 уже: хочется чисто сексу.
Там, говорят, турок отряд — манят душой большою.
Сервис хорош, ласки за грош, парни — отрада сердцу.
Ол инклюзив: все включено. Я молода душою.

Гей Барабек, гей Абдулла вылезли на охоту.
— Зырь, Барабек, жабы сидят, русские две шалавы.
Бритую шилом беру на себя, ты — что в блестящих ботах.
Ща мы подъедем с подгоном к ним: два пузыря отравы.
— Гей Абдулла, наша взяла. Валим скорей до хаты.
Наша работа — сущий пустяк, действовать надо шире:
Завтра на яхте мутим фуршет русским блядям пархатым:
будет полно пьяных наташ — всяких дешевок вшивых.
Трюмы полны, бляди пьяны, льется бухло рекою.
Наши, блюя, жрут метанол литрами на халяву.
Пьяные бабы щиплют педрил, лезут в штаны рукою.
— Вечер удался: наша взяла — дружно пошла потрава!
Время чумы: трупы горой, праздник еще дымится;
Бал мертвецов правит метил. Бравый турецкий марш,
Громче играй! — не умирай! -пусть этот миг продлится:
Бравурный марш, траурный бал наших Наташ и Маш.

2. Татарский Титаник

Татарский «Титаник» плывет по реке.
мальчишка на палубе в воду глядит.
он жирную булку сжимает в руке.
татарский аллах за мальчишкой следит.
— Ты в воду плевал, ковырялся в носу,
давил в неположенном месте прыщи;
ты жрал беляши — не держал Уразу,
а в чем твои руки? — а ну покажи!
А ну-ка, иди в музыкальный отсек —
там всяких уродов, таких же, как ты,
сейчас развлекает ди-джей гомосек.
пополни же мелких придурков ряды,
пока не пополнил ряды гопоты.
Как дунет, как плюнет — и весь разговор.
Без всякой полундры настали кранты:
корабль под воду ушел,как топор.

И все навсегда остается таким.
— А где самолет? — развалился. А где
кораблик? — Утоп. — Где река? — утекла.

3. Пламенный привет

У Лили было три брата и папа Акбар-заде.
она умела читать, ей было двенадцать.
отец не нашел работу в Худжанде, в Караганде.
Уехал из дома. Лиля осталась с братцами.
Три брата были у Лили — Нусрат, Нусрулла, Кадыргул.
Вдвоем насиловали ее — кроме Нусрата.
Через неделю взяли ее, как куль,
завезли подальше и бросили на дорогу. Два брата
напоследок снова насиловали сестру -
долго, как ишака; Нусрат не стал, курил рядом.
Сел за руль — поехали. Когда рассвело, к утру,
их ржавая тачка стала смертельным мега-снарядом:
Не реагируя на шум сопротивляющегося ветра,
раздувая пламя, глотая огненный ком,
метнулась вперед и вверх на тысячи километров,
рванув над столицей и кишлаком — с президентом и ишаком,
летя на встречный огонь: это их гастарбайтер фазер
на все вопросы разом отправил фаер — ответ:
Облился бензином и чиркнул спичкой, превратясь в факел.
Денег не нажил, зато уважил: пламенный всем привет!

3. Галина Рымбу

Совсем юная столичная (но откуда-то из Сибири) поэтесса, обратившая на себя внимание еще год назад. Уже начала получать какие-то премии

Уха

Только полдень от нас остаётся
только смех уходящей реки,
где страданье перевернётся,
быстрой лодкой на поплавки
и рыбак, удлинняя дыханье,
тянет серую щуку в ответ
на неясные наши страданья,
на прохладный и белый свет.
На свету всё давно совершилось:
пахнет донник, цветёт череда,
стадо чёрных коров опустилось
на изнанку другого пруда,
молчаливой водой обернулось
на молочные берега....
И упала тайга.
День второй. Я не сплю и рыдаю,
Хлебный мякиш бросаю в траву,
Злом и счастьем произрастаю
В золотистом саду наяву.
На мои опускаются веки
две капустницы, вижу: внутри,
тишина и подземные реки
русла прячут в ладоши зари,
человек на пароме скучает,
человек на утёсе поёт,
дом,огромный цветок молочая,
гром небесный, пустой теплоход.
Если это мне только приснилось?
Если это всё только беда?
Стадо белых коров опустилось
На ковёр золотого пруда.
Там где щука на дне нерестилась,
Окунь строил свои города,
Где сплетаются красные сети,
В песни наши, дневные грехи,
В самый лучший на белом свете
Сладкий вкус поднебесной ухи.

Год назад мне показалось, будто стихи Галины восходят к творчеству Елены Шварц. Сейчас это впечатление укрепилось, хотя много, конечно, и других влияний. То есть партитура по-прежнему еще чужая (и разная), а вот манера исполнения уже узнаваемо своя

Огни печальной дискотеки, и школьный хохот вырос весь,
Цветущие сжигают стеки творцы и закрывают печь,
Они вас били и лепили, мои тяжёлые друзья,
И в тёмный дворик выводили, где ангел к небу поднялся,
Теперь вы в музыке застыли, и песня выродилась вся.

О мальчики в железном рэпе, раскинув руки, пролетят,
О девочки в прекрасном техно навечно быть красивыми хотят,
И вы навечно заслужили оценок лучших круглый год,
Вы тряпки страшные носили, всё делали наоборот,
За школой прятали портфели и дрались во дворах в грозу,
По вечерам за мною заходили, теперь и я вас жду внизу, —

Я слышу музыка земная летит из заколоченных квартир,
И в ней одна мелодия сквозная, всё продувающая, целый мир,
На тёмных этажах, играющая в прятки с Иаковом под лестницей одной,
И снова мы сбегаем без оглядки от этой музыки земной,
Мы не взрослеем, мы не умираем, на дачах прирайонных мы цветы
Нет, не срываем, нет, не понимаем, зачем нас в это время создал Ты

Не для войны, не для мелодии венчальной, не для других планет, что плачут на осях,
Пока всё видит диско-шар прощальный, как третье око в мёртвых городах,
Пока стоит обугленная школа, тетради не вмещают больше слов,
И падает листва, и завуч наш листом кленовым с лица размытого стирает кровь.

...Они тогда ожили, танцевали на костяке империи, и вся
Душа моя жила тогда в пенале из парусины, выдуманна вся,
И кто творил её, и кто другою сделал, мне дела не было, я заходила в зал
Спортивный, там где свет идёт сквозь тело, где весь наш класс над полом танцевал,
И всё смешалось, билось, размывалось, раскрылись стены, пали мы на пол,
Исчезли так, одна лишь статуя осталась, над пенным отроком рыдает до сих пор.

4. Евгений Сливкин

Слабая, к сожалению, подборка. Автоматическое письмо это термин, и он здесь не применим, а вот письмо механическое — это, увы, как раз по делу. Зачем всё это написано (а вернее, изложено в рифму) я, честно говоря, просто не понимаю. В Жене Сливкине, похоже, окончательно возобладал советский поэт, сочиняющий, потому что в «Совписе» подошла его очередь на новую книгу

На океане

1

Седая цапля серым клювом,
как стрелкой компаса, качнет,
когда с Версалем или Лувром
размером схожий теплоход

в сопровожденье волн зеленых
неспешно расписанью вслед
уходит, унося в салонах
волшебный по природе свет.

Что в жизни все избылось, кроме
последних судорог его,
в груди запаянный барометр
твердит на пасмурном арго.

Но в расступившемся тумане
от горизонта вдалеке
фигурка шахматная встанет
на необъезженной доске.

И тень мальчишеского торса
по волнам, плещущим вблизи,
как вымпел, выкроенный косо,
нежданным шансом заскользит.

2

Носители цветных панамок
вспорхнули с пляжа, как пыльца,
ракушечный оставив замок
не укрепленным до конца.

Не возвели и половины
нафантазированных стен...
Но пусть печалятся руины —
в них запустение и тлен!

Не остановится в воротах
волна — дотянется в броске,
и водоросли в позе мертвых
русалок лягут на песке.

А в небе над пустыней пляжной,
сверкая костью лучевой,
неистребимый змей бумажный
схлестнется с ветром бечевой.

И тот, кто жизнь в воображенье
провел, придумывая сны,
вкусит не горечь пораженья,
а пену схлынувшей волны.

* * *

Пока вставал и одевался
и чайник наполнял из крана,
шум холодильника сливался
с протяжным шумом океана.

За чаем сонно и угрюмо
он думал: «Вот моя награда —
проснуться там, где шум от шума
и отличать совсем не надо».

Три восьмистишия

1. Римские цифры

Хотелось жить, не зная римских цифр,
но на арене зажигали обруч,
и выбегал из обморока цирк —
зверей необязательный всеобуч.

И сципионы, шкуру опаля,
по очереди прыгали в анналы
истории сквозь литеру нуля,
которой в Риме не существовало.

2. Новая геральдика

Глядишь на эту череду
из клеток выпущенных тварей,
как в ботаническом саду
на вдруг оживший бестиарий.

Вплетает время в гривы львов
колосья вегетарианства,
и стоит подлости рабов
вольноотпущенников хамство.

3. Забытый герб

Нет, Родина еще не умерла,
не Петр, а Павел дал ей символ вечный:
эмалью светит крест восьмиконечный
сквозь перья византийского орла.

Забыли мы на орденской галере,
когда причальный резали канат,
сидельский долг исполнить в равной мере
с военным, но усердней во сто крат.

5. Нина Савушкина

Когда я набираю словосочетание ЛИТО «ПИИТЕР», программа Ворд норовит выплюнуть второе «и»: слово «Питер» она знает, а слово «пиит» (или правильнее «пиита») — нет. Но в стихах это легкое заикание остается, что придает им в случае Савушкиной определенное очарование. Но, пожалуй, не более того.

Странник

Загромыхав ключами в тесной прихожей
комнаты на Обводном, что ли, канале,
видишь, как на пороге стоит понуро
немолодая дама с несвежей кожей -
столь испещренной, будто стрелы Амура
целили в сердце, да не туда попали.

Ты ей поведаешь, будто в привычном русле
двигался к дому, да завела кривая,
и засосало в душный карман подвала.
Сорные мысли крошились в мозгу, как мюсли,
ты их пытался склеить довольно вяло,
в мутный стакан забвение наливая.

Ты был захвачен острым, проникновенным,
внутренним диалогом с самим собою —
будто с душою тело соединили.
Взгляд заметался, словно паук по стенам,
по лепесткам заляпанных жиром лилий,
что украшали тёмной пивной обои.

Скрипнула табуретка, подсела тётка, -
глазки блеснули, словно изюм в батоне,
вспыхнула сигарета, включился голос.
И от вопроса, заданного нечётко,
лопнул мираж, и музыка раскололась
и зазвучала глуше и монотонней.

Лень было переспрашивать, откликаться.
И, ощутив потребность уединиться,
позже ты сбился с курса, лишился галса
и пробудился в сквере, в тени акаций —
там, где на веках солнечный луч топтался
суетно и навязчиво, как синица...

Улица, двор, подъезд, жена в коридоре.
Что-то в лице у ней хлюпает, как в болоте.
Ты — ее приз, обретенный под старость странник,
вечный Улисс, выныривающий из моря.
Вот поцелует чёрствую, словно пряник,
щёку, и свет погасит. И вы уснёте.

Беседка

Ты накрываешь стол — в беседке, не в гостиной.
Там воздух оплетён осенней паутиной.
Холодный луч порой сквозь кокон просквозит,
озноб в тебя вонзит, но не сорвёт визит.

Съезжаются друзья к обеду, что обещан.
Под скатертью льняной не видно сетки трещин
в столешнице гнилой. Но каждый за столом
под локтем ощутил зияющий разлом.

Витает тень пчелы над расчленённой дыней.
Шампанского глоток, колючий, словно иней,
тебя не веселит, — кристаллами обид,
царапает гортань, под языком свербит.

Здесь некому шепнуть на брудершафт: «Останься!»,
здесь не с кого сдоить романсы или стансы.
Никто не изумил, оваций не снискал,
не взбудоражил ил на дне глазных зеркал.

В заржавленных кустах горчат соски малины —
скукожены, как жизнь, как страсть, неутолимы.
Не влиться им в компот, наливкою не стать.
Никто не обретет в беседке благодать.

Хромает разговор, бессмысленностью ранен.
Ментоловым дымком ползёт туман с окраин,
сгущается во мрак и тряпкой половой
стирает лунный нимб над каждой головой.

Железнодорожное

Тётка жуёт в купе, яйцо колупая, -
чаю стакан, салфеточка голубая,
хлебные крошки в складках юбки плиссе,
вечное напряжение на лице.

Поза статична, выработана годами —
руки на сумке, ноги на чемодане.
Бархат купе, потёртый, как кошелёк,
тёмен, поскольку свет за стеклом поблёк.

Сзади за стенкой струнные переборы.
Песни поют там барды, а, может, воры.
Голос, срываясь, словно листва с куста,
шепчет: «Конечная станция — «Пустота».

Площадь в ларьках — гниющая, как грибница.
Вырвана жизнь отсюда, а запах длится —
выстуженный, грибной, печной, дровяной,
пепельно-горький и никакой иной.

Тётка лежит в купе, как ручка в пенале.
Снится ей, будто рельсы все поменяли.
Очередная станция проплыла.
Не угадаешь — Мга или Луга... Мгла.

Ждёт её муж на станции столь же дикой
с ржавой тележкой и пожилой гвоздикой,
в потных очках и вылинявшем плаще.
Вдруг не пересекутся они вообще?

Утренний выход грезится ей иначе —
мрамор ступеней, пляж, кипарисы, мачо,
будто бы поезд вдруг повернул на юг...
Падает с полки глянцевый покетбук.

6. Марина Струкова

Довольно любопытная поэтесса: этакая Мария Ватутина наоборот, то есть не в либеральном, а в патриотическом ключе. В патриотическом, понятно, поинтереснее, но, с оглядкой на то, как невыносимо скучна ее либеральная сиамская сестра...

* * *

Как друг на друга смотрят косо
народы Солнца и Луны
и евразийские вопросы
не разрешают без войны.

Зияй, придуманная бездна.
Бурли, пустая клевета.
До звёзд возгонит злобы тесто
гнилая мёртвая вода.

Остры клинки, камчи упруги,
арканы крепко сплетены.
И видят мерзкое друг в друге
народы Солнца и Луны.

Опустоши за Рода чашу,
и сродников благослови.
...Но жгуче притяженье наше
к иному богу и любви.

Не громом мечным, звоном лирным,
но страстью к чуждому больны,
порой мы свяжем в мире мирном
народы Солнца и Луны.

* * *

— Испытай меня, — говорит Господь. —
Я могу реальность перемолоть
и другую выстроить силой слов,
смыслы — мне, а радости — твой улов.

— Назови врагов, — говорит Господь. —
В двух мирах преследую дух и плоть,
превращая в стон, превращая в песнь,
я единый, кто царями есмь.

— Нет других богов, — говорит Господь. —
Есть глоток воды и земли щепоть,
А над ними свет и живой иврит.
Остальное — любовь творит.

* * *

Выхожу из Руси, разводя её ливни и бури,
и расшвыривая в бурелом её березняки,
словно снова рождаюсь в нетронутой временем шкуре
и вторая душа развернула в груди лепестки.
У меня всё равно никого, ничего. Не держаться
ни за старую страсть, ни за пьющую слёзы струну.
Стадо злобы и лжи, да какое там крестное братство.
Через сотни завес прорываюсь к чужому окну.
Не лови же меня на былом опрометчивом слове,
я на новый язык обещания переведу.
От священной, от царской, разбойничьей, пастырской крови
я потребую то, что не писано мне на роду.
Выхожу из мечты, что бессмысленна и бесполезна.
Из узорчатых грёз, немудрёного детского сна.
О Хазария звёзд! Самоцветными знаками бездна,
чертежами живыми грядущего мира полна.

* * *

Весело верить,
                         как верите вы.
Свитки Торы поднимают хасиды,
тянется танец из царства Давида
до переулка осенней Москвы.

Чёрные — по золотому ковру.
Белые — по золотому песку.
Весело верить на жгучем ветру,
песней развеять тоску.

Жестоковыйным упрямством крепки
дети пророков под солнцем чужбины,
Бог неподкупен и племя едино,
неодолимо и неповторимо,
Властью империй от Рима до Рима
вновь богоизбранность непобедима.
Весело верить всему вопреки.

6. Андрей Чемоданов

Подборка откровенно разочаровывает, да и год назад была не ахти. Тогда колоритный московский поэт брал нечто вроде самоотвода, мы уговорили его остаться в конкурсе; может быть, и зря.

лесину

помнишь как мы клюкали из горла
подзаборной старой но москвы*
надо мной тогда крыла простерла
чокнутая фея синевы

отчего ж так сердце бармагложит
тополем заснежена трава
из нестрашной клятвы нашей ложи
позабыты лучшие слова

золотой невыносимой массы
видимо пора паниковать
говорим «жиды и пидарасы»
просто больше нечего сказать

перемены

а в далеком и
не таком уж плохом
восемьдесят девятом
я коротал свои дни
в ленинграде
в третьей больнице
в «скворцах»

а тот далекий
был не таким хорошим
в стране
везде всё заканчивалось
однажды
в нашем черном вигваме
вдруг
закончились все таблетки

на первый взгляд
день как день
и на второй взгляд
день как день
и только пусты ячейки
на столе рядом с сестринским

но если прислушаться
то заметишь
все привычные звуки
стали по-незнакомому громче

на второй день
тихий час все еще был тихим
но какой-то незримый тропилло
постепенно прибавил громкость
и добавил примочек:
недовольства, обиды
и какого-то даже веселья

а на ужин
к макаронам с рыбой
ложкам чашкам и киселю
кашлям и шепоткам
он добавил немного сэмплов:
где-то что-то упало
где-то скрипнула ножка шкафа
кто-то
обо что-то споткнулся
чья-то пуговка оторвалась
воробьи зачирикали за окном
кто-то что-то спросил
чей-то чертик испортил воздух
у него в голове
кто-то даже
попытался включить телевизор

а на третий день
всех нас выписали

снаружи
все звучало по-прежнему
но иначе

7. Александр Чернов

Сильный киевский поэт старшего поколения. Во многом близок Геннадию Григорьеву, правда, несколько лет назад бросил пить. Зря, конечно. Но на творчестве это пока не сказывается (в худшую сторону, естественно).

Крик

Раздирает горлянку привычка
саблезубый заглатывать зонд,
и елозит скрипичная смычка,
нарываясь на острый резон.

Пусть рубильник в кровянку расквашен,
убедительно и свысока
прокричу глубочайшей из скважин
откровение от байстрюка:

— Ослепила бензольные кольца
мне горилка в подольской корчме.
Бесполезно молиться на солнце,
если Бог обитает во тьме.

Ну, а если ... а если ... а если
по команде Творца: «Отомри!»-
взяли бы и взаправду воскресли
первобытные парни земли.

Прорвались бы чумой через морок,
очищая от падали рты.
О, какой навели б они шорох!
Динозаврам и прочим — кранты.

В пух и прах разметали б границы
всевозможных дозволенных чакр.
На века б зареклись украинцы
оккупантов хлеб-солью встречать.

* * *

Под снегопадом, под кузнечным прессом
в лазутчике сутулится мазут.
Полупустой трамвай по снятым рельсам,
как паланкин, попутчики несут.
Хлопки и хлопья, перья и скорлупки,
запуганная шмоном тишина.
Исчезли подворотни, переулки,
не улица — китайская стена.
Великая кабацкая забава:
влепив опознавательный синяк,
бесцеремонно из полуподвала
на белый снег выбрасывать гуляк.
Да будут пухом бровки и асфальты
тем, кто без денег лишние везде!
А город патрулируют курсанты
Национальной школы МВД.
Уверенные в том, что будет завтра,
они выходят с вечера в наряд.
На голодранцев смотрят без азарта
бессмертными глазами поросят.

* * *

По силуэту утонченному
с очаровательным лицом
я сублимирую по-черному
в районе под череповцом.

А ты летишь в латинском танце и
флиртуешь с клубною гурьбой.
Я представляю нуль дистанции
между партнером и тобой.

От пяток светишься до темени
салютом чувственным... Смотри,
разлуку выдумали демоны,
а это — те еще хмыри.

Они в коктейль вина и музыки
такой добавили дымок,
что женщины снимают трусики
и тело бреют возле ног.

Чтоб между полными бокалами
от возбуждения лакун
дрожал тактильными сигналами
малиновый рахат-лукум.

* * *

Свежак направляет суда на Судак,
на рифы и шельфы.
Из трюма зеркального на полубак
вылазят пришельцы.

A каждый, как люминесцентный Кощей,
на вахте бессрочной
рубины варганит из лунных лучей
для оптики точной.

Готов утопить в лабиринтах ушей
свои же лодыжки
и почками лапать плавучих мышей,
и хлопать в ладошки.

Пока не напялит одежду из шкур
(как раз с этим строго),
прекрасные дамы выходят на штурм.
На единорога.

Цепляется крабовладельческий строй
за якорь-трезубец
и в бухте Разбойника ищет покой,
как будто безумец.

Умней Карадаг обойти стороной,
а то на закате
по правому борту тряхнет стариной
прогулочный кратер...

Поблизости ни костерка, ни дымка —
сплошной заповедник,
и пришлые тянут из нас ДНК
от вздохов последних.

* * *

Прости, украинский мудрец,
не торопись с обидами,
не украшает твой дворец
фасад с кариатидами.

Плюю прицельно, не в облом
для бывшего народника,
на алебастровый апломб
у пана подбалконника.

Глухонемой переполох:
намедни хмырь из домика
бетоном харкнул — Бобик сдох.
Безумно жалко Бобика!

Зато я щедр, как Водолей,
переизбытком допинга,
покуда сам не околел
невинной жертвой подвига.

Мне это гроб не по плечу,
не по пути процессия —
на кровь, чуму и саранчу
просрочена лицензия.

Пока не выберу маршрут
на брудершафт с фортуною,
поскольку волосы растут
быстрее, чем я думаю.