…Как проходит косой «Дождь»…

Однажды, давным-давно я пошел со своей маленькой дочерью в зоопарк. Замерев перед вольером со слоном, она меня спросила: «Папа, а он добрый?». «Думаю, да», — ответил я. «А антилопа? Фламинго? Верблюд?». Вопросы росли как снежный ком, и вскоре я схватился за голову. Ведь когда перед тобой крокодил, все ясно. А если это зебра, олень, цапля? Или медведь, в конце концов? Он какой? Добрый или злой?

Позиция маленькой девочки вполне резонна: прежде чем установить персональный контакт с представителями чуждого мира, в первую очередь необходимо уяснить, на что они способны. В политике действует тот же принцип, и поэтому все мы, словно дети, надеемся, что человек, ставший у руля, окажется добрым, человечным, милым и отзывчивым. И опять же, как дети, мы стараемся понять, каков он: вот он сердится, негодует. Страшно! А вот его лицо озарила улыбка — и значит, все не так плохо, надежда есть, и можно будет поиграть. Если от абстрактных рассуждений перейти к нынешней ситуации, то следует признать: мы находимся в полном неведении о качествах главного действующего лица. Кто он — Хлестаков или Ревизор? Добрый или злой? Так что же нам теперь делать???

Ответ прост: единственное, что остается — это толковать знаки, которые секретирует эта загадочная субстанция власти.

Когда Черчилль сравнивал советскую политику с возней бульдогов под ковром, то скорее всего он не испытывал сомнений в их моральных качествах. Его гораздо больше интересовала возможность (или невозможность) делать прогнозы. Образ бульдожьей схватки в качестве метафоры политической жизни по прежнему актуален для нашей страны, с той только разницей, что к концу нулевых узоры на ковре окончательно вытерлись, а желание их интерпретировать многократно возросло. Причин этому две. Во-первых, с развитием коммуникативных технологий появилась возможность заявлять городу и миру о своих бесценных соображениях. Во-вторых, ситуация двоевластия привела к тому, что любая конкретность и определенность сразу же распыляется, открывая невообразимый простор для появления фантомов. На каждое «да» теперь можно сказать не менее основательное «нет». Вот и мучается человек, одолеваемый вопросами — есть раскол в тандеме или нет? Что будет дальше? И пр., пр., пр.

В этом плане любой информационный повод лишь обнажает эту неопределенность, расколовшуюся целостность, где, вполне возможно, сама власть уже утратила устойчивость. Медведев поддерживает резолюцию Совбеза ООН, Путин говорит о крестовом походе. «Раскол!» — радуются одни. «Да вас просто дурят!» — отвечают вторые. «Никакого раскола нет!» — успокаивают третьи. Путин душит Интернет, Медведев спасает Интернет. И сразу же: «Разногласия!», «Предвыборная борьба!» Но все, кстати, остается по-прежнему. В сущности, ничего не происходит.

Последняя новость — президент посетил канал «Дождь». Все переживают, что именно это значит... Раскол? Продуманная пиар-акция? Заявление о намереньях? Политическое завещание («буду на старости играть в футбол»)? «Очевидно, что прогрессивен, поддерживает Интернет» — скажут одни. «Да бросьте, право. Все уже решено» — парируют другие. «Может быть, я отдам ему свой голос» — решат третьи. «Да я вам руки после этого не подам» — предупредят четвертые.

Именно таким положением вещей и определяется характер современной аналитики. Убедительность текста связывается отныне не с четкостью мыслительных процедур, а с возникающим ощущением, что «это действительно похоже на правду», «может, так оно и есть». И если говорят о «точности написанного», то под этим понимается в первую очередь степень соответствия нашим смутным внутренним ощущениям. Если такое ощущение возникло, то прочитанное можно «лайкнуть», продемонстрировав свою эмоциональную сопричастность, даже если «нравиться» в прочитанном собственно нечему.

Реакция на новости, подобные сообщениям о посещении Медведевым «Дождя», демонстрируют в конечном счете типовые политические реакции. «Либералы» будут конформистски апеллировать к человеческому лицу новой власти и подчеркивать ее легитимный характер, либо (другое крыло того же самого клуба) призывать к эскапизму и пассивному не-сотрудничеству. Леворадикалы — слать проклятия режиму, а консерваторы тосковать по сильной руке и скупать сталинистскую литературу. Кто-то будет прогнозировать революцию, кто-то злорадно качать головой. И в этом случае не важно, кто перед нами: подлинный герой или его клон. Все старательно разыгрывают свои дискурсивные и социальные роли. А «Дождь», он что... Солнце выглянуло и ничего от него не осталось. Наступил следующий день.

Здесь, наверное, следует задаться вопросом: а зачем так нервничать и не лучше ли, перефразируя классика, молчать о том, чего толком не знаешь? Мне думается, что какой бы ни были реакция и политическая позиция, заявление о ней свидетельствует, что «общественный организм» скорее жив, чем мертв. Подобные обсуждения способствуют поддержанию градуса общественной жизни и сегрегации социального пространства, помогают почувствовать единомышленников и будущих противников. Так сказать «плечо друга и недруга». Кроме того, существует тайная надежда, что удачно сказанное слово (а чего ради все это тогда пишется?) вызовет цепную реакцию, и в результате что-то изменится, например, все окончательно накроется. Или, например, другой вариант: справедливость восторжествует и к власти придет добрый и мудрый правитель, тот самый, которого сейчас так не хватает для символических отождествлений и по которому истосковалась мыслящая и пишущая часть общества. Тандем доброго и злого следователя распадется, сгинет, словно его никогда не было.

Можно сколько угодно гадать, каким будет финал этой драмы и кто кого одолеет... Но узнаем мы о нем не раньше, чем в самом конце пьесы. Когда Хлестаков, кем бы он ни был, отправится восвояси, а вместо него явится законный, избранный, легитимный президент. И наступит Вечная суббота.