Россия в шахматную клеточку

• Алексей Конаков. Табия тридцать два. — М.: Individuum, 2024. — 288 с.

Расхожая цитата из Толкина, получившая широкое распространение в несколько урезанном виде, гласит, что не трудно придумать зеленое солнце, трудно придумать мир, в котором оно будет выглядеть убедительным. Алексей Конаков в новом романе «Табия тридцать два» старательно раскрашивает прекрасную Россию будущего в шахматную клеточку. Малярные работы произведены с должным усердием и результат кажется вполне убедительным, но краска чересчур быстро покрывается трещинами и начинает осыпаться. Уже не раз говорилось, что у современной русскоязычной литературы большие проблемы с образом будущего. Если взглянуть на книги последних лет, то кажется, что у писателей есть всего пара-тройка версий грядущего, да и те произрастают из нескольких гипертрофированных тенденций настоящего. Конаков в «Табии тридцать два» пытается уйти от навязчивых клише. В его книге Россия после неудачной попытки захватить слабое сопредельное государство подвергнута санкциям, репарациям и полной изоляции. Чтобы полностью изжить милитаризм и имперские амбиции, новая власть решает заменить их главный источник — русскую классическую литературу — шахматами. Наследие писателей-классиков провозглашается корнем всех зол:

Именно через сочинения литераторов входили в умы россиян расхлябанность и необязательность, презрение к элементарной логике и минимальному порядку пренебрежение строгостью мыслей; входила вера в собственную исключительность («Умом Россию не понять!») и любование дикой, разрушительной силой («Да, скифы мы, да, азиаты мы!»), входила, в конце концов, темная страсть к экспансии, к расширению, к захвату: сначала чужого внимания, чуть позже — чужих умов и душ, в итоге — чужих территорий и стран". Книги никто не сжигает и не запрещает, люди просто утрачивают к ним всякий интерес. В то время как на основе шахмат формируется принципиально новое мировоззрение — вырастают поколения более рациональные, спокойные, и конструктивные, «воспитанные не на Достоевском, но на Ботвиннике.
 

Теперь вместо стихотворных строчек школьники заучивают на уроках партии великих чемпионов, а целые факультеты и институты заняты анализом дебютов и эндшпилей — в условиях недоступности высоких технологий шахматные теоретики мнят себя схоластами Нового Средневековья. Конаков переизобретает не только Россию, но и шахматы. Казалось бы, древняя игра, изображающая войну в миниатюре, не слишком способствует построению миролюбивой культуры. Однако в мире «Табии тридцать два» шахматы воспринимается не как соперничество, а как сотворчество.

Конаков — потрясающий автор гуманитарного нон-фикшена. Например, в книге «Убывающий мир: история „невероятного“ в позднем СССР» он детально расписал культурные контексты охоты за летающими тарелками и сеансов Кашпировского. В «Табии тридцать два» он остается все столь же блестящим исследователем-гуманитарием. Новая культура продумана основательно, до мелочей: здесь все крылатые фразы классиков вытеснены цитатами шахматистов, понравившуюся девушку вместо стихов охмуряют нестандартными дебютами, а любители поиграть в шахматы Фишера (версию шахмат с измененной начальной позицией) считаются отъявленными извращенцами и подвергаются гонениям.

«Табию тридцать два» хочется сравнить с шахматной партией, где за доской в порыве сотворчества сошлись антураж и сюжет. Первый игрок неординарно мыслит и готов воплотить множество отчаянных комбинаций, но вот второй, похоже, вознамерился поиграть в «чапаевцев» — версию шашек, где нужно щелчками по своим фигурам сбить фигуры соперника. Между ними наблюдается явная дисгармония. Созданный Конаковым пир получился настолько интересным и проработанным, что хочется уйти осваивать его самостоятельно, оставив в стороне вялотекущий сюжет.

Молодой ученый, работая над кандидатской диссертацией, вдруг узнает о существовании некой тайны, которая может привести к смерти шахмат и полностью подорвать новую культуру. Вроде бы интрига выдержана вполне в духе мощного конспирологического триллера, но развивается она крайне медленно, едва ли не с дебюта, уходя в затянувшийся эндшпиль. В романе присутствует и романтическая линия, на основе которой Конаков начинает вычерчивать замысловатый любовный многоугольник, но постепенно забрасывает это занятие, так и оставив точки несоединенными. Да и вообще все персонажи получились чересчур аморфными и статичными с непрописанными характерами и невыраженными эмоциями. Конакова явно гораздо сильнее увлекает масштаб общего замысла, а не перипетии, которые разворачиваются на его фоне.

«Табия тридцать два» больше напоминает мысленный эксперимент, гуманитарную фантазию о том, что будет, если шахматы заменят литературу. Но проблема в том, что мысленный эксперимент — это научный инструмент, а не литературный жанр; это повод для размышления, а не нечто самостоятельное. Знаменитый кот Шредингера лишь иллюстрирует парадокс квантовой суперпозиции, вовсе не заставляя нас сопереживать несчастному животному и искать высокие смыслы в его двоякой участи. У Конакова как раз и получается что-то вроде пресловутого кота, хотя для литературы, как кажется, требуется что-то более живое (или более мертвое).

Книга близка по духу фантастическим романам «Апофения» и «Гарвардский некромант» популяризатора науки Александра Панчина. В них оригинальные задумки тоже реализуются через довольно схематичные сюжеты. Однако фантастика Панчина — это просто перенесение популяризации науки в художественную плоскость. Каждая его книга иллюстрирует какую-то либо идею — например, наглядно демонстрирует, насколько нелепым и беззащитным будет мир, если псевдонаука получит официальное признание. В то время как Конаков явно не ставит перед собой задачу показать тлетворное влияние литературы или животворящий эффект шахмат. Он с опорой на социальные страхи за ближайшее будущее показывает, с какой легкостью может укорениться новая культура, даже имеющая под собой едва ли не абсурдное основание. Однако какой бы живучей и плодотворной она ни казалась, в ней обнаруживаются хрупкость и уязвимость, преодоление которых требует подчас новых некорректных ходов.

«Табия тридцать два» переполнена нереализованными возможностями. В ней заложено множество нетривиальных идей — любую из них можно было бы докрутить и получить гораздо более впечатляющий результат. Роман, в котором над шахматами и порожденной ими культурой, нависает угроза «ничейной смерти», сам в итоге попадает в патовую ситуацию. Книга словно застопорилась где-то между шедевром и провалом: все возможные ходы сделаны, а ни одной из сторон так и не удалось взять верх.