Квадрат черный и джазовый

• Антонио Муньос Молина. Зима в Лиссабоне / пер. с исп. А. Горбовой. — СПб: Поляндрия NoAge, 2021. — 287 с.

Роман почти-классика современной испанской литературы Антонио Муньоса Молины шел к нам непростительно долго — написанный аж в 1987 году, он впервые переведен на русский только сейчас. Переведен — скажем сразу — весьма удачно; Александра Горбова занимается творчеством Молины давно, а по «Зиме в Лиссабоне» даже успела защитить исследовательскую работу.

«...Если по радио в какой-нибудь песне услышишь фортепиано — может, это я». И он улыбнулся, будто извиняясь перед самим собой. Нет, неправда, подумал я, никогда уже он не будет извиняться ни за что и ни перед кем. На Гран-Виа, в ледяном свете витрины «Телефоники», он отошел купить сигареты в уличном автомате. Я смотрел на его высокую фигуру: он шел, покачиваясь и спрятав руки в карманы длинного распахнутого пальто с поднятым воротником. Тут я понял, что в нем есть эта мощная притягательность, присущая тем, кто носит в себе историю, и тем, кто носит с собой револьвер. И это не пустое литературное сравнение: у него действительно была и история, и револьвер в кармане.

Во-первых, нам, что называется, с порога обещают нуар. За антураж отвечают бесконечные прокуренные бары, сомнительные гостиницы, где у каждого портье в кармане по пистолету, ночные поезда, маяки, заброшенные дома у озер. Действие происходит преимущественно ночью и в сумерках, все герои пьют виски, курят сигары, слушают пластинки, откровенничают хриплыми голосами про загадочных дам и качают мудрыми головами. Схема соблюдена полностью или наполовину: есть криминальные делишки, есть прекрасная женщина — Лукреция — которую надо спасти из лап ее мужа, торговца картинами и мошенника Малькольма. Только она, вопреки канону, увы, не блондинка, и спасать ее будет не благородный детектив в шляпе, а талантливый джазовый пианист Сантьяго Биральбо.

Джаз — это второй обещанный компонент «Зимы в Лиссабоне». Джаза тут много: его играют и слушают, о нем тоже бесконечно все рассуждают. Но и само повествование устроено как джазовая композиция с одним и тем же квадратом, с вопросом и ответом, который успевает даже надоесть:

Лукрецию любит Биральбо.
Биральбо Лукрецию любит.
Кто любит?
Биральбо!
Биральбо?
Биральбо!
Лукрецию любит Биральбо.
Биральбо Лукрецию любит.

Вот и все, вот и ядро сюжета — не просто ядро, а пожалуй, что весь сюжет. Лукреция, как и положено в нуаре, исчезает, растворяется в мадридском дожде — а Биральбо любит и ждет. Лукреция зовет — а Биральбо любит и едет к ней. Они встречаются — он любит, они расстаются — он любит. Беда в том, что автор больше объясняет, чем показывает, больше разжевывает читателю суть этого чувства, словно пытается втолковать его значимость и грандиозность, снова и снова, снова и снова. Меняются только детали, импровизация на один и тот же мотив.

Он говорил, что музыка лишена прошлого, но это совсем не так. Потому что эта его песня, «Lisboa», не что иное, как чистое время, нетронутое и прозрачное, словно герметично закупоренное в стеклянном сосуде. Это и Лиссабон, и Сан-Себастьян разом — так во сне не удивляешься, что в одном лице сливаются черты двух человек. Сначала слышалось что-то вроде шороха иглы проигрывателя перед тем, как зазвучит запись, потом этот звук перерастал в шуршание щеточек по тарелкам ударной установки, затем — в стук сердца близкого человека. И только потом труба осторожно начинала выводить мелодию.

Теряется в этой схеме детективная, необходимая любому нуару, история. Недостаток событий автор пытается компенсировать поэзией, увязать читателя в плотном и сложном синтаксисе, окутать облаком метафор, еще раз объяснить — вдруг не понял — про великую любовь и страдания Биральбо. Перекос в сторону любовной линии слишком сильный и — будем откровенны — не делает роман более удачным. В чем, собственно, заключалась интрига, мы узнаем страниц за пятьдесят до финала; нет уж и речи о том, чтоб ее разгадать, так — скомкать и выбросить в окошко того самого поезда, в котором бесконечно едет герой. Заигрывание с жанровой схемой — увы — не подняло текст до высот толстовского (Молина говорит о влиянии на него Толстого) психологизма, а лишь ожидаемо уравняло с массовой литературой.

По-настоящему любопытна здесь, пожалуй, система рассказчиков. Главный из них — старый приятель Биральбо, имени которого мы так и не узнаем. Сам он был очевидцем лишь малой части событий — остальное рассказывает со слов музыканта. Биральбо, в свою очередь, восстанавливает картину по обрывкам писем и свидетельств друзей и знакомых, говорит даже с Малькольмом, тем самым мужем Лукреции, и наконец в финале добирается до нее самой. Но дело в том, что все эти рассказчики — ненадежные. Все врут, все уводят в туман, в черноту нуарной истории, где правды не доискаться.

Лукреция откинулась на подушку, оглядела свой стакан — чуть золотистые от света лампы ребра кубиков льда, — потом молча посмотрела на Биральбо, и он узнал в ее взгляде, слегка замутненном усталостью и неверием, страсть прежних времен. Невинности там больше не было, но это его не волновало, она даже больше нравилась ему такой — помудревшей, избавившейся от страха, хрупкой, завораживающей, словно статуя неизвестной богини. Никто их не сможет найти: они выпали из этого мира, затерялись в захолустном мотеле, посреди ночи и бившейся в окна бури.

Только и остается, что твердить и убеждать — правда, не прекрасную роковую женщину, а зачем-то читателя — в великой, страстной, как коррида, испанской любви, которой мы никогда не увидим. Описывать великие джазовые композиции, которые мы никогда не услышим. И картинки показывать дивной красоты: пейзажи всех европейских городов на свете с их резными лестницами, холмами, закатами, сизым предрассветным туманом, задумчивыми благородными пианистами и мрачными дельцами, которые рассуждают об ушедшей бесследно великой эпохе — эпохе, в которую нам тоже никогда не попасть.

Экзотика, да и только.